II

II

Вечером 19 марта 1811 года, после небольшой прогулки вместе с императором по террасе Тюильри, императрица почувствовала первые признаки приближающихся родов. В ее покоях на этот вечер назначен был прием и спектакль в честь пребывавшего в Париж с 16 числа великого герцога Вюрцбургского, дяди Марии-Луизы. Уже появились первые гости, дамы и мужчины в придворных туалетах. Прием пришлось отменить, потому что Мария-Луиза слегла в постель. Весь двор, однако, остался в сборе в апартаментах первого этажа.

Всю ночь напролет продолжались родовые муки императрицы. Вскоре население Парижа тоже узнало о приближающемся событии. Во всех церквях молились за благополучное разрешение императрицы. Наполеон сам отдал приказ епископам, чтобы они велели священникам в молитве, произносящейся в подобном случае о царственной роженице, заменить слова «pro laborantibus in partu» на «pro regina praegnante».

Близ утра галереи и пристройки дворца наполнились огромной, испуганно молчаливой и ожидающей толпой. Всем хотелось узнать из первоисточника о событии, которое должно было потрясти мир. Известно было, что 191 пушечный выстрел возвестит о рождении принца, а 21 – о рождении принцессы. И каждый из толпы внимательно и трепетно прислушивался; каждому хотелось первому услышать радостный сигнал. Но ничего не было слышно. Протекали часы за часами, а уже у многих зароились в голове опасливые мысли и предположения.

А в замке молодая императрица лежала в муках на своей постели. Под утро боли прекратились, и Мария-Луиза немного задремала. Доктора полагали, что роды кончатся еще не скоро. Поэтому император отослал домой часть придворных, и только почетная дама г-жа де-Монтебелло, придворные дамы Люсе, Дюран, Баллан, две камеристки, няня Блез и доктор Дюбуа остались в комнате императрицы. Сам Наполеон, который всю ночь напролет не отходил от постели жены, утешал ее и нежными словами, старался успокоить ее, чувствовал теперь себя в высшей степени разбитым. Когда он увидел, что Мария-Луиза уснула, он пошел взять ванну, чтобы освежиться.

Однако в восемь часов утра акушер Дюбуа велел доложить о себе императору, который сидел еще в ванне. Доктор имел очень озабоченный вид и не знал, на что решиться, так как ребенка можно было извлечь только щипцами. При этом даже было сомнительно, можно ли спасти обоих, и мать, и ребенка. Но Наполеон раздумывал недолго: чувства супруга одержали в нем верх над чувствами императора. «Прежде всего позаботьтесь о спасении матери, – сказал он. – Поступайте так, как будто вы имеете дело с обыкновенной женщиной». После этого он наскоро вытерся, оделся и поспешил к Марии-Луизе.

Как только он пришел, Дюбуа тотчас же приступил к операции, в то время как доктора Корвизар, Иван и Бурдье держали императрицу. Когда эта последняя увидала щипцы, она дико закричала и воскликнула: «Неужели потому, что я императрица, меня нужно принести в жертву?». Но Наполеон стал успокаивать ее ласковыми словами, нежно взял ее руку и держал ее в своих, пока Дюбуа пытался произвести ребенка на свет. Мария-Луиза страшно кричала. Ее крики раздирали душу Наполеона. Он был бледен как полотно, его ноздри дрожали от волнения, и слезы застилали ему глаза при виде таких страданий его жены. Наконец, он не в силах был больше оставаться свидетелем этих мучений. В высшей степени возбужденный, он удалился в уборную императрицы. Этот человек, который тысячи раз видел ужасный призрак смерти перед своими глазами, в котором не вызывали дрожи самые раздирающие сцены ужаса на войне, – этот человек теперь дрожал и плакал при виде страданий женщины, его жены! Каждую минуту он спрашивал относительно состояния Марии-Луизы.

