Чума 1770-1771 гг. в Москве
Чума 1770-1771 гг. в Москве
Одна из выдающихся заслуг Григория Орлова перед Отечеством и русской историей — избавление Москвы от чумы. Именно благодаря его мерам чума была остановлена и не допущена в столицу. Но сначала опишем события в Москве, приведшие к вмешательству князя Г.Г. Орлова.
Шел 1770 г., Россия вела войну с Турцией, поэтому основные военные силы были направлены на фронт. В городах оставался только небольшой гарнизон, отвечавший за порядок. Именно это обстоятельство и привело к тому, что в Москве под влиянием страшной болезни вспыхнул бунт. Чуму на своих штыках принесли в Россию как раз солдаты, участвовавшие в войне: она повстречалась им в Молдавии. В России тогда не знали, что это за болезнь и как от нее уберечься, поэтому чума очень быстро распространилась по Украине, Брянской, Тверской областям и перешла на Москву. Поначалу градоначальники не придавали особого значения болезни: были приняты обычные в таких случаях меры, да и то только наполовину Москва была окружена заставами, на которых осматривали всех въезжающих, но болезнь все равно проникла в город — через раненых солдат. Первые признаки чумы появились в первопрестольной 17 декабря 1770 г. в малом госпитале на Введенских горах. Главный врач этого госпиталя А.Ф. Шафонский сообщил обер-полицмейстеру Москвы Н.И. Бахметеву и главнокомандующему графу П.С. Салтыкову, что в этот день в госпитале от чумы умерло 14 человек и еще двое имеют все признаки болезни. В донесениях императрице того времени видно, что московские чиновники не придавали значения распространявшейся заразе и не принимали должных мер еще тогда, когда продвижение чумы можно было остановить.
Действия градоначальники начали предпринимать в тот день, когда о болезни было доложено в Петербург, то есть 22 декабря. Консилиум, собранный по этому случаю и состоявший из лучших врачей того времени в Москве Эразмуса, Шкиадана, Кульмана, Мертенса, фон Аша, Венемианова, Зыбелина и Ягольского, решил, что напасть, обрушившаяся на Москву, это моровая язва (так в то время называли чуму). Об этом было доложено главнокомандующему. В качестве превентивных мер решили оцепить госпиталь, чтобы изолировать больных от здоровых. Однако сделать это было не так просто, о чем Салтыков и писал государыне: «Не надеясь на себя, призывал я доктора Мертенса и требовал его совету, который мне и дал на все то, что уже сделано; кроме того, он требует, чтоб въезд в Москву всем запретить, что никоим образом сделать неможно: в таком великом городе столько людей, кои питаются привозным харчем, кроме помещиков, и те получают из своих деревень; товары к портам везут чрез Москву; все — мясо, рыба и прочее — все через здешний город идет; низовые города — Украина — со всех сторон едут; воспретить невозможно. Из Украины же проезд, кажется, необходим: кроме курьеров, армия требует многого, необходимо посылать должно кого для подрядов и приему вещей в полки»{37}. Как известно, никаких мер принято не было. Наступил январь, трескучие морозы остановили чуму. Обстановка в Москве стабилизировалась: новых случаев болезни зарегистрировано не было, всех приезжавших в Москву тщательно досматривали, дороги были заметены снегом, поэтому количество людей, едущих в Москву, сильно уменьшилось. Однако Салтыков продолжал жаловаться, что людей для оцепления Москвы не хватает. Зима заморозила чуму, но зима прошла, снег начал таять… Перезимовав, чума вновь вышла на охоту: в марте начались новые случаи болезни. Только теперь впереди было лето, и на природу надеяться не приходилось. Моровая язва стала косить людей десятками. Только теперь в столице опомнились: было рекомендовано принять соответствующие меры, чтобы не дать чуме распространиться. За дело взялись решительно:
1) Москва была объявлена зоной карантина; всех, кто въезжал и выезжал из нее, досматривали на предмет болезни;
2) посещение города без разрешения главнокомандующего запрещалось, город хотели закрыть, но на практике осуществить это оказалось невозможно;
3) продукты, которые доставлялись в Москву из других мест и областей, свозились в определенные места в 50 км от Москвы, а жители города должны были приходить в установленные дни и часы и покупать необходимое под надзором полиции;
4) в этих импровизированных торговых местах разводили костры и ставили бочки с уксусом, в который надо было обмакивать деньги. Полиция же наблюдала, чтобы люди не дотрагивались друг до друга;
5) московские, владимирские, переяславские, тверские и крутицкие священники с амвона обязывались читать проповеди о чуме и о том, как ее избежать;
6) для столицы на расстоянии 750 км от зачумленной Москвы на Тихвинской, Старорусской, Новгородской и Смоленской дорогах выставлялись карантины. Всех едущих осматривали, окуривали, а вещи, письма, деньги протирались уксусом;
7) все полки были приведены в состояние боевой готовности, чтобы в случае бунта подавить его.
