Глава 21 Крысы на торте

Глава 21

Крысы на торте

…Нельзя сажать на посты губернаторов адвокатов, академических юристов и прочих говорунов. Надо искать людей знающих, опытных и, главное, честных, а не болтливых воров только…

Из выступления генерала Деникина на совещании в ставке по вопросу о внутренней политике, 1919 г.

В первую же светлую заутреню после благоухающего всеми летними запахами межсессионного похмелья у «нардепов», принадлежащих к быстро родящимся и меняющимся фракциям, наступил хлопотливый месячник противных до смерти забот — как и с кем объединиться, чтобы свергнуть Собчака. Совместный поиск достаточного числа голосующих кознеисполнителей требовалось провести за несколько недель в перерыве между сессиями. Таким образом, в Ленсовете стартовал второй отборочный тур замышлявших оформить регламентным актом недоверие «патрону».

Проблема горячо возжелавших изгнания Собчака виделась в самоподстрекательстве каждого депутатского групповода исполнить сей номер сольно. А это обтяпать без заранее согласованной единодушной поддержки неоспоримого большинства остальной массы мандатовладельцев было практически невозможно. Более того: хаотично мыслящую публику раздирали постоянные внутренние распри и неуемный индивидуальный пыл. Каждая мало-мальски оформленная фракция относилась к нарождающимся депгруппам и течениям чрезвычайно брезгливо, публично критически сокрушая любую иную точку зрения, тем самым насаждая у нас давно известное в Латинской Америке: возникшие неправедным путем правительства сами всегда и без всякой иронии осуждают подобный путь.

Дабы антисобчаковское единение депутатов не состоялось, требовалось попытаться разворошить их муравейник и, продемонстрировав миру его содержимое, заставить обитателей срочно заняться лишь восстановлением лабиринтов порушенного убежища, презрев все остальные свои заботы.

Пока шел спешный поиск контрмер, последовал абсолютно непредвиденный ход председателя исполкома, по-нынешнему — мэра — Щелканова. Бывший бравый морской офицер, а затем магазинный грузчик, подзуживаемый сподвижниками, неожиданно сделал сногсшибательное заявление по городскому телевидению. Что называется, ударился головой о собственное лицо. Этот «красавчик», зачем-то походя уверявший окружающих в умении говорить, кроме всего прочего, еще на кой-каком импортном языке, сыграл в телестудии роль потерпевшей курицы, за которой по двору гоняется кухарка с ножом. Кухаркой, разумеется, был «патрон». При этом телевизионный облик Щелканова, пребывавшего в какой-то экзальтации мученичества, походил на несчастного, который прежде, чем душа расстанется с телом, желал всем окружающим намекнуть не поминать лихом его покорность судьбе и готовность уйти в отставку, что по твердому убеждению уходящего будет жуткой трагедией для всех горожан. По описанию Щелканова, деятельность «патрона» живо напоминала бытие сиракузского тирана, ежедневно приходящего на службу с одной-единственной целью — поймать на любой оплошности председателя исполкома и сломать об него какой-нибудь предмет типа швабры или, на худой конец, садовые грабли. Одним словом, в такой обстановке Щелканову работать-де больше невмочь и поэтому у всех жителей, поставивших на него, как на скачках, он просит прощения за внезапный сход с беговой дорожки. В заключение своего телевыступления отставной военмор и бывший грузчик не преминул заверить ленинградцев в продолжении своей беспощадной борьбы за улучшение их жизни даже в отрыве от исполкомовского кресла. Затем Щелканов молча уставился в зрачок телекамеры, видимо, подразумевая там встретиться с глазами миллионов зрителей, и стал виновато-глуповато улыбаться, как массовик-затейник из какого-нибудь Кислощанска или Вялодрищенска в случаях, когда его лихие уездные шутки почему-то уже не производили нужного впечатления на отдыхающих местного пансионата. В этот момент оператор представил полукругом сидящих депутатов из группы поддержки, которые, пользуясь случаем, повели открытый, студийно-доверительный и важный разговор о смысле жизненного существования их протеже Щелканова в кресле председателя Ленгорисполкома рядом с такой «бякой» Собчаком. Договорились до того, что сами с ужасом заметили слезу в глазу одного из них и, вероятно, поэтому решили замечательную антисобчаковскую тему дальше не развивать, ибо совсем уже близко подошли к началу уговоров самих себя разом покончить жизнь самоубийством исключительно из пацифистских соображений. После этого «сенсационного» выступления была продолжена трансляция прерванного футбольного матча.

Такой прием с добровольно-внезапным сложением с себя любых, якобы данных народом властных полномочий был еще всем достаточно в диковинку и поэтому прошел великолепно. Щелканову стали сочувствовать и симпатизировать, а Собчака принялись резко критиковать. Цель в абсолютно новых для нас, еще только начинающихся «демократических» играх с общественным мнением была, бесспорно, достигнута.

(Подобные инсценировки очень полюбятся «демократам», и у нашего пионера Щелканова впоследствии найдется масса последователей даже в высшем эшелоне власти. Баловаться с уходом в отставку примутся многие, категорически не желавшие терять доходные места у властной кормушки.)

Утром следующего дня растерянный вконец Собчак стал объектом для яростных нападок депутатов, требующих объяснить, как он довел Щелканова до такой жизни.