Наконец, почти через полчаса, в двадцать минут десятого утра, императрица разрешилась. Наполеон поспешил к ней и покрыл самыми нежными поцелуями ее побледневшие и запекшиеся от страдания губы. И только когда он окончательно успокоился насчет ее самочувствия, он обратился к ребенку, причинившему своей матери столько мук. Это был мальчик! Но счастье, которое Наполеон почти уже держал в руках, казалось, в последний момент готово было выскользнуть от него. Маленькое существо лежало бездыханное прямо на полу, на ковре. Наполеон думал, что ребенок мертв, и, не сказав ни слова, снова обратился к императрице.

Тем временем его лейб-медик доктор Корвизар хлопотал около новорожденного. После минутного похлопывания и растирания теплым сукном и после того, как ему влили в рот несколько капель водки, маленькое существо очнулось к жизни и подало свой сильный голосок.

Первый крик сына вырвал Наполеона из объятий Марии-Луизы. Он взял его и поцеловал. Слезы радости текли по его щекам, когда он держал в своих руках этот драгоценнейший, но – увы! – последний дар богини счастья! Затем он удалился из комнаты императрицы на несколько минут, чтобы окончить свой сделанный так поспешно в ванной комнате туалет. Когда он вернулся назад, он сиял гордостью и счастьем. Тем, кто стоял вблизи него, он сказал с плохо скрываемым горделивым чувством: «Надеюсь, господа, что наш новорожденный – весьма славный мальчуган. Хоть он и заставил немножко дожидаться себя, но в конце концов он таки появился! Но, – прибавил он мысленно, думая об императрице, – сколько страданий вынесла бедная женщина! Нет, этой ценой я не желаю иметь еще детей!».

А внизу, перед дворцом ликовала толпа, которая в боязливом ожидании считала пушечные выстрелы. До двадцать первого выстрела царила мертвая тишина. Все выжидательно затаили дыхание, и только было слышно отсчитывание вслух некоторых из толпы. Но уже на двадцать втором выстреле разразилась нескончаемая буря приветственных кликов, тысячеголосое «Vive l'empereur!», «Vive le roi de Rome!», разносимое все дальше и дальше по улицам Парижа. Франция имела, наконец, наследника престола!

Наверху, во дворце, в спальне императрицы, позади гардин у окна стоял Наполеон и смотрел вниз на счастливый, ликующий народ. Он не сдерживал больше своих слез; крупными каплями они струились по его щекам. Его счастье было полным. В течение целого дня его глаза были влажны, но это были последние слезы радости, которые ему суждено было пролить.

Наконец-то родился этот так давно желанный наследник, его законный сын! Уже в колыбели рядом с именами Наполеон-Франц-Карл-Жозеф он получил весьма звучный титул «Римский король». Кто мог бы предположить тогда, что этот царский сын, этот прирожденный король, предназначенный царствовать над двумя государствами, двадцать один год спустя, как простой герцог Рейхштадтский, закончит без славы и могущества свою молодую, так блестяще начатую жизнь? «Его рождение и его смерть – в этих двух словах заключена вся его история!»

Но эти горестные дни были еще далеко. А пока Наполеон ни на минуту не сомневался в своем счастье, которое все бросило к его ногам. Будущее принадлежало ему! Если бы Виктор Гюго мог тогда сказать ему:

«L'avenir, l'avenir! myst?re!

Toutes les choses de laterre,

Gloire, fortune militaire,

Couronne иclatante des rois,

Victoires aux a?les embrass?es,

Ambitions re?lis?es

Ne sont jamais sur nos pos?es

Que comme l'oiseau sur nos toits [44] »,

то Наполеон, конечно, не смог бы понять этих слов!

