ГЛАВА ВТОРАЯ Всесилие общества

ГЛАВА ВТОРАЯ

Всесилие общества

I

The king was in his counting-house

Counting out his money.

The queen was in her parlour

Eating bread and honey[41].

Подобного рода образцов иронического фольклора не найти ни в одной стране мира. Именно то, что стихи эти родились в недрах народной жизни, придает им воистину символический смысл. Вот оно, воплощение счастья супружеской пары, безраздельно властвующей в стране: во-первых, деньги и, во-вторых, возможность чревоугодничать. В других странах монархию олицетворяют меч и стрелы, выпущенные во врага, псовые охоты или пышные кортежи, торжественные оглашения смертных приговоров или помилований, а также великолепные наряды и бриллианты королевы, восседающей на троне. Ирония, звучащая в приведенных строчках, свидетельствует о несомненном достоинстве англосаксов — представители их твердо уверены в том, что короли всего-навсего простые смертные. Более того, народу, славному своим умением торговать, присуще убеждение, что могущество богатства выражается не в расточительной роскоши, а в умении считать и экономить деньги.

Во все времена вопрос о денежном содержании королевских домов играл в Англии гораздо большую роль, чем в истории других монархий. В королевствах и империях Европы лишь сравнительно недавно появилось то, что называют цивильным листом[42]. Огромные династические состояния составлялись благодаря внешним завоеваниям и бесконтрольному грабежу подданных внутри страны; поэтому, когда, например, в 1920 году Гогенцоллерны, вынужденные отречься от престола, захотели обратить в золото свои бесчисленные замки, происхождение их собственности несколько раз признавалось сомнительным.

Напротив, палата общин регулярно шумно обсуждает размер установленных королям отчислений, не забывая упрекать их за суммы, в которые они обходятся стране. Речи эти звучат столь же оскорбительно, как слова богача, упрекающего любовницу в дорогостоящих прихотях и не задумывающегося о том, что он содержит ее лишь потому, что не может без нее обойтись. Философы высказывались еще более радикально. Бентам заявлял, что король лично ничего не должен делать; но если он ничего не делает, почему мы его оплачиваем? При Георге III миллион фунтов, тратившийся на короля и его сыновей, составлял полтора процента от бюджета государства; сегодня полмиллиона фунтов, которые получает король, едва достигают двух сотых процента от бюджета. Республиканские настроения характерны для новейшего периода мировой истории, и на протяжении всего этого времени монарха попрекали за непомерные расходы на его содержание. Даже сегодня в радикальных газетах Лондона можно прочесть, что король обходится казне слишком дорого, поскольку он получает четыреста десять тысяч фунтов в год, тогда как президент Соединенных Штатов довольствуется всего лишь пятнадцатью тысячами. (Но при этом стоимость избирательной процедуры можно оценить примерно в миллион фунтов!)

Эти споры — доказательство того, что английский народ считает монарха своим высокопоставленным служащим и подвергает сомнению власть, доставшуюся по праву рождения, а, следовательно, и любую вечную и незыблемую власть. Поскольку Ганноверская династия занимает престол на основании парламентских законов 1701 года, то это установление было специально поименовано «законом, подобным всем другим законам», и в него не раз вносились изменения, палата общин в любой момент может его отменить, установив легитимность какой-либо другой династии. Короля могут сместить, если, к примеру, он преступит законы церкви и женится на католичке. Он не устанавливает законы и, в действительности, у него меньше фактической, реальной власти, чем у какого-нибудь президента государства или директора крупного завода. He reigns but not rules[43].

Так как король Англии является служащим, его единственная привилегия заключается в том, что он обладает наследственной должностью. Но поскольку его права и обязанности нигде не зафиксированы, король в каждом случае, защищая собственные интересы, должен пытаться сделать устойчивым положение монархии как института, чтобы иметь возможность действовать согласно некоему установленному праву. Поэтому сильная личность вроде Виктории, исходя из своих собственных склонностей и стойких антипатий, создает множество прецедентов, подтверждаемых в течение долгого царствования, и ее преемник может находить в этих прецедентах опору. Судьи фиксируют дату, когда корона прибегала к тому или иному деянию, приобретшему статус права, и в будущем никто не способен воспрепятствовать тому, чтобы в один прекрасный день энергичный наследник трона снова им не воспользовался.