В Москву же для решения проблемы сначала были отправлены два представителя от императрицы — генерал-поручик граф Брюс и генерал-поручик, сенатор П.Д. Еропкин. Последний обладал большими полномочиями. Он был готов искоренить мор, но здесь сенатор столкнулся с трудностями, преодолеть которые ему было не под силу. Трудности эти были морального плана или, лучше сказать, национального. Приехав в Москву Еропкин очень энергично приступил к делу — он делал все от него зависящее, чтобы исключить общение больных и здоровых, чтобы каждый заболевший попал в больницу, чтобы вещи чумных отбирались и сжигались немедленно, но генерал-поручик столкнулся с невежеством и тупым упорством русского человека, не привыкшего выполнять всякие постановления и распоряжения начальства. Титаническим усилиям городского правительства и врачей по искоренению язвы никто не собирался помогать, даже наоборот, а те, кто вызывался помогать, больше вредили и разворовывали. Здесь во все красе показалась отсталость русского народа, только начинавшего приобщаться к достижениям цивилизации: москвичи не страшились чумы, считая ее наказанием божьим, посланным за грехи, они боялись врачей, лазаретов и карантинов, которые, по мнению народа, были детищем дьявола. Жители не говорили о больных родственниках или знакомых специальным людям, назначенным Еропкиным, не отдавали их вещей для уничтожения. Многие в ужасе убегали из домов с заразой, тем самым только ухудшая ситуацию — поймать таких беглецов было очень трудно: они разбегались не только по окраинам Москвы, но и по деревням. Другие тайком выбрасывали из домов трупы прямо на улицу, чтобы их самих не досматривали. В Москве пышным цветом расцвели мародерство, грабежи, разбой.
Все попытки справиться с ситуацией были безрезультатны: добровольцы, помогающие властям, сами заболевали и умирали, поэтому москвичи наотрез отказывались соблюдать карантинные меры.
Чума свирепствовала в Москве все лето: умирало до 1000 человек в день. Словно издеваясь и показывая свою непобедимость, она пришла и в дом к генералу Еропкину — заразился один из его слуг. Еропкин отказался выполнять свои должностные обязанности, потому что с таким малым количеством людей, предоставленных в его распоряжении, сделать ничего невозможно, да и те норовят улизнуть. В городе началась паника, все начальники и местная знать поспешила прочь из зачумленного города. Вот свидетельство княгини Е.Р. Дашковой: «Затем я без остановок доехала до Риги и тут прочла ошеломившие меня письма от брата Александра. Он писал, что покинул Москву из-за объявившейся там чумы и уехал в Андреевское (прекрасное имение моей матери в 140 верстах от Москвы). Опасность, которой он избежал, была велика: мой управляющий сообщал, что в моем доме умерло 45 слуг и он не сможет ничего выслать в Петербург к моему приезду, потому что слуг и багаж задержат в карантине на шесть недель»{38}.
В этот критический момент главнокомандующий Салтыков написал прошение императрице, в котором жаловался на судьбу и просил разрешения уехать в деревню. Это донесение показывает, какой хаос творился в то время в городе: «Болезнь уже так умножилась и день ото дня усиливается, что никакого способу не остается оную прекратить, кроме чтобы всяк старался себя охранить. Мрет в Москве в сутки до 835 человек, выключая тех, коих тайно хоронят, и все от страху карантинов, да и по улицам находят мертвых тел по 60 и более. Из Москвы множество народу подлого побежало, особливо хлебники, калачники, маркитанты, квасники, и все, кои съестными припасами торгуют, и прочие мастеровые; с нуждою можно что купить съестное, работ нет, хлебных магазинов нет; дворянство все выехало по деревням. Генерал-поручик Петр Дмитр. Еропкин старается и трудится неусыпно оное зло прекратить, но все его труды тщетны, у него в доме человек его заразился, о чем он меня просил, чтоб донесть в. и. в-ству и испросить милостивого увольнения от сей комиссии. У меня в канцелярии также заразились, кроме что кругом меня во всех домах мрут, и я запер свои ворота, сижу один, опасаясь и себе несчастия. Я всячески генерал-поручику Еропкину помогал, да уже и помочь нечем: команда вся раскомандирована, в присутственных местах все дела остановились и везде приказные служители заражаются»{39}.