В результате азартных дебатов было решено: после, как обычно, сытного обеда «нардепы» полакомятся сценой примирения «патрона» со Щелкановым. Для чего Собчаку было ультимативно предложено публично покаяться и заодно, принеся извинения Щелканову, прилюдно уговорить его остаться в своем кресле, убедительно заверив не задевать впредь отставного каперанга. Спешно под управлением Саши Беляева была создана депутация по выработке регламента примирения двух важных персон и претворению этого сценария в жизнь.

Сценой для исполнения задуманного почему-то избрали кабинет «патрона», а не менее просторные апартаменты Щелканова. Хотя в целях более полного унижения Собчака экзекуцию с вымаливанием прощения, казалось бы, разумнее провести на территории заказчика.

На саму процедуру в кабинет Собчака были допущены лишь председатели комиссий да самые агрессивные недоброжелатели «патрона» из числа наиболее негативно настроенных депутатских группировок. Пристроившись в углу и наблюдая за всей этой тусовкой, мне нетрудно было прийти к выводу о полной бесперспективности такой более чем эмоциональной возни. Серьезность момента была явно имитирована почти всеобщим депутатским желанием унизить Собчака и вытереть свои ноги о его пиджак. Именно этим определялась вся возвышенная торжественность проводимой акции. В такой, почти «победный» день даже председатель депутатской комиссии Ленсовета по культуре напился умеренно.

Собчака пригласили в его же кабинет уже после того, как там расселись сами «комиссионеры». Видимо, подобную воспитательную схему кто-то слямзил из практики проведения педсоветов в начальной школе для дефективных детей. За длинным столом заседаний было тесно. Лица большинства народных избранников, чья нравственность походила на лунапарк, тихо светились вдохновенной остервенелостью и возвышенной надеждой задавить Собчака паровым катком истории. Председательский подиум в торце стола как бы невзначай занял Саша Беляев и попросил сосредоточить гневный взор на объекте своих акций всех омандаченных «внучат Шарикова», горевших желанием порвать «патрона», как Тузик тряпку. После такого вступления будущий председатель, но уже Петросовета, стал шевелить носом, как кролик, и академизированно балбесить — вероятно, единственное, что он смог освоить в своей аспирантуре.

Депутат Егоров, исподлобья поглядывая на «патрона», явно боролся с радостной ухмылкой на отроду недоброжелательной физиономии. Он, вероятно, был не в состоянии пресекать собственное удовольствие при виде утопления любого другого.

Собчак подсел с угла на краешек стула и, давясь бессильной злобой, вдруг забормотал на манер подпитого водопроводчика жэка, пытаясь выяснить у сидящего напротив Щелканова, чем он так его обидел на подступах ХХI века в «совместной борьбе за рассвет демократии, преобразования и, разумеется, прогресс с реальным воплощением мечты о счастье всех тогда еще ленинградцев, а не «петербуржцев», так долго притесняемых коварными коммунистами». Потом пошла какая-то нудянка с препирательствами в поисках компромисса между формирующейся сворой будущих грабителей городского имущества. В конце встречи Собчак промямлил что-то похожее на извинения в адрес находчивого Щелканова, после чего членов депутации охватил небывалый восторг, как нежданных гостей, поспевших к разрезанию торта, и они сами дружно предложили Щелканову для успокоения якобы взволнованного населения срочно выступить по телевидению с «экстренным» сообщением о пересмотре своего предварительного, но категорического решения уйти в отставку, дабы не обезглавить город.

Молча отнаблюдав всю эту постановку, мне стал ясен план дальнейших действий. Вечером, кое-как успокоив «патрона», я отправился в НТК «600 секунд» к Невзорову. Свою изнурительную, каждодневную работу по иногда гениальной демонстрации городской клоаки Александр Глебович заканчивал обычно около полуночи, но с рассветом был уже на ногах. Бесспорной талантливостью он сумел заставить миллионы людей тянуться всю неделю к экранам телевизоров в назначенное для его передачи время, таким образом создал прекраснейшую в агитационно-пропагандистском смысле амбразуру для отражения любого социального явления либо индивидуального объекта. Возможность использования этого невзоровского оружия в своих целях притягивала к нему массу разных, порой враждебных друг другу интересантов — от малочисленных сектантов до милиции вместе с КГБ. Ему же удавалось приятельствовать со многими нужными людьми, оставаясь при этом пока еще почти вне чьего-либо контроля и явной зависимости. Подобному обстоятельству немало способствовали личные качества самого Невзорова. Причем не столько неврастеничность характера и дикость манер, выжигающие пространство вокруг него, сколько особенности его крайне не устойчивой психической конструкции. Именно поэтому творить с блеском по заказу, чей бы он ни был, ему представлялось трудноисполнимым, а точнее, почти невозможным делом. Такие работы, когда они бывали, по уровню творческого исполнения не достигали даже качества художеств обычного телеремесленника, что самого Невзорова впоследствии страшно угнетало. Видя свое творческое бессилие, он порой доводил себя до сильных психовспышек бешенства. Для раскрепощения заложенной в нем искры Божьей Невзорову, как королевской форели, обязательно требовалось встречное течение. Только идя против него, он с блеском мог демонстрировать зрителям всю мощь своих творческих сил и возможностей. Попросту говоря, для изготовления талантливой, проникающей в сознание и души людей телепередачи Невзорову нужен был самостоятельно избранный им, достаточно известный своей силой, но желательно безопасный противник. По понятной причине, над львом либо тигром лучше всего вдохновенно-шикарно куражиться и захватывающе-дерзко дразнить, когда хищник находится в клетке. Хотя до степени риска, испытываемого цирковым укротителем, Невзоров доходил с неподдельным энтузиазмом и весьма легко. В общем, для нужного чрезвычайно нервного психологического самонастроя, чтобы достигнуть блистательного, хлесткого результата, изумляющего досточтимую публику, ему требовалась ярко освещенная софитами общественного эффекта арена, в лучах которой он предпочитал одиноко купаться в кожаной куртке, обольщая всех своей одаренностью и лихой смелостью замаха на слонов и прочих крупных особей с интуитивно определенного безопасного расстояния. Чем популярней был противник и труднодоступней цель, тем интересней творил Невзоров, прикидываясь то красной тряпкой пред быком, то острой шпагой в искусных руках тореадора. Но никакую черновую, да еще долговременную работу наш «маэстро» исполнять, к сожалению, был не в состоянии. Причем не только не желал заставить себя ею заниматься, но, подозреваю, просто не умел выступать в роли охотничьего загонщика, чисто психически не совладая с необходимостью порой уступить кому-либо право первого выстрела. Поэтому допускал к нахождению вокруг себя лишь безропотной прислуги, но заносчиво исключал любых партнеров. Все время нашего приятельства он мне напоминал самовозгоревшуюся свечку, не знающую, что время ее горения впрямую зависит от внезапного задува и необычайно быстро расплавляемого воска. Поэтому ровный, а не всполохами огонек, хорошо освещающий все окрест, даже при движении против общепринятых течений был возможен лишь в защищенных от порывов ветра и других невзгод условиях да в окружении надежных товарищей, коих он заведомо исключал.