Признаться, ни в королевстве, ни в Империи никто не смог бы четко определить, что именно должен делать король, тогда как с большей уверенностью можно было бы составить список всего того, что король не должен делать ни в коем случае. Если мы зададимся вопросом, каким самым существенным правом обладает конституционный монарх после права вето, юристы ответят, что никакого другого права он не имеет, но все-таки может помешать роспуску палаты общин.

Такая неопределенность вовсе не следствие небрежности; она намеренно и тщательно сохраняется, ибо лучший способ отнять у кого-либо всякую власть — это не определить четко его права. Обозначены только внешние их элементы: например, расходы короля внесены в цивильный лист, который освобожден от налогов, или, скажем, признается тот факт, что король имеет право бесплатно отправлять письма и телеграммы. Устанавливалось также, что королю позволяется ездить в автомобиле по улицам с той скоростью, какая ему нравится, и что никто не может заставить его платить штрафы. Король может также в любой момент потребовать к себе премьер-министра. Зачем? Чтобы отдать ему приказ? Но вот этого как раз король сделать не в силах.

И, напротив, может ли премьер-министр принудить к чему-либо короля? В этом-то и заключается суть проблемы. Премьер-министра, представляющего правительство, король назначает по своему усмотрению, но из числа членов партии или коалиции, которые располагают большинством. То обстоятельство, что Георг V вместо лорда Керзона выбрал его коллегу министра Болдуина, имело очень серьезные последствия — ведь его сыну, вступившему на престол, пришлось иметь дело именно с Болдуином в качестве главы правительства. Однако выбор короля в любом случае был ограничен, поскольку могущество партии консерваторов, к которой тот принадлежал, не оставляло Георгу V большой свободы действий.

Практически премьер-министр, однажды назначенный королем, не мог быть отозван им до новых выборов. Тем самым он становился господином своего повелителя; при всем выказываемом почтении ни для кого не являлось секретом, что король в сущности раб своего премьер-министра. Премьер-министр дает королю advice[44]. И горе королю, если он ему не последует! Премьер-министр в современной Великобритании представляется своего рода всесильным великим визирем, из тех, что некогда управляли султанами в их собственных дворцах. Но различие с Востоком все-таки есть, и состоит оно в том, что сам премьер-министр зависит от палаты общин, которая в любой момент может его сместить: это и мешает безграничному могуществу канцлера, ограничивая его власть. Следовательно, в Англии мы наблюдаем положение, обратное тому, что существовало в имперской Германии. Бисмарка не могло свергнуть ни большинство в рейхстаге, ни общественное мнение — его мог отозвать только император, что с канцлером в конце концов и случилось после двадцати восьми лет славного, но почти диктаторского правления.

В Англии, наоборот, единоличная власть становится невозможной благодаря контролю палаты общин. Таким образом, каждый англичанин своим голосом может способствовать свержению министра. Единственный, кому в этом отказано, это король, который лишен права голоса, как и права по собственной инициативе отстранить от должности министра, не подвергая себя опасности оказаться в центре серьезного политического кризиса. Король — единственный человек в стране, не имеющий возможности выражать свои суждения о политике, а также участвовать в принятии какого-либо закона. Ему даже не дозволено по собственной воле назначать высокопоставленных чиновников и епископов или самому составлять свои публичные выступления. Кроме того, он не имеет права помилования, которым в Америке наделен губернатор каждого из сорока восьми штатов.

II

Эта парадоксальная ситуация удерживается в равновесии двумя силами — с одной стороны, личной способностью короля влиять на политиков и, с другой, диктатом общества. Чтобы иметь возможность сохранять чувство собственного достоинства и сберечь свои права как личности, король стремится приобрести влияние, и он может этого добиться. Навязывая королю свою волю, общество пытается всеми средствами им руководить, используя для этого премьер-министра, который более или менее зависит от общества. В периоды смут обществу не удается добиться чего-либо серьезного, если король обладает сильной личностью; поэтому оно больше всего заинтересовано в том, чтобы не допустить такого короля на трон.