Екатерина отпустила престарелого генерала, но не простила ему этого бегства, тем более что в его отсутствие в Москве произошел чумной бунт, после которого на спасение города был отправлен Григорий Орлов. В Москве уже не было никакой власти, только нижние чины полиции и военного гарнизона старались сохранить порядок. Люди были доведены до отчаяния, назревало нечто ужасное. Кровавая страница этого бунта связана с убийством архиерея московского Амвросия Зертис-Каменского.
Он занял эту должность в 1767 г. после смерти митрополита Тимофея, почитаемого москвичами. Нового архиерея невзлюбили сразу, потому что он принялся менять порядки и, как бы мы сейчас это назвали, бороться с коррупцией и взяточничеством. Амвросий был человеком энергичным, жестким, любившим соблюдать букву закона. Он решил, что в московской епархии все должно быть так, как предписано установлениями. В то время белое духовенство, то есть самые низшие церковные чины, были бедны и жили тяжело, поэтому они искали средства к существованию в обход церковных уставов, часто торгуя реликвиями и вымогая деньги у прихожан под видом богоугодных дел. Новый архиерей очень круто взялся за дело: священникам запрещалось жениться, если был не закончен богословский курс и не сдан экзамен, запрещалось меняться домами и переходить из одной церкви в другую; более того, он попросил Синод вернуть к жизни указ Петра Великого, в котором говорилось, что духовенство должно жить в церковных домах и не иметь никакой личной собственности. Тех, кто осмелились нарушить указ, заковывали в кандалы и лишали жалованья. Естественно, что такие меры не способствовали личной популярности архиерея. События, приведшие к его убийству, начались еще с самого начала эпидемии чумы.
У Варварских ворот Китай-города на стене давно висел образ Боголюбской богородицы, которой возносили молитвы простые горожане. Когда-то давно здесь служили молебны, но их давно отменили, поскольку это было вопиющее с точки зрения регламента явление. И вот с сентября 1771 г. молебны возобновились — их служил сам народ и некоторые попы-отступники. Началось же все с того, что один рабочий прилюдно рассказал, что ему во сне явилась Богородица и сказала, что уже очень долго около ее образа ни разу ни свечи не поставили, ни молебна не отслужили, поэтому Христос решил покарать безбожников и наслать на них каменный дождь. Но Богородица попросила, чтобы наказание было смягчено — Христос наслал моровую язву. Отчаявшиеся люди поверили в этот сон и решили вымолить прощение. С точки зрения Амвросия это сборище у Варварских ворот было «позорищем». Он сначала хотел унести оттуда икону и поставить ее в церковь Кира и Иоанна, находившуюся неподалеку. Около иконы стояли ящики, в которые народ жертвовал деньги на новую икону Богоматери. Архиерей решил эти деньги забрать и отдать в Воспитательный дом для сирот. Эти меры были восприняты агрессивно: священники, служившие молебны, побили камнями полицейских. Народ все прибывал к этой иконе, а это грозило еще большим распространением эпидемии. Еропкин, которому Амвросий рассказал о сборище, решил икону не трогать, а ящики с деньгами изъять и пустить на борьбу с чумой. Более того, к ящикам был приставлен военный караул, но именно желание забрать ящики с деньгами и подтолкнуло народ к действию. 15 сентября 1771 г. по всей Москве раздался тревожный колокольный звон. Он шел от Варварских ворот, и туда начал стекаться простой люд. Обер-полицмейстеру доложили, что около этих ворот завязалась драка. Тогда Бахметев вместе с несколькими военными поехал на место происшествия: на протяжении нескольких десятков метров по обе стороны ворот стоял народ, вооруженный копьями, дубинами, камнями. Оказалось, что каша заварилась из-за того, что шестеро солдат и посланник от архиерея пришли изъять ящики с деньгами. Однако их охраняли солдаты московского гарнизона, сказавшие, что вверенные им объекты они отдадут только своему командиру. Тут завязалась драка, на которую подоспели и зеваки: посланник и солдаты были избиты, а народ приготовился «стоять за мать пресвятую богородицу до последнего издыхания»{40}. Из толпы слышались крики, что надо идти к архиерею, потому что он этих людей послал. Пятеро человек ничего не могли сделать с таким количеством людей, поэтому Бахметев поскакал к Еропкину на Остоженку, но по пути он увидел, что из Охотного ряда также собирается толпа с