АНДРЕЙ ХРЖАНОВСКИЙ[137] Дольше века[138]

АНДРЕЙ ХРЖАНОВСКИЙ[137]

Дольше века[138]

В том, что Сергей Александрович Ермолинский будет писателем, он не сомневался с восьмилетнего возраста. Именно тогда он написал письмо Льву Николаевичу Толстому, в котором спрашивал, что нужно для того, чтобы стать писателем. Все вокруг сомневались, что придет ответ. Все, кроме Сережи. И Лев Николаевич ответил ему. Этот ответ теперь может прочесть каждый в собрании сочинений классика.

Особую известность принесли Ермолинскому его сценарии к первым фильмам Ю. Райзмана — «Каторга», «Земля жаждет», знаменитый «Танкер „Дербент“» по книге Ю. Крымова, «Дело Артамоновых» по М. Горькому. Его приглашал в соавторы М. Шолохов («Поднятая целина»), А. Хмелик («Друг мой Колька»), несколько поколений засматривались «Неуловимыми мстителями» по сценарию С. Ермолинского и Э. Кеосаяна.

Из фильмов, увиденных мною в юности, я выделяю райзмановскую «Машеньку» не только потому, что был очарован исполнительницей заглавной роли, но прежде всего из-за хорошо выстроенного повествования, авторство которого было приписано в титрах единолично Е. Габриловичу, ибо его соавтор — С. Ермолинский в это время находился в тюрьме. Ныне соавторство Ермолинского восстановлено во всей справочной литературе по кино.

С. Ермолинский был арестован в 1940 году, вскоре после смерти М. А. Булгакова. На допросах из него выбивали — также и в прямом смысле этого слова — показания о том, что Булгаков являлся главой контрреволюционного заговора, а друзья писателя — его соучастниками. Ермолинскому пришлось проделать путь сквозь все круги «дьяволиады», начавшиеся на Лубянке и в Бутырке и закончившиеся ссылкой в казахской степи.

И теперь, спустя годы после смерти Булгакова и Ермолинского, нечистая сила снова нет-нет да и прохаживается по Москве, пытаясь бросить тень на людей безупречно порядочных. Один из них — покойный писатель Лев Разгон в свои девяносто лет вынужден был дать публичную пощечину такому вот клеветнику. Я не знаю, что сделал бы или сказал по этому поводу С. А. Ермолинский. Думаю, он бы пожал благородную руку Л. Разгона. А может, дал бы совет (С.А. был замечательным советчиком и блистательным профессиональным редактором) прислушаться к Пушкину, считавшему недостойным обращать внимание на негодяя, плюнувшего сзади тебе на платье.

Сейчас я бы не мог сказать, когда произошла моя первая встреча с Сергеем Александровичем Ермолинским.

Тогда ли, когда мы сняли дачу в Переделкино, где наш сын проводил первое в своей жизни лето, и мы, состоя при его дворе, зашли за чем-то в Дом творчества писателей. Возможно, там я в первый раз увидел изящного пожилого седовласого господина — моя жена была знакома с ним раньше, представила меня, и тогда я впервые пожал его красивую руку с булгаковским перстнем, повернутым (от сглазу) сапфиром внутрь. Историю этого перстня я узнал позже. Когда Сергей Александрович шел читать свою пьесу «Грибоедов» труппе МХАТа, он страшно волновался, и Елена Сергеевна Булгакова сняла с пальца перстень и, надевая его на руку Ермолинского, сказала: «Он принесет вам удачу. Миша всегда носил его камнем внутрь, но в особо важных случаях поворачивал сапфиром вверх, чтобы усилить его магнетическое действие». Позже, когда Ермолинский возвращал перстень Елене Сергеевне, она попросила его оставить у себя это кольцо в память о Булгакове.

Возвращаюсь в Переделкино. Может быть, именно тогда и там, повстречавши Ермолинского на дорожке, ведущей к главному корпусу Дома творчества, я впервые ощутил себя посетителем дворянского благородного собрания, стиль и манеры которого впоследствии были так обезображены мосфильмовскими статистами. Легкий, но со знаком «фермато» наклон головы и подразумеваемый, как звук и как ощущение шестого позвонка, но только подразумеваемый, щелчок каблуков щеголеватых заграничных туфель — одно из первых движений, увиденных мною в исполнении Ермолинского, впоследствии разученных под руководством его жены Татьяны Александровны Луговской нашим маленьким сыном.