Отчетливо представляя, с кем придется иметь дело, я, тем не менее, все равно решил обратиться с предложением о сотрудничестве именно к А. Невзорову. Сложность начала нашей совместной работы состояла в необходимости неприметно для самого Александра склонить его от криминально-богемной тематики полюбившейся всем передачи «600 секунд» в сторону не менее грязного, но более опасного политического большака. Причем, как уже говорилось, не указывая и не навязывая ему цели для поражения, а, с учетом его хрупкой болезненной психики, исподволь подсовывая ему для самонаводки объекты, подлежащие пропагандистскому обстрелу. Одним словом, только при соблюдении мною этих чутких условностей Невзорову можно было рассчитывать на публичный, персональный, творческий, шумный, но уже политический успех, а мне, стоящему за кулисой, — на пропагандистско-идеологическое поражение невнятно прямолинейно означенных Александру мишеней, подлежащих уничтожению по совсем иным, чем он себе представлял, причинам. Таким образом, развернуть и использовать весь Богом данный Невзорову талант в нужном делу направлении представлялось на первый взгляд задачей не сложной, но фактически очень трудноисполнимой.

Мою вечернюю встречу с ним в НТК-600 мы закончили глубокой ночью у подъезда его дома на улице, носящей имя великого русского писателя. За это время удалось исколесить на моей машине почти весь город и кое в чем его убедить.

Несколько дней спустя, на исходе летней ночи, когда мошкара еще пляшет вокруг желтых кругов фонарей и беспризорные кошки вовсю мяучат цыганщину вперемешку с бетховенщиной, мне пришлось громко барабанить в дверь его квартиры, так как звонок, подвергшись очередному налету поклонниц, не работал. Растолкав и привезя заспанного Невзорова к перилам самого широкого в Ленинграде моста у Мариинского дворца, я обратил его внимание на огромное алое знамя с серпом, развевающееся в предрассветной мгле на флагштоке крыши Ленсовета. «Маэстро» сперва не мог ничего понять, близоруко щурясь в небо, а затем, приблизив крышу дома объективом своей телекамеры и отчетливо различив серп с молотом на перевернутом вверх ногами кумаче, спросонья ахнул, чуть было не осев на поребрик тротуара.

После того, как вечером десятки миллионов людей узнали из «600 секунд» об этом феноменальном факте, перевернутое знамя на какое-то время стало основным символом «нового мышления» депутатов свежей популяции.

Днем в приемной зазвонил телефон правительственной связи. Собчак отсутствовал, поэтому я поднял трубку. Представившись, помощник Президента СССР глухим голосом попросил соединить Горбачева с Собчаком. Я ответил, что «патрона», к сожалению, нет на месте, и вежливо поинтересовался причиной звонка. Странно не в меру словоохотливый москвич сообщил мне, что президент страны, случайно посмотрев вчерашние «600 секунд» и выслушав комментарии ведущего, прямо-таки обомлел и сильно обеспокоился положением дел в ленинградском депутатском корпусе. Я как мог успокоил коллегу и даже пытался с его помощью передать Президенту пока еще Союза, что ничего странного в самом фактике использования советской символики в перевернутом виде нет, если соотнести это с внешним видом и умственным содержанием большинства народных избранников. Как в головах, так и на флагштоках — все наоборот. Причем избиратели тут, в общем-то, ни при чем. Их просто удалось обмануть, ибо внезапная любовь к незнакомым, но громко уверявшим в своих достоинствах людям так же, как и щенок, рождается слепой. Государственников среди такой публики, судя по их биографиям, быть не могло. Умеющим играть, к примеру, на рояле родиться невозможно. И балбес тот, кто уверяет окружающих в способности исполнять то, чему не учился.