дубинками. Ситуация становилась угрожающей. Впереди всех бежал заводила, который кричал, что нельзя отдавать Божью матерь на поругание. Обер-полицмейстер смог успокоить толпу и поймать зачинщика. Поскольку везти его в участок не было времени, мужика посадили в полицейскую будку. Однако Еропкин не дал Бахметеву ни совета, ни людей, и тому пришлось действовать по собственному усмотрению. Еще до визита к генералу-поручику Бахметев поручил полицейскому майору вступить с народом в переговоры по поводу того, чтобы они отдали тех, кто пришел за казной. Майор выполнил указание и прибыл с заявлением, что народ и сам хотел это сделать, но военные у Варварских ворот никого не отдают, говоря, что подчиняются только своему командиру. Пока искали кого-нибудь из начальства и утрясали формальности, простолюдины, которым хотелось крови, уже дошла до Кремля и Чудова монастыря и грабят архиерейский дом. Прошел слух, что Амвросия хотят убить, потому что он во всем виноват. В Чудовом монастыре толпа Амвросия не нашла, так как его предупредили об угрозах, и он уехал в Донской монастырь. Но толпу уже было не остановить: к ней присоединялся всякий, кто хотел выместить злобу и отчаяние.
Чудов монастырь был разграблен, утварь и мебель сломана и разбита. В погребе стояли бочки с вином купца Птицына — началось пьянство, продолжавшееся до следующего дня. 16 сентября бунтовщики узнали, что архиерей в Донском монастыре, и 300 человек двинулись туда. Конец этой истории печален: Амвросий пытался бежать, Еропкин даже карету ему прислал, но было поздно — народ уже сломал ворота и пробрался в покои. Архиерей укрылся в большой церкви и хотел спрятаться за иконостасом, но был обречен: толпа нашла его там. Архиерея вытащили из церкви и забили до смерти кольями, при этом сильно изуродовав и лицо, и тело.
Тем временем генерал-поручик Еропкин собирал по крупицам полицейских и солдат и послал гонца к фельдмаршалу Салтыкову с известием о бунте. В Москве находилось только 30 человек военных, а остальные были переведены в деревни подальше от чумы. Немного раньше в Москву из Петербурга пришли гвардейские части. Итого у Еропкина оказалось в распоряжении 130 человек против нескольких тысяч обезумевших горожан. Правда, у военных были пушки. Армия направилась в Кремль, где ее забросали камнями. Сначала пытались решить дело мирным путем, но все парламентеры были избиты. Тогда генерал-поручик велел открыть стрельбу: несколько сот человек погибли, 250 арестованы, другие спаслись бегством. Сам же Еропкин был дважды ранен, да и силы его закончились — он свалился с лихорадкой.
Развязка наступила на следующий день, 17 сентября. Утром толпа стала ломать Спасские ворота Кремля, где находился губернатор Юшков с войсками и куда привели захваченных мятежников. Бунтовщики стали требовать выдачи их товарищей, но главное, чтобы открыли все бани и карантины сняты. Юшков продержался до 9 утра, а там уже подошло подкрепление — главнокомандующий Салтыков с 300 солдатами Великолуцкого полка. На Красную площадь полк повел обер-полицмейстер Бахметев, несомненный герой этих дней. Он поступил мудро: построив солдат на площади, он обратился к многотысячной толпе: «Мой вам совет — идите домой. Иначе все вы будете побиты». Через минуту на площади никого не было.
После треволнений этих дней фельдмаршал граф Салтыков написал императрице Екатерине Великой письмо, решившее его дальнейшую судьбу: «Бунтовщики грозятся на многих, а паче на лекарей, и хотя на многих злятся и грозят убить, в том числе и меня, и первого Петра Дмитр. Еропкина, но главный пункт — карантины; сего имени народ терпеть не может. В Сенат никто не ездит, только были мы двое. <…> Господа президенты (коллегий), не спросясь никого, так как их члены и прокуроры разъехались по деревням; приказать некому, по кого ни пошлю, отвечают: в деревне. Мне одному, не имея ни одного помощника, делать нечего: военная команда мала, город велик, подлости еще для зла довольно. <…> Я один в городе и Сенате, помощников нет, команды военной недостает, окружен заразительною болезнию, подвержен ей более других; все ко мне приезжают, принужден пустить, всякому нужда, помочь мне некому. Один обер-полицеймейстер везде бегает, всего смотрит, спать время не имеет. Я не в состоянии в. в-ству подробно донесть, слышу и вижу все разное; народ такой, с коим, кроме всякой строгости, в порядок привесть невозможно»{41}.
