4

4

В это время произошло событие, сыгравшее решающую роль в судьбе Габдуллы: он начал изучать русский язык.

В Уральске для шакирдов медресе существовал так называемый «русский класс», а по сути, школа, содержавшаяся за счет правительственного бюджета. Обучение в ней было трехлетнее, и «класс» делился поэтому на три отделения: младшее, среднее и старшее. Почетным попечителем «русского класса» был Муртаза Губайдуллин, а единственным учителем — Ахметша Сиразетдинов, окончивший в 1878 году Оренбургскую учительскую школу.

Галиасгар, как человек трезвых взглядов на жизнь, то ли по своей инициативе, то ли по чьему-то совету пожелал, чтобы Габдулла посещал и «русский класс», Из воспоминаний однокашника поэта Яруллы Моради следует, что это произошло в 1896 году.

Габдулла будто бы так рассказывал Моради про свой первый день в «русском классе»: «Когда я поступил в школу, мне было всего-навсего восемь лет (в действительности десять. — И. Н.). Я не только не знал своей фамилии, но и не имел представления о том, что означает это слово. В первый день учитель спросил меня: «Как твоя фамилия?» Я ничего не смог ответить. Тогда он сказал: «В таком случае, как зовут твоего отца?» — «И этого не знаю», — ответил я. Учитель прогнал меня: «Иди узнай имя твоего отца!» Я пошел домой, узнал у сестер, что моего отца звали Тарифом, и сказал об этом учителю. Тот записал меня в журнал под фамилией Гарифов».

Трудно себе представить, что мальчик, которому пошел одиннадцатый год, не знал имени своего отца. Неужели дед никогда при нем не рассказывал о зяте и Габдулла ни разу не слышал, как Сагди не без гордости говорил односельчанам: это, мол, сын Гариф-хазрета из аула Кушлауч! Да и Фатхеррахман-хазрет, который каждую неделю давал Габдулле пять копеек как сыну своего покойного коллеги, вряд ли не поминал имени Тарифа.

Габдулла, конечно же, знал, кто его отец, но по наивности не разобрался, о каком отце ему следует говорить! О Гарифе-мулле или о Мухамметвали, а может быть, о Сагди? Он никого не хотел обидеть.

Можно себе представить, каким взрывом смеха встретил класс ответы Габдуллы.

Много лет спустя Тукай писал:

Иль в сиротской доле мало испытать пришлось невзгод?

Кто растил меня с любовью? Только, ты, родной народ.

Русская школа поначалу ошеломила Габдуллу. Дом большой, двухэтажный, каменный, класс просторный, светлый. Перед рядами парт — стол учителя, на стене — черная доска, географическая карта.

Это тебе не медресе, где сидишь на полу, поджав под себя ноги, положив книгу на низенький, со скамейку, столик и учишь уроки хором. А учитель?! Рядом с Фатхетдином-хальфой, с его козлиной бородкой, тоненькими, как ниточка, усами, который ходит в тюбетейке, в казакине, в ичигах, — этот просто генерал. Форменная тужурка с блестящими медными пуговицами, на ногах штиблеты, толстые усы срослись с бородой. И уроки он ведет совсем по-другому. У него не «алиф» и не «ба». Он говорит: «а», «бэ». И, произнося буквы, пишет их на черной доске, показывает в книжке с картинками. Заставляет переписать в тетрадь.

Одна беда: Габдулла ни слова не понимает по-русски, а старшие мальчики, проучившись год-другой, свободно беседуют с учителем. Во всяком случае, так казалось Габдулле.

Через несколько месяцев Габдулла выучил много русских слов, стал читать русские книги, но понимает еще не все. Он умеет и переписывать из книги в тетрадь, и писать под диктовку учителя, хорошо усвоил четыре действия арифметики. Но больше всего он потрясен совершенно невероятным фактом: земля, оказывается, не висит на рогах быка, как сказано в старых книгах, а летает вокруг солнца и по форме напоминает арбуз.

