12

12

Наступило время принятия обета. Несколько дней мы готовились к исповеди. Из храма торопились в часовню, из часовни в храм. В одном месте про­износились скорбные проповеди, в другом — мы сводили счеты со своей совестью. Мы предавались размышлениям, ползали на коленях по «крестному пути», распевали жалобные песни. Казалось, что наступают последние дни нашей жизни и вскоре придет конец мира.

Нам предстояло исповедоваться за всю свою жизнь. Я не­однократно и добросовестно обдумывал каждое свое прегре­шение, которое только мог вспомнить.

«Но как быть с теми грехами, которые я не могу даже вспомнить?» — подумал я и растерялся.

Мать рассказывала, что в детстве я был шаловливым и не­послушным ребенком. Настоящий шалопай. Как же вспом­нить те прегрешения, которые я тогда, несомненно, совер­шал?.. А не исповедуешься в них — совершишь святотатство. Бог ведь все видит и все знает.

Обуреваемый сомнениями, я стал на колени у окошка ис­поведальни, но исповедующий священник как раз вышел. На его место прибыл наш наставник Бирбилас.

Я совсем расстроился. Как же признаться, что мы его обзывали «санта Барбара»?.. Не раз мысленно я на­зывал его предателем, подлецом и даже подлизой. Сейчас он может не дать мне отпущение грехов. Тогда не спасет меня и звание мученика. Отправят обратно в Литву, как Ромаса.

Исповедовался я долго. Рассказывал о мельчайших пре­грешениях в отношении родителей, учителей и даже друзей. Волнуясь, я рассказал и о том, как обесчестил святые облат­ки, ища в них тело и кровь Иисуса Христа. Признался также и в том, что во время медитаций мыслями витал в Каунасе на набережной Немана.

Бирбилас, вероятно, подумал, что я закончил свою испо­ведь. Он стал усердно поучать меня, как избегать прегреше­ний, как в дальнейшем заботиться о своем духовном совер­шенстве. Я не все хорошо расслышал, потому что пытался перебить его, дабы еще признаться в том, что я о нем думал. Но исповедник поднял руку, сказал: «Ego te absolve»[11] — и перекрестил меня. Он отвернулся и стал выслушивать испо­ведь другого новиция.

Я не знал, что и делать. Медленно поднялся, поцеловал краешек сутаны исповедника и отправился на свою ска­меечку.

Хотел было вернуться обратно, извиниться перед испо­ведником и рассказать то, что я утаил, но ко мне подошел один из наших новициев и прошептал на ухо.

— Духовник беспокоится, ступай в ризницу.

— Я ведь только что исповедовался, — ответил я с опас­кой. — Зачем я нужен? Никуда ведь не денусь!

— Пойдешь первым. Поторопись!

В это время зажглись громадные люстры. Я увидел иду­щего Филиппа Ринальди, нашего ректора. Он шествовал тор­жественно, на плечах развевалась пелерина, лицо было про­светленным, слегка улыбающимся.

Заиграл орган, хор монахов пропел торжественный гимн «Esse sacerdos magnus»[12].

Я был ошарашен и не знал, что же мне делать. Где-то в глубине души звучали слова исповедующего: „Ego te absolvo", но разум не соглашался с этим. „Святотатство!"

В пресбитерий, словно лебедушки, проплыли в белых платьях новициатки, все такие красивые, румяные. Нас в мо­настыре уверяли, что новиций — самый святой человек, если бы он умер, то мог бы прямехонько направляться в рай. Интересно, попал ли бы я туда со своими мыслями? Скорее, чего доброго, в ад, в лапы самому сатане.

Из ризницы меня поманил пальцем духовник. Я встал и направился к нему. Все послушники, наряженные в белые кружевные накидки — комжи, были уже построены и ждали лишь меня.

— Ты почему опаздываешь, сын мой? — с трудом сдер­живаясь, резко спросил меня духовник.

— Я совершал покаяние.

— Никуда не уйдет твое покаяние. И после обетов смо­жешь отчитаться. Усердие не ко времени - плохое усердие.

Итак, я заставил духовника нервничать, это тоже прегре­шение. После самой искренней исповеди я вновь полон пре­грешений. Что делать, чтобы стать чистым как ангел?! И во­обще можно ли обрести полную чистоту?! Ведь провиниться гак легко, даже в самом святом месте...