Как мне показалось, помощника Горбачева такое пояснение вполне удовлетворило. Мы тепло попрощались, и я захромал по приемной. Давала о себе знать высота обреза пожарной лестницы дворца, ведущая с крыши, прыгнув с которой, да еще ночью, можно было не только вывихнуть, но и переломать ноги. Таким образом, мне просто повезло…

* * *

Пока город в общественных пересудах стал выяснять содержимое избранного депкорпуса, засевшего под перевернутым знаменем, решено было инициативу не терять. Благодаря заранее просчитанному подходу, творческое самовозгорание Невзорова состоялось, и теперь уже он сам наперебой фонтанировал разные сценарии под единым названием сериала — «Власть».

После моей обычной наводящей идеологизированной обработки Невзоров сфантазировал в спешном порядке найти не менее 150 жутких крыс, причем чем противнее — тем лучше. Записным сценарием он пренебрегал всегда, полагаясь лишь на свое вдохновенное чутье и мгновенный экспромт. Поэтому весь черновой антураж пришлось дорабатывать мне. Он включал в себя равное крысам количество депутатских значков, сувенирную копию памятника Петру I и многое другое. Поиск крыс сразу зашел в тупик. Одновременный отлов такого числа трудящихся городских помоек трудно было даже себе представить, а не то, что организовать. Перебирая разные варианты, я вспомнил о постоянном использовании этих пакостей для биоопытов в Институте экспериментальной медицины, куда тут же позвонил. Мне обещали помочь, хотя немало озадачились запросами советника нового председателя Ленсовета. Купленные вскоре институтские крысы оказались милыми белобрысыми тварями с красненькими бусинками глаз и носов, но с длинными хвостами и ровно откормленные. Невзоров, увидав их в клетке, охотно и с интересом разглядывающих его самого, запсиховал и стал кричать, что с такой «массовкой» ничего не получится, поэтому снимать он не станет, так как нужны серо-мерзкие отродья, схожие с их депутатскими сородичами из Мариинского дворца, а не реклама для прилежных юннатов. Во весь рост встал вопрос об искусственной перекраске отвергнутых телемэтром мирных крысок.

Мой стародавний пожизненный друг, кандидат педагогических наук Гена Разумов, которого периодически арестовывали только за то, что мы знакомы, взялся изменить крысиную окраску цивилизованным методом окунания каждой в ведро с крепким раствором марганцовки. Однако крысы перекрашиваться таким симпатичным способом не пожелали, с обидой поглядывая на экспериментатора, фыркая и стряхивая со шкуры даже не смачивающую ворс жидкость. Тогда кто-то притащил походный пульверизатор и банку черной масляной краски. А дальше пошло…

Невзоров, осмотрев взъерошенных, перевалявшихся друг о дружку крыс не известной природе масти, взвыл от восторга и торжественно заявил, что ничего более схожего с персонажами задуманного сериала он представить себе не может.

К моменту съемки был изготовлен просторный аквариум с примыкавшей к нему клеткой, куда пересадили очумелых от насильственной перемены цвета грызунов, при кошмарном виде которых могли сдохнуть от страха их самые отважные и мерзопакостные аналоги, обитавшие всю жизнь в подвалах, на чердаках и в продовольственных складах. В аквариуме был размещен огромный красивый торт, с любовью сотворенный кондитерами гостиницы «Ленинград». На него водрузили большую сувенирную копию Медного всадника, полностью облитую шоколадом. Голодные крысы агрессивно-оживленно наблюдали из клетки за приготовлениями еды. Невзоров расставил аппаратуру. Тут я предложил для более полного отождествления надеть грызунам депутатские значки на резиночках. Но «отважный телерепортер» струсил сознательно подчеркивать и так явное сходство образа. По его команде препятствие между крысами и тортом с Петром I убрали. Что тут началось! Не обращая никакого внимания на софиты, съемку и окружающих, животные набросились на торт, как «демократические реформисты» и активисты разных преобразований на государственную казну нашей страны. Вмиг завалили Петра I и обглодали весь шоколад. От торта через несколько минут остались только одни дырки, из которых нагло поглядывали обожравшиеся и не желавшие даже двигаться, совсем еще недавно симпатичные, почти домашние твари.

После окончания съемки, предельно наглядно продемонстрировавшей полное совпадение низменных нравов и поведения известных животных с «реформаторами», работник крысиного питомника сообщил нам, что внезапно объевшихся грызунов в нормальное состояние привести уже никак нельзя. Поэтому в дальнейшем они ни к чему путному пригодны быть не могут. Их нужно просто усыплять.

Реакция зрителей, просмотревших этот невзоровский крысиный политдебют, была непредвиденно ошеломляющей. Первый же показ частички задуманного сериала дал обнадеживающие результаты. Как мне сообщили, даже крысиные прототипы долго не могли прийти в себя от наглости и нахальства показать их в таком, мягко говоря, не только малопривлекательном, но и вовсе неприглядном виде. Тут же стали поступать смелые предложения от «демократов-гуманистов» касаемо ближайшего будущего Невзорова. Они настаивали сперва его повесить, а уже затем предъявить обвинение. Ну, а если уж придется зачитать ему приговор, то только ту часть, где указано имя «счастливчика-демократа», которому поручается Невзорова сопроводить к месту казни. Относительно меня депутаты, не совсем уверенные в моем соучастии, предлагали немедленно регламентировать, с точки зрения тигра, мои служебные возможности и полномочия, вынеся этот «важнейший» вопрос на обсуждение грядущей сессии. А наиболее агрессивные избранники, наигранно рвущиеся улучшить жизнь своих избирателей, спешили «разобраться» со мной тут же при случайных коридорных встречах, еле сдерживая себя, чтобы принародно обойтись без людоедства. Хотя не исключаю: они могли меня просто покусать.