Но в тот же день Екатерина выпустила указ, который командировал в Москву Григория Орлова с широчайшими полномочиями. Для Орлова это был шанс проявить себя: он не был на русско-турецкой войне, потому что Екатерина, опасаясь за его жизнь, не пустила любимца. Когда его братья Алексей и Федор доблестно сражались в Чесменской бухте, он сидел около императрицы, и его самолюбие страдало чрезвычайно. И вот теперь ему предоставлялся шанс. Это, конечно, была не война, но и здесь можно было показать Екатерине, чего он стоит. Он не боялся чумы и был убежден, что эпидемии можно было не допустить, если бы во время обо всем распорядиться. Сейчас же главная проблема заключалась в панике и беспорядке. Английский посол лорд Каткарт предупреждал графа, что в Москве свирепствует чума, а это не турки, но Орлов раздраженно отмахнулся, мол, чума или не чума, а он поедет и все наладит. «Попробуй, распорядись и наладь», — в спину Орлову говорили неприятели и завистники, мечтая, чтобы он оплошал. Орлов не оплошал, хотя, по иронии судьбы, это дело стало его последним большим делом в качестве первого доверенного лица Екатерины. Сама же императрица считала, что избавление Москвы от чумы является главной заслугой Григория Орлова: «Князь Орлов был талантлив, силен, храбр, решим <…>; два дела его славные, восшествие и прекращение чумы…»{42}
Появление Орлова в Москве не могло не привести к кадровым перестановкам: фельдмаршала Салтыкова уволили ото всех должностей, припомнив отъезд из карантинной Москвы, и князь Орлов сделался единственным полновластным хозяином первопрестольной. Представившимися ему полномочиями Орлов воспользовался с умом. Когда князь приехал в Москву, то у него, по собственному его выражению, волосы встали дыбом. В то время в Москве было 12 538 домов, в половине домов болели моровой язвой, а в 3000 домов умерли все жильцы.
30 сентября Орлов собрал заседание Сената и огласил программу действий:
1) всех мастеровых и ремесленников, еще оставшихся в Москве, обеспечить продовольствием и жильем, чтобы они могли выполнять свою работу, а не шататься без толку по улицам;
2) обеспечить поставки уксуса в количестве, необходимом для горожан и больниц;
3) похоронным командам и могильщикам вместо прежних 6 копеек в день платить за службу 8 копеек.
Эти меры показали горожанам, что Орлов всерьез взялся за дело. Его расторопность, хладнокровие и уверенность в положительном исходе операции постепенно передалась и остальным чиновникам. Несмотря на опасность, Григорий Григорьевич Орлов целыми днями разъезжал по Москве, вникал во все тонкости дела, навещал госпитали… Первой необходимостью была борьба с мародерами, которые заходили в дома, где люди умерли от чумы и, несмотря на строжайший запрет, воровали вещи. Здесь князь церемониться не стал. 12 октября он издал распоряжение, в котором предупредил, что те, кто будут замечены в этом богопротивном деле, будут немедленно казнены на том месте, где их найдут. Спустя несколько дней после этого распоряжения произошел вот какой случай: пришел рапорт из полицмейстерской канцелярии, в котором сообщалось, что шайка из 9 человек, в основном беглые солдаты, ограбили три дома. Канцелярия настаивала на повешении мародеров, но московский Сенат все же решил помиловать их, потому что их преступление было совершено до того, как был издан указ. В качестве наказания их отправили в похоронную команду для чумных. После этого указа мародерства в Москве стало меньше, а потом оно и вовсе сошло на нет. Также фаворит императрицы заметил, что погребение трупов проходит с нарушением карантина: их родственники и друзья сидят в одной повозке с ними, что тоже способствует заражению. Тогда было объявлено, что таких людей ждут принудительные работы: мужчины будут копать могилы, а женщины — ухаживать за больными в госпиталях.