Празднество за празднеством следовало по поводу счастливого события. Никогда Париж времен прежних французских королей не видел такой роскоши и великолепия при подобных обстоятельствах. Наполеон в своей горделивой радости буквально сгорал от нетерпения как можно скорее показать своему народу ту женщину, которая подарила ему наследника. Не успела она немного оправиться, как он предпринял с ней путешествие в Нормандию, в буквальном смысле слова превратившееся в триумфальное шествие для Марии-Луизы и для него самого. Только после этого путешествия 9 июня состоялось в соборе парижской Богоматери крещение наследника французского трона. Когда хор запел «Veni Creator», Наполеон взял сына на руки и, сияя от счастья, показал его присутствующим. Тогда со всех сторон, как неистовая буря, разразились приветственные клики. Присутствующие забыли, что они находятся в священном месте, и древние стены храма Notre Dame дрогнули от единодушного тысячеголосого «Vive l'empereur!».

Лично для Марии-Луизы с рождением ребенка наступило время некоторого отчуждения от Наполеона. С этого момента настал конец постоянной тесной интимности обоих супругов. Император снова вернулся к своим привычкам; за стол вместе с императрицей он садился только вечером за обедом и с удвоенной энергией вновь отдался своим делам и работам. И даже его свободные моменты не принадлежали больше одной Марии-Луизе: ей пришлось теперь делить их со своим сыном, которого Наполеон прямо боготворил.

Маленький римский король рос красивым, здоровым ребенком, похожим, однако, больше на мать, чем на отца. С этим мальчиком Наполеон сам мог превращаться в ребенка, и величайшим удовольствием для него было играть с ним. Когда его сын был с ним, он забывал все и вся вокруг себя, – свое достоинство, свое могущество, свои дела. Тогда он был только отцом, а маленький король его сыном. Как бы он ни был занят, если Мария-Луиза с ребенком на руках входила в его рабочий кабинет, он откладывал в сторону все свои дела или же продолжал работать с любимым малюткой на коленях. Малышу приходилось мириться со всевозможными нежностями со стороны своего отца. Наполеон неистово хватал его на руки, подбрасывал его в воздух и снова ловил, так что малютка захлебывался от удовольствия или же принимался плакать, смотря по настроению, а Мария-Луиза стояла при этом, боязливо следя за всеми этими проделками своего мужа и удивлялась, как он не боится так обращаться с таким маленьким, хрупким существом. Однажды Наполеон встал вместе с сыном перед зеркалом и стал корчить гримасы, чтобы развеселить его. Но страшные рожи совсем не понравились малютке, и он начал плакать. Тогда Наполеон полушутливо, полусерьезно обратился к нему и сказал: «Как, ваше величество, вы плачете? Фуй, король – и плакать, это так некрасиво!». И он стал придумывать новые забавы.

Позднее, когда маленький Наполеон немножко подрос, он уже больше не плакал, а визжал от радости, если император за завтраком, к которому ежедневно его должна была приносить гувернантка мадам де-Монтескью, вымазывал ему все лицо соусом от жаркого или проделывал с ним разные другие глупости. То он надевал на малыша свою шляпу, то опоясывал его своей саблей, то становился перед ним на ковре на четвереньки и изображал из себя для него лошадку, возя его по всей комнате. Меневаль говорит, что терпение Наполеона с этим ребенком было неистощимо.

Все его благополучия и недомогания он принимал так же близко к сердцу, как самая нежная мать. Каждый день ему должны были докладывать об его здоровье и успехах, а если он был в отсутствии, то находился в постоянной переписке с мадам де-Монтескью. Только такой человек, как Наполеон, мог среди лагерной сумятицы, среди трудов и забот во время похода во главе великой армии найти время спросить воспитательницу своего сына, прорезались ли у него четыре последние зуба. Мария-Луиза также неукоснительно должна была сообщать ему все о римском короле. Этот последний, придя в более сознательный возраст, очень любил своего отца, с которым так весело было играть. Он постоянно с необычайной серьезностью называл его «мой папа император», а себя самого «маленький римский король», что необыкновенно забавляло Наполеона.