На третьем году обучения Габдулла стал первым учеником и в «русском классе». «Однажды учитель, — пишет Я. Моради, — объявляя шакирдам отметки за месяц, сказал: «Габдулла Тарифов — кругом пять!» Габдулла стал любимым учеником Ахметши. Когда Тукай начал печататься в газетах, Ахметша, глубокий старик, с гордостью рассказывал, что Габдулла учился у него.

Вскоре Габдулла уже частенько скучал на занятиях. Но что поделать — запрягся в одну телегу с ломовыми лошадьми, приходится шагать с ними в ногу, хоть по природе ты явный скакун. Не в силах уделять Габдулле и двум-трем способным ученикам много внимания на уроках, Ахметша занимался с ними отдельно. Уже на первом году Габдулла стал приносить домой книжки, которые давал ему учитель. То были легкодоступные сборники стихов, хрестоматии и учебники для начальных школ. В них Габдулла впервые увидел стихи многих русских поэтов и впервые прочел их вслух. Пушкин поразил Тукая и навсегда занял дорогое место в его сердце. Сыграло тут свою роль и еще одно обстоятельство: в 1833 году поэт посетил Яицкий городок, собирая материалы к «Истории Пугачевского бунта». Об этом рассказал шакирдам учитель Ахметша.

Как и по всей стране, в Уральске широко отмечалось столетие со дня рождения великого поэта. Общество вспомоществования начальному образованию составило программу торжеств и в марте 1899 года опубликовало ее в газете «Уралец». Программа предусматривала открытие Пушкинского народного дома, создание там бесплатной библиотеки и читального зала, проведение литературно-музыкальных вечеров, установление бюста поэта. 21 апреля Обществом друзей леса в городе был заложен сад, которому присвоили имя Пушкина. В закладке сада приняло участие более полутора тысяч человек.

Подготовка к торжествам не прошла мимо Габдуллы, который уже третий год учился в «русском классе». Он своими глазами видел открытие Пушкинского дома, сам участвовал в закладке сада. Учитель Ахметша водил на эти торжества весь класс.

Г. Кариев, имея в виду 1902—1903 годы, пишет: «Из русской литературы Габдулла с особой любовью читал произведения Лермонтова и Пушкина. Каждый раз посещая их медресе, я обращал внимание на две толстые русские книги. То были сборники произведений Лермонтова и Пушкина, но я узнал об этом гораздо позднее».

В своей оде «Пушкину», написанной в 1906 году, Тукай говорит:

Я мудрость книг твоих постиг, познал источник сил я,

Вступил я в щедрый твой цветник, твоих плодов вкусил я.

Учась в «русском классе», Габдулла продолжает ходить и в медресе. С прежней настойчивостью он изучает Коран, богословские книги по шариату. На первых порах школа и медресе, не мешая друг дружке, мирно уживались в душе Габдуллы. Ему сказали: чтобы прожить на этом свете, нужно научиться читать, писать, разговаривать по-русски, это дает школа. А религиозные знания нужны для ахирета, то есть для мира загробного. К тому же Габдулле предстоит продолжить дело деда и отца, стать ученым богословом, мудрецом и, может быть, превзойти самого Мутыйгуллу-хазрета. Но тут в жизни Габдуллы снова произошел крутой поворот. 30 июля 1900 года умирает от болезни желудка Галиасгар Усманов. Трудно теперь сказать, много ли было у него наследников, помимо двух дочерей, или же состояние его было обременено долгами: известно, торговцы часто вели свои дела в кредит, так или иначе Газиза-старшая лишилась былого богатства, а вместе с ним и возможности содержать большой дом с прислугой. Добро бы Габдулла был один, но ведь приемышей — трое.

Габдулла в последнее время и без того томился в доме зятя. То ли дело в медресе: ни перед кем не надо заискивать, покорно склонять голову, живи как хочется. Да и товарищи рядом, с ними веселей. Тут тебе и бой подушками, и жмурки, и сказки всю ночь напролет. Еще при жизни зятя он частенько оставался ночевать в медресе и тогда еще заводил разговоры о переезде. Но Газиза-старшая удерживала его от такого шага. Теперь все решилось само собой. Габдулла забрал книги и подушку с. матрацем и переехал в медресе.