Я быстро надел комжу, и мы вышли. Построились рядом с послушницами у главного алтаря. Я тайком поглядывал на девушек, нет ли среди них литовок. Они стояли в первых рядах. Интересно, что они чувствуют, что переживают?..

Прозвучал колокольчик. Сверкая золотом священнического облачения, Ринальди вышел служить мессу. Ему асси­стировали наш наставник и духовник. Когда орган умолк, ректор стал напротив нас. Широким взмахом руки он пере­крестил всех и сказал:

— Да приидут посвящаемые в монахи.

Смотря в открытую книгу, директор дон Сальватик про­изнес:

— Викторио Заука!..

— Adsum! - машинально произнес я и, став на колени, почти касался головой сверкающего облачения Ринальди. Меня била дрожь, сердце болезненно сжалось.

Ректор возложил руки на мою голову и вопросил:

— Отдашь ли монастырю целиком свое сердце, душу, разум, волю, тело и всего себя, дабы церковь обрела абсолют­ную власть над тобою, над всей твоей жизнью?..

— Да, господи, — отвечал я, весь дрожа.

— Согласен ты стать униженным, поруганным, порицае­мым, оклеветанным ради матери-церкви?..

— Да, господи, согласен.

— Согласен ли ты терпеть телесную боль, душевные муки, нищету?..

— Да, господи, я на все готов.

— Да благословит наш господь твое прекрасное намере­ние, — произнес ректор и перекрестил меня.

Я встал, протянул руки к наставнику, и тот положил на них сутану. Это означало, что я принят клириком в духовную семинарию.

Счастливый, я отошел в сторону, а директор уже называл другую фамилию, вызывая следующего новиция.

В ризнице я переоделся. Резко повернулся, чтобы воз­вратиться в костел, наступил на сутану и чуть не упал. Стран­но чувствовал я себя в этом одеянии, ходить в нем было не­удобно, но я ликовал, ибо стал членом сообщества, почти равным наставнику. Так хотелось, чтобы сейчас меня увидела мать. Ведь она мечтала о духовной карьере для меня.

После нас наступил черед давать обет девушкам. Затем Ринальди взошел на амвон, прочитал предназначенную на это воскресенье главу из священного писания и, воздев руки, вновь благословил нас, сказав.

— Вы пополнили наши ряды, возрадовали господа бога, церковь, монастырь, все миссии. Видя вашу преданность все­вышнему, многие присутствующие здесь плакали, потому что они восхищаются вами, некоторым даже кажется, что вы расстаетесь с жизнью. Да, велика ваша жертва! Вы по­прали наслаждения и радости мира сего, богатство и поче­сти. Но вы будете тысячекратно еще более ценимы, когда приобщите язычников к истинному богу. Вы — свет мира, духовные маяки человечества. Живите, и да дарует вам бог силы, чтобы переносить тяжкие муки, ибо жизнь вас не бу­дет баловать.

Его последние слова меня особенно взволновали. Отныне все монахи стали мне еще более близкими, ведь я теперь та­кой же, как и они. Я был горд. Теперь я ни за что не хотел бы вернуться на родину. Меня манили далекие миссии, я был просто помешан на них. Хотелось побыстрее уехать в джунгли Америки, жить там среди индейцев или отправиться в Конго, к неграм, — словом, туда, где подвизались салезианские миссионеры.

Когда торжественный молебен был завершен, все монахи построились в центральном нефе, и, когда мы медленно про­ходили мимо них, они каждого из нас поздравляли и целова­ли в щеку. В тишине храма звучали лишь их слова: «Pax tecum! Pax tecum!»[13]

Я не чувствовал ног под собою. Монастырь приготовил нам торжественный обед. Хор пел нам хвалу, а мы, герои дня, уселись между старшими монахами. Меня, как отличившего­ся, мученика, ректор Ринальди усадил рядом с собою. Я был горд этим, но заметил, что все поглядывают на меня с зави­стью, а ведь это тоже греховное чувство. Воистину, peccatur intra muros et extra[14], утешал и оправдывал я себя.

— Дрожайшие сыны мои, вас обрел неутомимый дух свя­щенника Иоанна Боско. Этот дух поведет вас в языческие страны, дабы зажечь там огонь истинной веры. Так пусть же он никогда не угасает в ваших сердцах. Знайте, что труд и терпение все преодолевают.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.