Так прошел весь 1811 год, среди чистых семейных радостей. Но уже с наступлением следующего года вновь заклубились на севере грозные тучи войны. Поход на холодные снежные равнины России сделался неизбежным для французского императора. Как сатрап, приступил он к нему в одно сияющее майское утро 1812 года в сопровождении императрицы, потому что, прежде чем окончательно выступить в поход, он хотел собрать вокруг себя в Дрездене всех королей и принцев, всю свою австрийскую родню, чтобы показать им, что со своей женитьбой на императорской дочери он принадлежит вполне к их среде не только как политический владыка, но и как равный им, всем этим природным царственным особам.

Для Марии-Луизы дрезденские дни были прекраснейшим временем ее супружеской жизни. Не только она постоянно была вместе со своим мужем, но тут были около нее также и ее дорогие отец и мать. Их дочь теперь очень изменилась. Из простой молоденькой эрцгерцогини она стала могущественной французской императрицей и появилась перед ними вся осыпанная бриллиантами. Великолепие и роскошь ее туалетов возбуждали восхищение и, конечно, немного зависти у других принцесс. Даже сестры Наполеона, признанные королевы мод, и те не могли соперничать с нею. Сам Наполеон сиял счастьем и удовлетворенным честолюбием, когда под руку с Марией-Луизой проходил по залам дрезденских дворцов и все эти короли и принцы вокруг него почтительно ловили его взгляды и движения и каждое произнесенное им слово. Поистине он был «царь царей»!

К сожалению, этим счастливым дням скоро пришел конец. Час расставания пробил. Мария-Луиза, которая в Дрездене не делала почти никаких выездов, чтобы не потерять ни одной минуты совместного пребывания с Наполеоном, горько рыдала, когда 26 мая он простился с ней. Она так с ним свыклась, что боялась даже самой короткой разлуки, а тем более такой, когда было неизвестно, сколько времени она продлится. Без него, без его нежной заботливости, без его сильной поддержки она чувствовала себя бесконечно одинокой. «Вы достаточно знаете меня, – писала она в то время своей придворной даме г-же де-Люсе, – чтобы представить себе, как я грущу и чувствую себя несчастной. Я стараюсь превозмочь себя, но мне не будет веселее вплоть до того момента, когда я вновь увижу его».

Единственным утешением для нее были его письма, полные теплого чувства к ней. В них, конечно, не было той страсти, которая рвалась наружу в его любовных письмах к Жозефине, когда в Италии он шел от победы к победе, но Мария-Луиза была уже довольна, когда он писал ей: «Ты понимаешь, что я стремлюсь душой к тебе так же, как и ты ко мне, и я хотел бы быть с тобой, чтобы высказать тебе все те чувства, которые я питаю к тебе. Будь здорова, мой друг. Весь и навсегда твой».

Это он писал ей, когда покидал дымящиеся развалины первопрестольной русской столицы. Два месяца спустя, побежденный стихиями, он вернулся неожиданно к своей Марии-Луизе в жалкой повозке, в сопровождении одного только верного Коленкура, вернулся из того похода, который он так самоуверенно начал со своей великой армией. От великого до смешного был только один шаг!

Скала дрогнула, гранит дал трещины. Указанием на то, что его власть поколебалась, послужило ему уже покушение Мале; но его воинственный дух еще не был сломлен. Новая прекрасная армия выросла как из земли по мановению волшебного жезла, и с ней весной 1813 года Наполеон снова пошел на новые военные подвиги в Германию

Снова Мария-Луиза осталась одна. Император 30 марта назначил ее правительницей с суммой придворного штата в 4 000 000 франков, – честь, которой никогда не удостаивалась императрица Жозефина. На молодых плечах Марии-Луизы лежало теперь бремя государственных забот. В качестве регентского советника, однако, при ней состоял герцог Пармский эрцканцлер Камбасерес, и через его руки проходили все дела. Наполеон настоятельно наказал ему, чтобы все те неприятности, которые несут с собой дела правления, были устраняемы от молодой императрицы. В особенности он приказывал ему обращать внимание на полицейские донесения, чтобы не все их доводить до сведения Марии-Луизы, так как он не хотел, чтобы безобразные и низкие стороны человеческой жизни имели доступ к ее неиспорченной душе. «Не нужно загрязнять душу молодой женщины некоторыми нечистоплотными подробностями», – писал он однажды между прочим главному канцлеру.