Или наше знакомство случилось позже, когда Сергей Александрович явился с визитом на нашу дачу. Помнится, я был увлечен в то время чтением стенограммы допросов Колчака и пересказал несколько эпизодов С.А. «Слушайте, так это безумно интересно!» — воскликнул он с энтузиазмом, выдававшим в нем человека, знающего цену достоверным историческим сведениям и еще кое-чему.

Это было счастливое дождливое лето, и быть может, самым прекрасным посреди всех дождей и туманов была «ермолинская» терраса с плетеными стульями, дятлообразным постукиванием пишущей машинки, пасьянсами и разговорами, оплечными образами друзей, с периодичностью незримо действующего механизма, как фигуры Вита Ствоша на часовой башне Краковского собора, возникавшими на фоне травы и деревьев в прямоугольнике окна; с весело «стреляющим» в руках В. А. Каверина японским зонтиком, думаю, туземцы, друзья Миклухо-Маклая, так же восторженно и простодушно удивлялись чудесам цивилизации, как Вениамин Александрович восхищался этим «фокусом»; с просвечивающей сквозь прозу жизни мировой озабоченностью Наташи Крымовой, с горестной складкой губ, ежедневно вкушающих за всех от древа познания добра и зла. Изредка заглядывал Анатолий Эфрос — он тем летом репетировал «Отелло» и дописывал книгу на соседней даче. Время от времени возникали в раме окна Леонид Лиходеев со своей женой красавицей Надей, Даниил Данин, Арсений Тарковский. Мариэтта Чудакова, Леонид Зорин, Сергей Юрский, Наталья Тенякова, Борис Жутовский, Натан Эйдельман. Когда «терраса» переезжала в Москву, на ней появлялись в добавление к вышеозначенным гостям Наталья Ильина, Валентин Берестов, Наталья Рязанцева, Людмила Петрушевская, захаживали и Владимир Лакшин с женой Светланой, и Алла Демидова. В разное время, и вместе и порознь Сергей Александрович и Татьяна Александровна дружили со Шкловским и Ахматовой, Татлиным и Коонен, Раневской и Пастернаком, Заболоцким и Чиковани, Тышлером и Малюгиным.

Я перечисляю эти имена, чтобы читателю стало понятно, какой притягательной силой обладало семейство С. А. Ермолинского и Т. А. Луговской, какая удивительная атмосфера царила в их доме. Мало где так славно говорилось, весело дурачилось, сладко елось и пилось, как под сенью их абажура. В то время как Татьяна Александровна раскладывала на террасе пасьянс, Сергей Александрович любил прогуляться по улицам Переделкино. Чаще всего маршрут пролегал по улицам Серафимовича или Павленко. При этом Сергей Александрович никогда не рассказывал, что именно последний завизировал ордер на его арест. Только позднее, уже после смерти Сергея Александровича, я прочел в его тогда еще не опубликованных воспоминаниях, что членов Союза писателей могли арестовывать лишь при наличии ордера, подписанного одним из секретарей СП. Фадеев, к которому обратились чекисты, отказался это сделать, но далеко ходить им не пришлось, в соседнем кабинете нашелся Павленко, автор романа под многообещающим названием «Счастье».

Теперь, как говорится, задним числом, я вспоминаю шестидесятые годы, друга своих студенческих лет Гену Шпаликова и то, как он позвонил мне, сказал, что надо увидеться немедленно, — Гена любил это слово. А едва мы встретились, он обрушил на меня шквал новостей и признаний: «Ты не представляешь, с каким человеком я познакомился! Как, ты не знаешь этого писателя? Он же написал „Грибоедова“». («Грибоедова» я действительно знал, московские афиши конца пятидесятых годов невозможно было представить себе без этого спектакля). «И потом, — продолжал Генка, — он дружил с Булгаковым, он был его ближайшим другом, у него есть воспоминания о Мастере».

Помню, в том, что говорил тогда Гена, было такое соединение «поэзии и правды», — художественного и житейского, что у меня навсегда — и, должно быть, с тех именно пор осталось ощущение, что история дружбы с Булгаковым не менее прекрасна и, главное, не менее увлекательна, чем вышедший в то время булгаковский роман, а пьеса про Грибоедова, наоборот, являет собой документальный репортаж про еще одного, общего с Булгаковым и со Шпаликовым друга Ермолинского.