В то время дети татар чаще всего учились и жили в самом медресе. Дело в том, что и мулла и родители желали, чтобы, помимо занятий, дети получали бы еще и чисто мусульманское воспитание. Шариат, к примеру, требует от верующих пять раз в день творить намаз и аккуратно совершать тэхарэт, то есть омовение перед намазом. А разве дома ребенок в состоянии точно соблюдать все требования шариата?!

В медресе обычно тридцать-сорок шакирдов жили и учились в одной комнате. Здесь не было даже нар, спали прямо на полу. То и дело раздавался окрик учителя или назначенного старшим шакирда: «Лежи, как алиф!», нередко сопровождавшийся ударом прута. Выражение «лежать, как алиф» стало поговоркой, вошло в литературу: это значило лежать, вытянувшись, как первая буква арабского алфавита — алиф, похожая на палку. Стоило кому-нибудь поджать ноги, и остальным не хватало на полу места. От потных тел, промокших валенок и шерстяных чулок стояла невыносимая духотища, а зимой еще в сырость — шакирды тут же, в этой комнате, и умывались. Клопы и вши становились их непременными спутниками.

В медресе «Мутыйгия» было несколько попросторней: здесь спали и занимались в разных помещениях. Но и тут царила теснота и духота.

Сперва Габдулла спал где придется, а то и в запечке. Лишь на второй год ему выделили постоянное место. Со временем его переселили в «худжру». Собственно, «худжра» означает «отдельная комната», «келья». Но в медресе «Мутыйгия» это был лишь угол, отделенный занавеской от общих, на всю комнату нар.

Питались кто как мог: одни варили похлебку на общей кухне, другие жили на хлебе и чае. Некоторые готовили в складчину, их называли чайдашами, то есть сочаевниками. Иногда сочаевники решали устроить себе праздник и сварить мясной суп. Каждый опускал в котел свой кусок мяса, предварительно привязав его за нитку.

Учились с утра и до вечера. Пять раз в день вставали на молитву. Выходили из медресе только во время мусульманского поста — ураза на вечернее разговенье — ифтар или к какому-нибудь баю на похороны — помочь вынести покойника, чтобы заработать несколько копеек милостыни.

В стихотворении «Что рассказывают шакирды, покинувшие медресе», написанном в 1907 году, Тукай рисует такую картину:

Ищем наслажденья

В запахе гнилом.

В привкусе гниенья

Сладость познаем.

Все мы зачахли

И пожелтели,

Мы — как мокрицы

В подвале сыром.

Ни воды, ни хлеба.

Свечи не горят.

Да простит нас небо, —

Всюду грязь и смрад!

Только нам снится,

Будто бы в праздник

Мы омовенья

Свершаем обряд.

В потертой феске, залатанном джиляне и старых ичигах, бледный, словно отросток картофеля в погребе, сутулый, с мутными глазами — вот типичный портрет шакирда, десять-пятнадцать лет проучившегося в медресе. Смерть в тридцать, а то и в двадцать лет была обычна, лишь немногие доживали до старости.

Но калечащая душу и тело молодых людей атмосфера медресе поначалу показалась не такой уж страшной. Габдулла стремился к свободе, к обществу сверстников. Учеба ему давалась легко. Заодно он избавился и от своего прежнего хальфы — безграмотного и сварливого выпивохи Фатхетдина и попал к мягкому в обращении и начитанному Сиразетдину. Я. Моради пишет: «Однажды трое из наших — Габдулла, Ахсан и Муртаза начали заниматься морфологией с Сиразетдином. Это обстоятельство завоевало Габдулле некоторую известность среди шакирдов». Почему только Габдулле? Да потому, что был он самым младшим. На морфологию и синтаксис уходило два года. Потом тафсир — комментарии к Корану, хадис — слова и поступки, приписываемые самому пророку Мухаммеду, кялам — труды по богословию. На это еще три-четыре года. Габдулла за десять лет усвоил то, что другие проходят за пятнадцать, и не как-нибудь, а основательно, глубоко.