(Впоследствии такие передачи пошли организованной чередой. И пока меня не арестовали, невзоровская агитационно-пропагандистская машина работала на полную мощность, раскрыв глаза и вразумив миллионы наших людей.)

Первая политическая передача Невзорова, фактически реабилитирующая Собчака в глазах горожан сразу после набега Щелканова сотоварищи, застала «патрона» на гулянке в царском дворце. Такие маскарады с горячительными напитками еще только входили в моду. Почему «демократы», придя к власти, среди прочего взялись осквернять не имеющие равных по великолепию наши дворцы — понять до сих пор трудновато. То ли это было следствием раскрепощения их ультрасумасбродных мечтаний, выстраданных под одеялом никчемными человечками; то ли маникально-навязчивая наглядная демонстрация перехваченных возможностей в духе «что хочу, то и ворочу». А скорее, все, вместе взятое, плюс неудержимое стремление «демократов» испоганить и полностью переиначить труды предшественников. Например, если при коммунистах создали клуб, то «реформисты» сразу замыслили «перестроить» его под общественную уборную; музей — под пивную; дворец — под дискотеку; дом культуры — под казино; кинотеатр — под кабак; художественный театр — под биржу; филармонию — под коммерческий банк и т. п., что читатель видит сам каждый день, озирая новые, мягко говоря, странные нерусские названия на улицах нашего города, который вряд ли можно считать исключением среди прочих областных центров разрушенной и поруганной страны. Ничто не делается случайно.

На этот раз поздним вечером в ослепительно роскошном, всемирно известном здании, олицетворявшем застывшую в камне эпоху безупречного архитектурного консерватизма, среди настенных полотен с серебристыми тонами Веронезе, красными отливами Рубенса, янтарно-рыжеватыми красками Рембрандта, розоватыми оттенками Веласкеса и красочными аккордами победной гармонии других мастеров шлялись уже подшофе, но с еще полными фужерами в руках наглые представители Европы, вломившиеся к нам в дом и на наши просторы. Уже тогда их повально-беззастенчивая манера поведения выражала уверенность в необратимости содеянного над Россией.

Разумеется, наши миры совершенно разные, и культуры тоже несусветно разнятся. Но даже по американо-европейским понятиям не принято устраивать оргии с буфетом средь сумеречной музейной тиши выставленных для обозрения посетителями табличных экспонатов. И уж никак нельзя было назвать подобную, смелую отечественной новизной ночную вакханалию «великосветским приемом иностранных гостей», как мне сообщил Собчак, когда мы туда направлялись. Музейные декорации для подобных «раутов» так же нелепы, как если бы на какой-нибудь исторической церемонии в Америке костюмированные индейцы продемонстрировали встречу Колумба по славянскому обычаю — хлебом-солью. Промеж так называемых «иностранных гостей» шныряли сразу подмеченные мною неразлучные депутаты Ленсовета — активисты склок мелких честолюбий и разная наша городская шантрапа с неизменной бахромой на брюках. С одним из них я был знаком даже очень давно. Этот человек криминальной ауры, слепленный по шаблону западного свободомыслия, в молодости очень походил на Чубайса, только казался более веселым, менее рыжим, всегда надушенным и неудержимым. Полжизни он боролся с увлекательным постатейным содержанием Уголовного кодекса, который для него являл собой более, чем тесные рамки дозволенного. При каждом своем столкновении с ним, он, упоительно болтавшийся по краю пропасти, всегда очень надеялся, что хоть одно обвинение окажется несправедливым. На самом же деле в жизни этот парень почитал только закон своей подлости, и если тот против кого-нибудь не действовал, то в душу моего развращенного перманентным жульничеством знакомого закрадывались опасения об отсутствии в мире всего святого и подозрения в попытке поколебать устои вселенской веры. Я помнил его еще по армии, где он при малейшей опасности ловко прятался за котлом полевой кухни и всегда удивительно жадно поглощал любую пищу, как кошка, завидевшая приближение к миске прожорливого кота. Меня также угораздило насмотреться на него в тюрьме. Оказавшись на грязном тюфяке в удивительно пестрой компании, он несколько месяцев симулировал ревматизм, исчезавший при появлении особо драчливых надзирателей, и всех уверял, что ему вот-вот должны передать очень много папирос, после чего негромко стучал в дверь камеры. В общем, вел себя несолидно. Даже рассказывал сокамерникам байки о своем промысле антиквариатом и акварельными портретиками разных красавиц, схожих с Натали Гончаровой времен от Алигьери и до Дантеса, этим убеждая вынужденных слушателей в бессмертии искусства, гарантированном, по его мнению, присутствием в натуре врачей-гинекологов.

Страстные монологи он обычно заканчивал призывом немедленно поделиться с рассказчиком сигаретами и другим разным табаком. А чтоб не жидились, подбадривал сидельцев постоянно просачивающимися с воли сведениями о частых случаях ложных обвинений, за которые судьи без особых церемоний дружно направляли невиновных на много лет отсиживаться в близ расположенные с городом лагеря. Под занавес своих выступлений в тошнотворной, задымленной атмосфере небольшого тюремного склепа закрытого типа, в целях расширения кругозора засунутых туда тел арестантов, он пытался, пища, как флейта среди сброда духовых инструментов, развивать окурочную теорию о «светлом будущем», которое в его интерпретации полностью смахивало на обычное, но безнаказанное мародерство.

