Первая поэма
Первая поэма
Весной 1915 года из Москвы в Петроград приехал Сергей Есенин. Он разыскал Александра Блока, пришёл к нему и прочёл свои стихи, которые были встречены с восторгом. Блок познакомил талантливого стихотворца с молодыми петроградскими поэтами. Был среди них и девятнадцатилетний Леонид Каннегисер, с которым Есенин быстро подружился и даже пригласил его в своё родной село Константинове на Рязанщине. Марина Цветаева впоследствии вспоминала:
«Лёня. Есенин. Неразрывные, неразливные друзья. В их лице, в столь разительно-разных лицах их сошлись, слились две расы, два класса, два мира. Сошлись – через всё и вся – поэты. Лёня ездил к Есенину в деревню, Есенин в Петербурге от Лёни не выходил. Так и вижу их две сдвинутые головы – Лёнина чёрная головная прядь, Есенинская сплошная кудря, курча, Есенинские васильки, Лёнины карие миндалины… Удовлетворение, как от редкой и полной рифмы».
А троица футуристов (Бурлюк, Каменский и Маяковский) в это время вновь объявилась в Москве. Поселились в Большом Гнездниковском переулке в доме Эрнеста Карловича Нирензее (Нирнзее). Мария Бурлюк впоследствии вспоминала:
«Весной 1915 года Маяковский жил напротив нас (в доме Нирнзее)…
Тогда Маяковский имел обыкновение каждое утро стучаться к нам и узнавать: «что нового?» Спрашивал: «Почему вы запираетесь? Боитесь, что ваши дети сбегут?»»
В Московском охранном отделении возращение Маяковского в Москву тоже отметили – сохранилась бумага, в которой говорится, что он остановился в доме Нирнзее по Большому Гнездниковскому переулку в доме № 4, в квартире 317, что он…
«… художник, пишет картины и продаёт; прописан… до 15 августа 1915 года. Более подробных сведений никаких не имеется».
А этот «художник» в тот момент складывал стихи про других поэтов:
«И —
как в гибель дредноута
от душащих спазм
бросаются в разинутый люк —
сквозь свой
до крика разодранный глаз
лез, обезумев, Бурлюк…
А из сигарного дыма
ликёрною рюмкой
вытягивалось пропитое лицо Северянина.
Как вы смеете называться поэтом
и, серенький, чирикать, как перепел!»
Так начинала создаваться первая поэма Маяковского. Корней Чуковский потом писал:
«Начала поэмы тогда ещё не было. Был только этот отрывок, где говорится о Северянине и Бурлюке. Этот отрывок Маяковский прочитал мне… на крыше гнездниковского небоскрёба, бывшего дома Нирензее».
В Москве тогда открывалась «Выставка в салоне Михайловой. Татлин, Маяковский, Василий Каменский». Там же экспонировались и картины Валентины Ходасевич, которая вспоминала:
«На одной из стен зала, под самым потолком в стене – круглое отверстие вентиляции. Маяковский, с умилением глядя на него, сказал:
– Вы тут постойте, а я пойду проверю включение.
Вентилятор действовал и я, не ожидая такой мощи звука, похожего и на сирену и на рычание, и от сильной струи холодного воздуха отскочила к противоположной стене. Вернулся довольный Маяковский.
– Ну, как? Ведь здорово будет привлекать публику?.. Вот смотрите, – из кармана он вынул водочную бутылку, а из свёртка бумаги – два старых башмака, связанных шнурком. – Завтра, перед самым открытием, прикреплю башмаки к кронштейну: они будут свободно висеть в воздухе, а бутылка – стоять на полке. Под всем этим крупно и красиво будет написано: «Владимир Маяковский»».
У Василия Каменского тоже планировалась «передвижная выставка» да ещё «во всех залах». В день открытия, по словам Валентины Ходасевич, произошло следующее:
«Публики уже набралось много – все залы полны… Вдруг раздался рёв и треск вентиляторов, все ринулись в соседний зал, где около своего произведения стоял с презрительной, но торжествующей усмешкой Маяковский. Раздались возгласы возмущения. Кричали:
– Выключайте!..