Мария-Луиза всячески старалась выполнять свои обязанности к большому удовольствию своего мужа, который не раз отзывался о ней за это с похвалой перед своим тестем. Чтобы облегчить ей немного разлуку, он вызвал ее к 26 июля в Майнц, где и провел с ней несколько дней. Со своим шталмейстером Колленкуром он говорил об этом свидании, как счастливый юноша, который мечтает увидеться со своей возлюбленной. Он был в бодром и довольном настроении, и морщины заботы исчезали с его лба, когда он говорил о том, что скоро сможет обнять свою жену и сына. И после свидания с Марией-Луизой, полный нового мужества, он возвратился в Дрезден.

И как же он вернулся осенью того же года с этой войны? Уничтоженный, преданный отцом своей жены и все-таки еще защищающийся, как раненый лев. Свидание с женой и сыном вышло необычайно трогательное. Нежно прижал Наполеон свою жену к груди и поцеловал сына со всей любовью счастливого отца. Относительно императора Франца, своего тестя, он не обмолвился перед Марией-Луизой ни одним горьким словом.

Только три месяца смог Наполеон отдохнуть в кругу своей семьи. Союзные войска переступили границы Франции. Снова нужно было драться, но теперь уже на родной почве и против своего собственного тестя. Для Марии-Луизы это было тяжелым испытанием. Первой мыслью Наполеона было обеспечить ей и сыну безопасность. А кому он мог вернее поручить ее, как не национальной гвардии? Поэтому прежде чем выступить в поход, он собрал 22 января 1814 года в маршальском зале в Тюильри офицеров национальной гвардии и поручил их охране императрицу и своего сына. Это был торжественный момент, когда Наполеон произнес слова: «Я вверяю вам самое любимое, чем я обладаю: императрицу, мою супругу, и римского короля, моего сына! Вы отвечаете мне за них, не правда ли?» – повторил он несколько раз. В ответ ему из груди всех этих бравых воинов раздалось единодушное, восторженное «Vive l'empereur!». После этого Наполеон поцеловал своего сына, и многие глаза при этом увлажнились слезой. Два дня спустя, уничтожив важнейшие свои бумаги, он в три часа ночи простился с женой и с сыном. Ему не суждено было больше свидеться ни с Марией-Луизой, ни с маленьким Наполеоном.

Пока Наполеон в этом походе превосходил самого себя, пока он делал чудеса военного искусства и храбрости, пока он снова превращался в генерала Бонапарта 1797 года, в Париже решалась его судьба. Враг стоял у ворот города, где была его Мария-Луиза, где был его единственный сын. Еще 8 февраля он писал Жоэефу: «Пока я жив, Париж не будет занят врагами!» – и поручал одновременно брату свою жену и сына. «Если я буду жив, – писал он дальше, – то мне должны повиноваться, и я не сомневаюсь, что это будет так. Если я умру, то мой царствующий сын и императрица не должны попасть в руки врагов, а ради чести Франции должны с последними солдатами укрыться в отдаленнейшей деревне. Вспомните о супруге Филиппа V! Что в таком случае подумали бы об императрице? О ней сказали бы, что она покинула трон своего сына и мой! А союзники были бы рады увезти ее пленницей в Вену… Если императрица и римский король попадут в руки неприятеля… то вы и все другие, несмотря на все ваши уверения, будете мятежниками!»