После очередного выхода на свободу он, ознакомившись с широко рекламируемым проектом навязываемых стране «реформ», от радости чуть было не порвал на себе рубашку и не разбил камнем ближайшую магазинную витрину. Быстро сообразил, что, вооруженный такой программкой реформирования, он наконец-то победит Уголовный кодекс и без риска сможет привольно, безбоязненно и припеваючи жить среди обобранных и обворованных им людей. Затем он мигом свел знакомство и разобрался с деятельностью нескольких избирательных комиссий, где улыбался, как артист, которому очень нравится своя улыбка, и обзывал себя «конфидантом коммунистов». Что собой представляют и чем занимаются «конфиданты», комиссионеры не ведали, поэтому встречали его всюду гостеприимно. При помощи одного спившегося газетчика из заводской многотиражки он за бутылку «Пшеничной» изготовил собственную предвыборную, обширную, как неподнятая целина, программу, в которой представился избирателям «теоретиком демократизма», а свои отсидки за мошенничество и другие разные уголовные грехи объявил политпреступлением уходящей власти.

Далее он, насилуя собственную первородную скромность, как мог, превозносил самого себя, очень горячо восхищался своими надуманными героическими поступками и всецело биографией. Пытался уверить окружающих, что ему не только известны их помыслы и мечты, но даже подвластны два непобедимых врага человечества — пространство и время. В итоге наплел таких обещаний, что, прочтя, обалдел сам. Однако обманывать избирателей не убоялся, прекрасно понимая, что на этот раз против прошлых мошенничеств ничем не рискует. И даже более того: смешно не преувеличивать своих достоинств, предлагая к избранию самого себя и догадываясь, что, если пофартит, то из тысячи кастратов хоть один да станет отцом. А когда такой сляпанный «фуфель» вдруг прокатит, тогда сразу отпадет необходимость пожизненного и безуспешного поиска жемчуга в поле, засаженном репой: демократическая фортуна вмиг предоставит иные возможности не имеющим осмысленную профессию либо вообще не работающим порвать с нуждой и стать несказанно богатыми даже в городе, где преступность еще пока сочеталась с милицейской честностью.

На предвыборных встречах с населением, чтобы раствориться в воздухе эпохи, он вел себя исключительно заискивающе, аккуратно и заметно. Выступая на манер певца пригородных перронов, в своей безумной удали заплевывающего одежду ближайших зрителей, он агитировал и «детально» растолковывал непонятливому народу всю прелесть «перестройки» и «реформирования», хотя, как никто другой, интуитивно догадывался, что прояснять направление затеваемых «реформ» сподручнее всех было бы любому прокурору, предыдущие контакты с которыми наложили неизгладимый отпечаток на всю его жизнь.

Когда его избрали, то он все равно был тому немало удивлен. Будучи умудрен опытом, сам ни за что на свете не рискнул бы голосовать, скажем, за юриста или сантехника, никогда не сидевшего за рулем, если, к примеру, требовалось избрать шофера рейсового автобуса, в котором ему самому предлагалось прокатиться.

На описываемый «великосветский прием» он приперся, уже будучи депутатом, которому доставляло громадное удовлетворение от сознания того, что к его особе относятся небезразлично. Это, помимо всего прочего, свидетельствовало еще и о взятии нашим подлым фигурантом верного следа в неусыпном поиске объектов разворовывания.

Я его достаточно давно не встречал, поэтому заметил внешние перемены, связанные с переходом через рубеж лучезарной молодости, несмотря на почитание им даже в тюрьме щадящего, тонического режима. Белесоватые глаза сползли до самой середины щек, а его нос неумолимое время спустило на верхнюю губу. В общем, судя по внешнему виду, женщины, если он их бросал, надо полагать, теперь уже не очень печалились.

Сперва он побродил среди блестящей толпы слоняющихся с фужерами иностранцев, порадовавшись вместе с ними, что наше государство наконец-то попало в разряд «третьих стран», как называют себя эфиопы и сомалийцы. Затем потерся со всеми остальными: от дам, принадлежащим к сливкам неизвестно какого общества, и до депутатов, болтавшихся меж гостей со статисточками, зачем-то переодетыми в наряды принцессок времен двора Екатерины Великой. И, наконец, обратил на себя внимание жены Собчака, которую вместе с «патроном» увлек в развернутый среди музейных редкостей походный буфет с туристским ассортиментом.

Заказав бутерброды с любимой Собчаком икрой, он запанибрата тут же, невзирая на жену, стал подбивать «патрона» украсть что-нибудь из музейного и превратить остаток вечера в скромную оргию среди парочки-другой очаровательных пантер.

Начало было многообещающим, поэтому я сразу вознамерился оторвать супружескую чету от соблазнителя, но неудачно. Мне было отказано в беспристрастии к владельцу неподавленных инстинктов. Тогда пришлось чуть оттянуть «патрона» в сторону от икры и жены, уже начавшей демонстрировать в завязавшемся живом общении с подвернувшимся продуктом неразборчивости избирателей свое незаурядно-страстное желание заискивать пред кем угодно, лишь бы попытаться поправить пошатнувшееся положение мужа после политагрессии экс-грузчика Щелканова.