После того как Габдулла перебрался в медресе, шакирды узнали, что он ко всему прочему еще и большой мастер петь. Правда, голос его не отличался особой красотой и силой. Но пел он как-то по-особенному, протяжно, до тонкостей передавая мельчайшие переливы мелодии, вкладывая в пенье всего себя, отчего оно действовало на слушателей порой сильнее, чем исполнение профессиональных певцов. «В медресе по четвергам, — вспоминает Тукай, — хальфы покупали в складчину фунт семечек и полфунта орехов и устраивали вечеринку. Не забывали они и про меня. Я сидел за самоваром, исполняя по их заказу песни, за это мне перепадала горсть семечек. Когда семечки кончались, запевал снова».

Еще в Кырлае Габдулла убедился, как любят и уважают в народе певцов. В Уральске певческое искусство еще больше возвысилось в его глазах. Чтобы добиться успеха на этом поприще, мало одного умения исполнить мелодию, надо еще знать много песен. И Габдулла старается в этом преуспеть. «Нет песни, которую я бы не знал», — сказал он как-то сестре.

Память у Габдуллы была превосходная: раз заучил — всю жизнь помнит. Но ему так хотелось знать все лесни на свете, что, не доверяя своей исключительной памяти, он каждую услышанную или вычитанную в книге песню записывает в особую тетрадь.

Со временем это чисто прикладное собирательство стало страстью, превратившись в серьезное занятие фольклором. Еще в Кушлауче книга К. Насыри заставила его впервые взглянуть на песни с непривычной для деревенского человека стороны. В Уральске он познакомился с другими сборниками и хрестоматиями, включающими песни, пословицы, поговорки, загадки и сказки, и пришел к убеждению, что собирание, систематизация и издание произведений устного народного творчества — дело серьезное и нужное. «По весне, с началом таяния снегов, — пишет его однокашник, — большинство шакирдов отправлялось по деревням на работу. Тукай просил записывать песни, баиты, сказки. До сих пор помню, как я обрадовал Тукая баитом о «Гайше-утопленнице» и множеством песен, которые записал в своей деревне».

Современники свидетельствуют, что Тукай в юности знал уйму сказок и мастерски их рассказывал. Его с охотой слушали, особенно шакирды младшего возраста. Габдулла был безжалостен к тем, кого он не любил, в особенности к фанатичным зубрилам и тупицам, но к младшим внимателен, отзывчив, приветлив. Он не заигрывал с ними: когда надо — ругал, язвил, был мастером на прозвища. Но мальчишки — народ чуткий. Когда в один прекрасный день Габдулла-абый (абый — старший брат, обращение к старшему по возрасту, но не старому. — И. Н.) рассказал им еще и сказку, то мальчишек от него нельзя было уже оторвать. Как только наступал вечер, они окружали его и начинали умолять: «Ну, расскажи, Габдулла-абый!» Габдулла поначалу делает вид, что колеблется: вы, дескать, уснете. «Нет, нет, не уснем, только рассказывай». Ладно, но слово дороже золота — не спать! Он удобно усаживается на полу между общими нарами, обхватывает колени руками. Мальчики располагаются вокруг. «Когда Тукай рассказывал сказки, — писал один из его слушателей, — он не просто излагал события, а изображал всех в лицах, шла ли речь о людях или дивах, о животных или о птицах. В его сказках были песни, стихи и байты».

Сказки, байты и песни вызывали в его душе воспоминания о редких радостях детства, воскрешали перед глазами родные места.

Хотя Заказанье и Уральск далеки друг от друга, между ними существовали тесные связи. Почти каждый год в Уральск наезжали земляки Габдуллы. А Бадри-абзый, оставивший в сердце Габдуллы светлый след, через год или два перебрался с семьей в Уральск навсегда.

Не прекращался и обмен письмами с сестрой Саджидой, с Сагди. Так, 30 июня 1903 года он писал Саджиде: «Ваши гостинец и письмо, родная моя, я получил прошедшей зимой. Их положили у моего изголовья, когда я спал. Встал, смотрю: лежат коробка монпансье и пастила. Пастилой я угостил и сестер... Этой зимой прислала малиновую пастилу и мама из Кырлая».

Вкус малиновой пастилы возвращал Габдуллу к лесам Кырлая, полянам и ягодникам, к шуму деревьев, запаху цветов на лугу, к приветливым, ласковым к нему людям.