«Я предпочел бы лучше умертвить своего сына, чем допустить, чтобы он вырос в Вене как австрийский принц. Я никогда не мог видеть «Андромаху» без того, чтобы не сожалеть о судьбе Астианакса, и мне казалось истинным счастьем для него, что он не пережил своего отца». И еще раз, 16 марта, в письме к Жозефу Наполеон повторяет то же самое: «Если неприятель приблизится к Парижу с настолько сильным войском, что всякое сопротивление покажется невозможным, то пусть правительница и мой сын, важнейшие сановники и министры, члены сената и председатели государственного совета, старшие коронные офицеры вместе с бароном де-ля-Буйери и государственной казной – все уедут по направлению к Луаре. Не покидайте моего сына и постоянно помните о том, что я лучше готов видеть его в Сене, нежели в руках врагов Франции. Судьба Астианакса в качестве пленника греков всегда представлялась мне несчастнейшей судьбой истории».

И все же сыну Наполеона была предназначена именно такая судьба. Опираясь на письма императора, король Жозеф и министр Талейран решили, что Мария-Луиза с римским королем должны уехать из Парижа. Императрица сама не знала, на что решиться. В ней боролись самые противоречивые чувства. С одной стороны, перед ней стояли ее отец, ее родные, воспоминания ее юности, с другой стороны, – Наполеон, ее сын, Париж, ее ранг императрицы и любовь, которой от нее требовали к стране, где едва лишь четыре года она была государыней. Жозеф и Талейран настаивали на том, чтобы она уехала, а офицеры национальной гвардии, обещавшие императору защищать его сына и его супругу, умоляли ее не покидать Париж, который мог держаться только в ее присутствии. Но Мария-Луиза не обладала твердым характером; она вверилась руководству своих советчиков. Ее отъезд из Парижа последовал 26 марта, в 12 часов дня. Императрица Франции уехала, предоставив столицу Франции ее судьбе!

Когда все уже было готово, чтобы садиться в экипажи, случился один небольшой, но многозначительный инцидент: маленький римский король ни за что не хотел уезжать из Тюильри, он катался по земле и кричал: «Я не хочу ехать с мамой в Рамбулье, это гадкий замок! Я хочу остаться здесь!». Он защищался всей силой своих рученок и ноженок, когда шталмейстер де-Канизи хотел отнести его в экипаж. Весь красный от гнева, он кричал: «Я не хочу! Я не уеду из моего дома! Если папы нет, то я здесь хозяин!».

Как непохож был отъезд Марии-Луизы из Парижа на ее блестящий приезд в столицу Франции! Без всякого прощального привета, без единой слезы его обитателей для жены и сына императора! Она поехала сначала в замок Рамбулье, а оттуда в Блуа. Здесь она услыхала убийственное известие об отречении своего мужа. Никогда еще эта слабая женщина не была несчастнее и достойнее сожаления, чем в это время. Никогда она не проливала столько слез и не была в таком отчаянии. К ее оправданию нужно сказать, что только после письма Наполеона, где он сам советовал ей вполне положиться на своего отца, она решилась совершенно отдаться под его защиту. Ее первой мыслью было поспешить к своему мужу, выждать рядом с ним все события и разделить его несчастье; но воля ее отца, который разделял политику союзников, решила иначе. Она, эта молодая, неопытная, слабая Мария-Луиза, казавшаяся себе такой одинокой и покинутой со своим сыном, думала найти у своего отца самое надежное прибежище. Она была твердо убеждена, что он хочет только самого лучшего для нее и для ее сына. И она позволила руководить собой в уверенности, что разлучается со своим супругом только на некоторое время. Встреча с отцом в Фонтенбло 16 апреля окончательно укрепила ее в этом намерении. Любовь к отцу победила в ней привязанность к Наполеону. С криком отчаяния бросилась Мария-Луиза вместе с сыном в объятия императора Франца, о котором после маленький римский король сказал с безжалостной детской критикой г-же де-Монтескью: «Я видел австрийского императора. Он совсем не хорош».