Напирая, как пьяный боцман при выходе из подошедшего к воротам рыбного порта автобуса, я тихо поведал о приготовленном сегодня телесюрпризе Невзорова, способном сильно поколебать веру горожан в безупречность своих избранников. По моментально покрасневшему и заблестевшему влагой характерному носу можно было смело предположить, что «патрон» оживился необыкновенно и, взглянув на часы, сразу потребовал найти место для просмотра «600 секунд». После чего, как и полагалось академическому ученому в незнакомом буфете, где его не знали, засуетился с расчетом за бутерброды. Правда, «патрон» не всегда безропотно давал платить за себя. Порой внезапно выхватывал из кармана, нет, вовсе не портмоне либо иной мужской бумажник, а обычный старушечий, совершенно не обтрепанный кошелек с двумя никелированными кнопочками-замочками. Клацнув шариками, Собчак решительно давал понять, что желает за себя расплатиться, для чего двумя пальцами извлекал из недр своей дерматиновой копилочки плотно свернутый, я бы сказал, по-зековски спрессованный красный червонец и пытался его на глазах интересующейся публики раскрутить. Однако ему это никогда не удавалось, ибо после моего понятного всем жеста он быстро, но с видимой неохотой прятал эту единственную, замеченную мною в его руках банкнотку обратно в кошель и аккуратно щелкал пупочками. Меня всегда так и подмывало запомнить номер этого червонца, подозревая, что он у него неразменный. Вероятно, Собчак считал, что долги надо делать с размахом, и поэтому в любом деле позволял себе крохоборствовать. Так было и на этот раз. Депутат, затащивший «патрона» в буфет, пристально отнаблюдав сценку расчета, сделал вид, что впал в идиотизм, и, потупив очи, отвернулся. Жена же, не поняв сакраментальный смысл происходящего, заупрямилась отходить от недоеденных бутербродов и вообще покидать буфет без применения грубого насилия не пожелала. Она последнее время стремилась к полному равноправию с высокопоставленным супругом, за исключением тех случаев, когда имела возможность воспользоваться хотя бы минимальным преимуществом перед ним. В пору самого начала своего увлекательного путешествия в перевернутый мир она еще носила слишком большие серьги, чтобы им быть золотыми.

«Патрон» неожиданно резко приструнил подругу жизни, после чего ее лицо налилось естественным цветом и выступило на фоне стены в виде красного циферблата барометра негодования. Испытав внезапную нервную взбучку, да еще по неясной причине, она мгновенно стала похожа на человека, до пояса погруженного в воду, а выше охваченного пламенем.

Найти телевизор в музее, да еще в такое позднее время, оказалось не столь простым делом. Только в подвале дворца я обнаружил старенький черно-белый «Рекорд», дышавший новостями для собиравшихся вокруг него дежурных пожарных и ночных сторожей.

Мы в аккурат поспели к окончанию программы «Время», пока еще объективно отражавшей уже начавшееся вмешательство во внутренние дела нашей страны повально всех ведущих государств, что свидетельствовало об исключительно жалком положении самой России. Но возмутительно тревожные сообщения внушали всем почему-то недоверие. Невысокий музейный пожарный, худощавый и желтый, при внезапном появлении Собчака как-то стушевался, приобретя вороватый вид, и застыл в позе религиозной торжественности. У телевизора тоже пропал звук. Я, учитывая наступление времени передачи, беспардонно кинулся его настраивать, а очухавшийся дежурный ни с того ни с сего стал с ходу пытаться завести с сухо поздоровавшимся «патроном» солидную беседу о роли музейных сторожевых собак и дворцовых кошек.

Собчак хмурился и помалкивал. Жена пребывала в растерянном поиске причины неожиданной замены великосветской блестящей тусовки на явно незапланированную встречу в подвальной прокуренной дежурке с музейными сторожами и котятами. Будучи женщиной, она, естественно, не понимала, что грядущее всегда важнее настоящего и кто не пожелал принимать участие в сегодняшней игре, тот неминуемо проиграет завтра. С успехом пополам «Рекорд» заработал, явив зрителям невзоровского первенца многосерийного политтеледива.

Наш ломщик привычного уклада городской жизни просидел не шелохнувшись все 600 секунд. Жена тоже замерла на месте после появления на экране мужа в крысином окружении. В ходе гениальной работы Невзорова внятно напрашивалась масса аналогий и сравнений Собчака то с Петром I, то со львом, то еще с кем-то, а «депутаты-демократы», даже под пристальным наблюдением, неизменно оставались крысами, только обожравшимися.

Первым после просмотра нарушил тишину подошедший сторож, заявивший «от вольного», что хотя он абсолютный профан в политике, но считает наше общество не настолько сильным, чтобы иметь здесь настоящую «демократию». Провозгласив такой лозунг, дежурный, сам не ведая того, сразу стал как родной дорог «патрону», и тот, для обмывания добытой Невзоровым победы над депутатскими охламонами, потребовал у сторожа стакан бесплатного чая, которым вознамерился разом заглушить охватившую его в последние дни злейшую безысходность, мучившую Собчака не так страхом своего поражения, как непереносимой болью от радости победителей, поэтому ставших ему еще более противными. В общем, как оказалось, не ту страну назвали «демократической Россией».

Нарусова продолжала сидеть молча, покусывая, как обычно, газовый шарфик и являя всем своим видом яркую иллюстрацию восхищения. Просмотрев всю невзоровскую крысиную карусель, подруга собчачьей жизни от охватившего ее восторга утоленной злости чуть было не померкла в легком обмороке, но совладала с собой и теперь глядела на воспрянувшего мужа, как невеста со съехавшей на бок фатой, завидевшая возвращение под венец только что сбежавшего в момент регистрации жениха.