Полномочный представитель императрицы не скупился на расходы: всем врачам, принимавшим участие в ликвидации эпидемии, он положил двойное желание и плюс к этому ежемесячное содержание и обещание, что если доктор заразится чумой и умрет, то его семье будет выплачиваться пенсия; крепостным, состоявшим при больницах, он обещал вольность. Орлов прекрасно знал психологию русского человека, который боится ходить в больницы, поэтому было разрешено лечение на дому, а тем, кто выписывался из больниц, давал компенсацию от 5 до 10 рублей.
Следующим шагом Орлова стало попечение о детях, ставших сиротами после чумы. Орлов учредил особый приют, главой которого поставил вице-президента Мануфактур-коллегии Сукина. Приют располагался в здании этого ведомства, но выяснилось, что число детей, оставшихся без родителей, гораздо больше, чем то, которое мог вместить этот дом. Тогда под приют был отведен строящийся для развлечений дом француза Лиона. На попытки протеста аристократов было заявлено, что пока обстановка критическая, дети тут поживут, а потом здание вернется в полное распоряжение общества, строящего его. Этот указ ставленника Екатерины вызвал противодействие, но в конце концов Опекунский совет Москвы пошел на то, чтобы принимать этих детей-сирот в Воспитательный дом, где чумы не было, благодаря тому что с самого начала это учреждение было оцеплено и никто туда не мог проникнуть.
Орлова очень беспокоило, что много людей без дела слоняются по городу, являясь потенциальными разносчиками заразы. Орлов рассудил здраво: надо дать людям возможность заработать и сделать полезное дело одновременно. 25 октября он издает новый указ, призванный бороться с безработицей. В нем говорилось, чтобы «доставить и этим людям благозаслуженное пропитание и истребить праздность, всяких зол виновницу, для этого надобно:
1) окружающий Москву Камер-коллежский вал увеличить, углубляя его ров, и к этой работе призываются все охочие люди из московских жителей;
2) платеж за работу будет производиться поденный — мущине по 15, а женщине по 10 копеек на день;
3) кто придет со своим инструментом, тому прибавляется по 3 копейки на день;
4) главный надзор за этою работою будет иметь генерал-поручик сенатор Алекс. Петр. Мельгунов»{43}.
С этого момента эпидемия начала идти на спад. Последнее, что сделал Орлов, — внес предложение о том, чтобы дать жителям Москвы и окрестностей больше воды и пищи.
Для этого надо было вырыть каналы от реки Неглинной до болот и других речек, чтобы наполнить ее водой и рыбой. Также было решено ремонтировать Тульскую, Калужскую, Коломенскую и другие большие дороги. Князь стремился очистить первопрестольную от мусора, гнили, грязи, помогавших распространению заразы, и бродячих собак — переносчиков болезни.
Все вышеописанные меры привели к тому, что чума отступила. За месяц с небольшим Орлову удалось сделать то, что до него не удавалось сделать целый год. 14 ноября был издан императорский указ о том, что с 1 декабря можно открыть все публичные места, а 17 ноября Орлова уже вновь отозвали в Петербург. Главнокомандующим Москвы стал князь М.Н. Волконский, вернувшийся из Польши. Генерал-поручику П.Д. Еропкину был пожалован орден Андрея Первозванного и выписана премия в размере 20 тысяч рублей. После этого он сразу же подал в отставку. 25 ноября в столице и в Москве уже служили молебны о прекращении чумы. К сожалению, награда не нашла еще одного героя тех событий — обер-полицмейстера Н.И. Бахметева. Новый главнокомандующий решил избавиться от всех людей Салтыкова, невзирая на их заслуги. Он несправедливо обвинил Бахметева в бездействии и некомпетентности, из-за чего того и уволили.
Чума была остановлена, но последствия ее еще долго давали о себе знать. С апреля 1771 до конца февраля 1772 г. в лазаретах лечилось 12 565 человек. Жертвы же исчисляются тысячами. Именно вспышке чумы в Москве мы обязаны правилом, которое мы воспринимаем как само собой разумеющееся, — расположение кладбища за чертой города. С того времени стали отводить огромные пустыри за городом для захоронения людей.
Орлов вернулся в Санкт-Петербург как триумфатор. Много людей вышли встречать его. В честь этого славного деяния Екатерина приказала воздвигнуть триумфальную арку и выбить памятную медаль. На ней был отчеканен портрет Орлова и сделана надпись: «И Россия таковых сынов имеет». Это был безоговорочный успех фаворита, который только усиливал зависть к нему и пополнял ряды его недоброжелателей. Многие, очень многие хотели свалить этого могущественного временщика. Ждать им оставалось недолго.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.