Мария-Луиза не поступила, как королева Вестфалии, супруга Жерома, которая отвечала своему отцу на его требование развестись со своим низложенным мужем: «Вы против моей воли связали меня с ним, когда он был у власти и счастлив. Теперь, когда несчастье обрушилось на него, я не проявлю столько трусости, чтобы бросить его». Мария-Луиза также не похожа была характером и на свою бабушку, Марию Каролину, королеву Неаполя и Сицилии, которая, хотя и будучи врагом Наполеона, выразила желание, чтобы ее внучка свила себе из простынь канат и спустилась через окно, чтобы убежать к покинутому супругу. Нет, Мария-Луиза не помышляла об этом.

Под защитой своего отца она поехала через Швейцарию в Вену, в то время как развенчанный император готовился к своему одинокому отъезду на остров Эльба. До последнего момента он надеялся увидеться с женой и сыном. Он был уверен, что император Франц не станет удерживать их вдали от супруга и отца, потому что они не имели никакого отношения к политике. Но в конце концов он убедился, что ему суждено остаться одиноким, и тогда в один из моментов слабости отчаяние осилило его. В ту страшную ночь, когда его самая верная подруга в несчастье напрасно дожидалась в передней, чтобы попрощаться с ним, он принял яд. Но смерть пренебрегла им. Он должен был испить чашу страдания до дна.

Позднее снова луч надежды проник в сердце Наполеона. Он спокойнее обсудил свое положение. Доктор Корвизар сказал ему, что теперь климат острова Эльба был бы вреден для Марии-Луизы, что ей нужно сперва поехать на воды в Экс, а затем уже она сможет приехать к нему. И только ввиду такой перспективы Наполеон отпустил свою жену и сына в Вену и поручил их обоих покровительству отца и деда. Приехав на Эльбу, он тотчас же выбрал самое лучшее и здоровое местечко на острове, Сан-Мартино, для местожительства императрицы, – настолько он был уверен, что она приедет. Разве же она сама не написала ему об этом? Еще 31 июля 1814 года она сообщила ему, что хотя ей и приходится пока поехать опять в Вену из Экса, потому что этого хочет ее отец, но что она скоро приедет к нему. Письмо кончалось уверениями в ее неизменных чувствах. Это была последняя весть, полученная Наполеоном от своей жены. В невыразимой тоске и беспокойстве писал он ей письмо за письмом, но ни на одно не получал ответа. Генерал Нейперг старательно следил за тем, чтобы все письма Наполеона к Марии-Луизе передавались нераспечатанными в руки императора Франца. Но изгнанник пускал в ход все, чтобы получить известие о ней и своем сыне. Наконец он обратился к дяде Марии-Луизы, великому герцогу Фердинанду-Иосифу Тосканскому.

«Дорогой дядя и брат, – писал он ему 10 октября 1814 года, – так как я не получаю известий от моей жены с 10 августа, а о моем сыне вот уже шесть месяцев, то я посылаю кавалера Колонну с этим письмом к вам. Я прошу ваше королевское высочество сообщить мне, разрешаете ли вы мне посылать каждую неделю письмо для императрицы на ваше имя, а также не можете ли вы сообщать мне сведения о ней и передавать мне письма от мадам де-Монтескью, воспитательницы моего сына. Я надеюсь, что несмотря на все события, вызвавшие столько перемен, вы, ваше королевское высочество, сохранили ко мне немного дружеского чувства. Эта уверенность утешила бы меня вполне».

Он, которого когда-то императоры и короли просили о милости, о коронах и государствах, он теперь обращался почти с мольбой к маленькому князьку, чтобы получить весть о жене и ребенке. И этот герцог не оказался даже великодушным врагом. И он также оставил без ответа письмо бывшего французского императора. Ему мало было дела до того, как невыразимо тосковало отцовское сердце Наполеона в разлуке с сыном. Не один из приближенных одинокого изгнанника на Эльбе видал не раз, как он плакал перед портретом белокурого мальчика.