Вентилятор был выключен, и тут появился Василий Каменский, являвший собой синтетический экспонат: он распевал частушки, говорил прибаутки, аккомпанировал себе ударами поварёшки о сковородку, на верёвках через плечо висели – спереди и сзади – две мышеловки с живыми мышами. Сам Вася, златокудрый, беленький, с нежным розовым лицом и голубыми глазами, мог бы привлекать симпатии, если бы не мыши. От него с ужасом шарахались, а он победно шёл по залам. Это и была его «передвижная выставка»».
А где-то на западе в это время продолжались военные действия.
Бывшая возлюбленная поэта, Софья Шамардина, стала к тому времени сестрой милосердия и работала в госпитале города Люблин, где продолжала с энтузиазмом пропагандировать творчество поэта-футуриста:
«Помню, милый толстяк главврач охал и ахал вместе с женой, когда я читала стихи Маяковского:
– Ну, что вы мяса не едите – это ещё ничего, но что вы считаете это поэзией – это уж, знаете ли..».
Наступил май 1915 года.
Маяковский вернулся в Петроград, написав впоследствии в «Я сам»:
«Выиграл 65 рублей. Уехал в Финляндию. Куоккала…
Семизначная система (семипольная). Установил семь обеденных знакомств. В воскресенье «ем» Чуковского, понедельник – Евреинова и т. д. В четверг было хуже – ем репинские травки. Для футуриста ростом в сажень – это не дело.
Вечера шатаюсь пляжем. Пишу «Облако»».
Одним из тех семерых, которых в Куоккале «ел» Маяковский, был художник Юрий Анненков, впоследствии написавшей о тогдашнем творчестве поэта-футуриста:
«Марксизм ещё не успел проникнуть в его поэзию, тогда ещё бесстрашно своеобразную».
Что же касается «репинских травок», то тут история такая. Скончавшаяся незадолго до того супруга художника Репина Наталья Борисовна Нордман-Северова была убеждённой вегетарианкой. Юрий Анненков писал:
«Она… кормила Репина и посетителей его „сред“ блюдами, приготовленными из сена. Одни в шутку называли репинские обеды „Сенным рынком“, другие – „сеновалом“».
Вот эти «обеды» не очень нравились верзиле Маяковскому.
О процессе написания первой его поэмы Корней Чуковский потом вспоминал:
«Это продолжалось часов пять или шесть – ежедневно. Ежедневно он исхаживал по берегу моря 12–15 верст. Подошвы его стёрлись от камней. Нанковый сиреневый костюм от морского ветра и солнца давно уже стал голубым, а он всё не прекращал своей безумной ходьбы.
Так Владимир Маяковский писал свою поэму «Облако в штанах».
Дачники смотрели на него с опаской. Когда он захотел прикурить и кинулся к какому-то стоявшему на берегу джентльмену, тот в панике убежал от него…
Иногда – в течение недели ему удавалось создать семь или восемь стихов, и тогда он жаловался, что у него —
Тихо барахтается в тине сердца
глупая вобла воображения.
Иногда какая-нибудь рифма отнимала у него целый день, но зато, записав сочинённое, он уже не менял ни строчки. Записывал он большей частью на папиросных коробках..».
«Нанковой» тогда называли хлопчатобумажную ткань, произведённую в китайском городе Нанкине.
Писатель Борис Александрович Лазаревский высказался о тогдашнем творчестве поэта-футуриста очень резко:
«… поэзия Маяковского есть, несомненно, творчество голодного, озлобленного зверя… Демонизм его – злоба на бога, который ничего ему не дал, ибо он и не просит».
Корней Чуковский так не считал, и потому охарактеризовал поэму Маяковского иначе:
«У него был хорошо разработанный план: „долой вашу любовь“, „долой ваше искусство“, „долой ваш строй“, „долой вашу религию“ – четыре крика четырех частей поэмы».
К лету 1915 года поэма о любви, поначалу названная "Тринадцатым апостолом", а потом (по требованию цензуры), переименованная в "Облако в штанах", была почти завершена. Читавшие её вряд ли могли сходу обнаружить эти четырежды повторённые «долой!» — ведь поэма была написана так, что очень многое понять в ней было чрезвычайно трудно. Пересказать её содержание тоже непросто. Но кое-что всё же бросается в глаза и остаётся в памяти.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.