«Ты обязательно должен с ним познакомиться!» — убежденно закончил Гена. Ради этой перспективы стоило сохранять здоровье, за наличие которого надлежало немедленно выпить. «Есть еще хорошие люди в нашей литературе!» — подвел итог «заседанию» Шпаликов.

Впрочем, есть предположение о еще более раннем знакомстве моем с Сергеем Александровичем. Возможно, он был в числе самых первых людей, увиденных мною на этой земле. Дело в том, что до войны С.А. жил в Мансуровском переулке, в доме № 9. Читая об этом в его воспоминаниях о Булгакове, я невольно вздрогнул: «В сухой зимний денек, особенно, когда солнечно было, Михаил Афанасьевич появлялся у меня. Я жил недалеко, в Мансуровском переулке, в небольшом деревянном доме. Перейдя Остоженку, можно было переулком спуститься к Москве-реке. Поэтому лыжи стояли у меня, и наша прогулка начиналась прямо из моего дома. Он… натягивал неизменный вязаный колпак, и мы, закрепивши лыжи уже во дворе дома, отправлялись в поход».

Я родился в доме напротив, под 10-м нумером.

И кто знает, мы могли составлять единый обоз, двигавшийся по направлению к реке: моя двадцатилетняя кузина, которой доверяли гулять со мной, гордая возможностью без усилий обмана выглядеть матерью рядом с изделием якобы собственного изготовления, сажала меня в санки и вывозила на белый снег зимы. Мы пересекали Остоженку и по Коробейникову переулку спускались к реке.

Любимая с детских лет Пречистенка была осознана мною как общая родина: в доме по улице Фурманова, где жил Булгаков, жили и мои друзья. Другой мой одноклассник проживал над аптекой, куда С.А. ходил за лекарствами и кислородными подушками для больного Булгакова. Наконец, история, описанная у Ермолинского, про то, как Николай Робертович Эрдман приехал на одну ночь из Вышнего Волочка, где он находился в ссылке, проститься с Булгаковым, поразила меня еще одним совпадением: в ней увидел я повторение хорошо знакомой мне с детства истории посещения Эрастом Павловичем Гариным своего опального друга в Сибири (Эрдман жил в Енисейске, на улице, между прочим, Сталина, а Гарин прилетел к нему на гидроплане за несколько тысяч километров — всего на несколько десятков минут).

«Сырую даль, рассвет, дома без труб, железных крыш авторитетный тезис» — все это я видел в доме у Гариных. Лучшие из всех виденных мною акварельных пейзажей — улицы и закоулки Вышнего Волочка — принадлежали кисти пасынка Колчака, Алексея Тимерева, так же отбывавшему ссылку в тех краях. «Так это невероятно интересно!» — слышу я снова голос Ермолинского.

Вообще, я прихожу к выводу, что С.А. обладал какой-то сверхъестественной эманацией, притягивающей к нему невероятные совпадения. Так оказалось, что первая посылка, полученная им в голодные времена казахской ссылки от Елены Сергеевны Булгаковой, была собрана заботливыми руками подруги и соседки Е.С. по ташкентскому двору. — Татьяной Александровной Луговской, с которой С.А. тогда еще даже не был знаком и мужем которой стал впоследствии.

Не раз я поражался тому, насколько тесно, почти мистически, переплеталась моя жизнь с жизнью этого замечательного человека еще до того, как он, без малого двадцать лет назад, в день Ильи Пророка, взошел в крестильню церкви Преображения Господня в Переделкино и, не желая ни в чем подменять условностью полный ход обряда, поднял на руки своего тогда уже пятилетнего крестника — моего сына. А было тогда С.А. восемьдесят лет.

Так я до сих пор не знаю, когда познакомился с С. А. Ермолинским. Знаю только, что все эти годы меня не покидало ощущение всю жизнь длившегося, судьбой дарованного родства.

В советской иерархии применительно к творцам существовала своя табель о рангах, где они подразделялись на «известных», «знаменитых», «выдающихся», «крупнейших» и так далее. Масштаб литературного дарования С. А. Ермолинского оценит история. Его же преданность М. А. Булгакову и память о нем, верность друзьям, честное служение слову делают Сергея Александровича, родившегося вместе с ушедшим от нас столетием, рыцарем без страха и упрека на многие будущие времена — до тех пор, пока будут в чести сами эти понятия: благородство, достоинство, любовь к ближнему и верность своему делу при любых обстоятельствах, обязательная даже для тех, кого Лев Толстой не успел благословить на это служение.