Мало-помалу Наполеон покорился своей судьбе. Может быть, в глубине души он уже мечтал о свидании во Франции. Если бы он опять, как прежде, сел на французский трон, если бы у него опять была в руках вся власть, то тогда, о, тогда, наверное, Мария-Луиза снова пришла бы к нему, чтобы принять для римского короля, для его единственного сына трон, вновь завоеванный ему его отцом! О, как ошибался Наполеон! Мария-Луиза не пришла и тогда. Она осталась глуха к его призыву, когда он 27 марта 1815 года писал ей: «Я снова господин над всей Францией!.. Я жду тебя здесь в апреле вместе с нашим сыном!». Да, и этот последний отчаянный призыв покинутого остался неуслышанным. Мадам Дюшатель, графиня Валевская, мадам Пеллапра и многие другие, которые когда-то были близки Наполеону, все они пришли, чтобы доказать вернувшемуся прежнему другу и возлюбленному свою привязанность и верность. И только одна, мать его сына, была далеко. Когда во время одной увеселительной поездки она узнала о возвращении своего мужа от генерала Нейперга, которого она дарила всеми своими милостями, она тотчас же встала под защиту союзников и тем самым уничтожила последнюю надежду Наполеона вновь увидеть своего сына. Она уже не была больше французской императрицей. В июне 1815 года этот титул был изменен на титул великой герцогини Пармы, Пьяченцы и Гуасталлы, и она взяла на себя обязательство никогда больше не писать ни строчки Наполеону, а также оставить своего сына в Вене. Она на все согласилась. Итак, император снова был одинок. Снова он остался без наследника престола, без продолжателя его династии! Этот сын, так долго и страстно желанный, он уже не был больше его сыном. Вскоре снова у него был отнят и трон, и великому императору французов осталась только голая, дикая скала, о которую с ревом разбивались волны безграничного океана.

Но на этом печальном утесе изгнанник сохранил верное и неизменное воспоминание о женщине, которая так легко и скоро забыла его, и о своем сыне, который, тоже будучи пленником в Шенбрунне, усердно занимался судьбой своего отца. Как во время своей супружеской жизни с Марией-Луизой Наполеон всегда был с ней ласков, нежен и предупредителен, так и теперь его чувства к ней выражались в его словах. Ни одного слова горечи, ненависти или презрения к этой женщине никогда не сорвалось с его губ. Он все простил ей и был уверен, что она до гроба сохранит ему верность. Несчастный, он не знал, что Мария-Луиза уже давно вступила в морганатический брак с генералом Нейпергом и родила ему уже несколько детей. Как раз когда она снова была в счастливом ожидании материнства, Наполеон незадолго до своей смерти, весной в 1821 году, говорил еще генералу Бертрану в момент, когда его болезнь причиняла ему невыносимые муки: «Будьте уверены, что если императрица не делает никаких попыток к тому, чтобы облегчить мои страдания, то это только потому, что она окружена шпионами, не допускающими, чтобы она что-нибудь узнала о том, как я страдаю; ведь Мария-Луиза – сама добродетель». Но Мария-Луиза знала обо всем. Она знала, как Наполеон томился на острове Св. Елены, знала, какая ужасная, мучительная болезнь привела его к последнему концу, потому что, когда она узнала о смерти своего бывшего супруга, она писала своей приятельнице г-же де-Гренвиль, урожденной де-Путе: «Я сознаюсь, что меня это известие очень поразило. Хотя я никогда не испытывала какого-либо очень глубокого чувства к нему, однако я не могу забыть, что он отец моего сына и что вопреки мнению света он отнюдь не обращался дурно со мной, а, наоборот, был со мной всегда в высшей степени деликатен». И еще несколько времени спустя она писала этой же особе: «Смерть, которая сглаживает все дурное, причиняет всегда боль, а особенно если подумать, какие ужасные муки он (Наполеон) должен был вынести за последние годы своей жизни».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.