Всю передачу я исподволь с безучастным видом, но замаскированным интересом следил за реакцией супружеской четы и по лицевой мускульной гамме с беспокойством заметил клокочущее нарастание у «патрона» прямо тут, в подвале, сильно искаженного чувства собственного достоинства, чуть было не утраченного последствиями стычки со Щелкановым. Такое бывало с ним и раньше: после издания его первой книги «Хождение во власть» Собчаку кто-то навеял основания считать себя величайшим писателем современности и живым опровержением лживых слухов, распространяемых бессовестными прокоммунистическими критиками о том, что у нас нет ни одного прозаика с мировым именем. Это собственное открытие позволило «патрону» увериться в необходимости помещать свои фото во всех журналах, иначе они, по его мнению, будут неинтересны для читателей.

Выпитый жидкий чай с завалявшейся баранкой, судя по нескольким сорвавшимся репликам «патрона», закрепил Собчака в безосновательной уверенности обессмертить всех внявших этой передаче Невзорова.

Из подвала в дворцовые покои, где шла своим чередом импортная гулянка, «патрон» подымался уже с гордо поднятой головой и мучимый жаждой утоления желания принять от всех дань не только своим гениальным способностям и огромному дарованию ученого юриста, но также изумительному политическому таланту и исключительно цельному характеру. Заслуга же Невзорова, как намекнул мне по дороге Собчак, состоит сегодня лишь в пресечении готовившегося преступления пред народом, который негодные депутаты пытались оставить в полном неведении относительно несомненной гениальности «патрона». И теперь, после этой восхитительной передачи, продемонстрировавшей населению кто есть кто, Собчак собрался вместо попыток ладить с «нардепами» окончательно ими пренебрегать, переведя свое отношение к этой публике из горячего, мимо теплого, прямиком в совершенно холодное. Дальше он вслух стал сам у себя интересоваться, почему до сих пор народ не носит его на руках, и даже размечтался получить ответ на этот важный вопрос методом устройства специального «плебисцита», или, как назвали «демократы», «референдума», а также пообещал, что враги теперь окончательно потеряют надежду увидеть Собчака больным.

Только что испытав подъем, подаренный Невзоровым, «патрон» сразу утратил интерес к продолжавшим околачиваться по ночному музею «представителям высшего света» и засобирался домой — успеть перед сном на сытый желудок приятно подумать о нуждах голодных.

Когда мы вышли, вокруг царского подъезда еще толпились машины аккредитованных на дворцовой пьянке иностранных представителей. Проходя мимо них, нетрудно было заметить: чем роскошнее авто — тем ничтожнее страна данного дипломата.

Даже этот первый показ Невзоровым очумельцев с мандатами сразу сильно ослабил их драчливый энтузиазм. Но расхождения нарастали, и многие крикуны, посмотрев на себя через призму «600 секунд», проворно заявили о желании спешно покинуть лагерь собчачьих противников.

Для окончательного подавления пыла уличных политиков было решено провести еще одну акцию из нашего цикла антидепутатских действий.

Утро следующего дня я встретил на окраине города, в так называемой промзоне «Парнас», где размещалось 48-е автотранспортное предприятие, директором которого был мой старый друг Миша Максимов. Через всю жизнь мы с ним практически прокатили в одном вагоне (к счастью, не «столыпинском»). За исключением лихолетий, когда меня насильно ссаживали на ходу. Его дом всегда был для меня местом, где могли накормить в любое время суток. Нас роднила бескорыстная незапамятная мужская дружба и разъединяло все остальное. Максимов, получив в институте автомобильную специальность, так и не сумел ей изменить, составив свою биографию из разных должностей по городским автопаркам. Мой же жизненный кроссворд постоянно вызывал его недоумение, искренне огорчая падениями и безмерно радуя взлетами. Нас разнили не только пути-дороги, которые мы с бытовым укладом сами избирали, но и мировоззрение, по молодости приводящее к жарким спорам, однако ни разу не поколебавшим сам фундамент дружеских отношений. Мой друг был всегда необыкновенно жизнерадостным, деятельным и остроумным парнем с пищеварением устрицы и сном, как у бревна, считавшим за основу человеческих устремлений желание благоустроить путь от рождения до могилы и разукрасить его постройками рук своих, будь то дача, квартира или родной автопарк в целом. Я же, зная, что из земной жизни за всю историю человечества еще никому так и не удалось вырваться живым, считал главным не «вещизм» как таковой, ибо у гроба действительно нет карманов, а оставление в этом «миге между прошлым и будущим» своего личного следа неведомым грядущим потомкам, пусть хоть царапиной либо краской на мимоходной скале.

Максимов постоянно меня в чем-то подозревал, хотя по большому счету я, в общем, ничего не скрывал, даже свое убеждение в том, что чем интеллигентнее человек, тем меньше должно быть у него родственников. Он основательно считал любой, свойственный людям порок развлечением, единственно доступным в этом мире и потому скрашивающим их существование. Полагая, например, что тяга к попойкам, причем не к алкоголю как таковому, а именно к бутилированному застолью, является солью души, требует особого дарования ума и предполагает искренность отношений, доказывающих всем понятное: напускной порок не считается настоящим пороком. Отличаясь редкой добротой к людям и сам никогда не сидя сложа руки, он активно всех понукал к прогрессивному развитию, будучи потенциальным единомышленником всех преобразователей. Лишь время могло утихомирить его производственные страсти, и то не раньше начала следующего века. Но судьба распорядилась иначе.

В течение многих лет Максимов не раз мне помогал, демонстрируя при этом огромное желание отдать последнюю рубашку, поэтому, памятуя о легендарном успехе чилийских водителей грузовиков в борьбе с властями, я решил обратиться именно к нему.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.