И часто это удается сделать, ибо в Англии монархия нисколько не защищена. Она удивительным образом пережила многочисленные кризисы, и минуло более трехсот лет с тех пор, как ее единственный раз заменила республика[45]. Однако памятник Кромвелю находится в апсиде Вестминстерского аббатства, правда в самой глубине, но менее чем в ста метрах от трона, где венчают на царство королей.

В наше время королевский дом популярен, и с трудом можно понять, почему в первые дни после кончины в 1830 году короля Георга IV, то есть тогда, когда люди особенно сдержанны в выражениях, «Таймс» писала: «Никогда ни об одном человеке его ближние не сожалели меньше, чем о покойном короле… Если у короля Георга IV когда-нибудь и был друг — верный друг, не зависимый от занимаемого им положения, — то мы заявляем, что имя этого мужчины или этой женщины нам осталось неведомо… Больше нам нечего сказать по поводу смерти короля Георга IV; единственное, что нам остается сделать, — оплатить его похороны, ведь мы должны их оплачивать. Это входит в расходы на королевскую должность». Reform-Bill[46], произошедшая спустя два года, преследовала цель начать переворот, который привел бы к разрушению монархии и церкви.

Литература и кинематограф сделали королеву Викторию легендарной фигурой, и теперь в документах, относящихся к разным периодам ее правления, мы с удивлением обнаруживаем резкую критику в адрес ее политики и выпады, направленные лично против нее. Альберта, мужа Виктории, публично оскорбляли, обвиняя в симпатии к Германии, в основном из-за Крымской войны. В нем видели иностранца, который тайно управляет страной и имеет копию ключа от dispatch box[47] королевы. Так как королева и Альберт поддерживали отношения с российским царским домом и Наполеоном III, весь Лондон с восторгом относился к Гарибальди и Кошуту, этим героям свободы, которых ненавидели монархи.

Свержение французского императора активизировало в Англии все радикальные силы. 19 сентября 1870 года толпа, напялив фригийские колпаки, вопила: «Да здравствует английская республика!». В то время газеты писали о королеве как о какой-то «наседке», которая, чтобы обеспечить своих детей, а их было девять, появляется в парламенте лишь затем, чтоб «без конца трясти ящиком для сбора пожертвований, словно нищенка выпрашивая подаяние для королевской семьи». Суинберн писал республиканские оды, а Спенсер, самый влиятельный философ, когда его попросили поделиться мнением о королевском доме, ответил: «Меня нисколько не интересуют преступные классы». В 1873 году в Англии уже существовали пятьдесят республиканских клубов. Очень влиятельные голоса (среди них, например, был и голос Чемберлена, отца Невилла Чемберлена) заявляли: «Теперь республика неизбежна даже при жизни нашего поколения: Англия сейчас представляет собой аристократическую республику с демократическим правительственным аппаратом и наследственным церемониймейстером. У последнего члена парламента больше законодательной власти, чем у короны». Сына Виктории Эдуарда, принца Уэльского, ненавидели так сильно, что пресса писала: «Ему не следует позорить страну, став в будущем королем». Когда после смерти мужа королева Виктория на несколько лет удалилась от дел и жила в уединении, все открыто обсуждали вопрос, почему же англичане оплачивают ее скорбь. Потребовалась внезапная болезнь принца Уэльского, чтобы пробудить в гражданах Британии жалость к несчастной матери, но радикалы и тут не желали проявлять лояльность, ядовито замечая о «великой эпидемии верноподданнического тифа».

Человеком, который спас монархическую идею в Англии и переломил ситуацию в пользу Виктории, был Дизраэли: он создал славу королевы Виктории, и в годы, решающие для судьбы монархии, победил Гладстона — а тот был вполне способен учредить республику. Созидание Империи и особенно романтический титул императрицы Индии, присвоенный себе Викторией вопреки воле премьер-министра, переход от мирной свободной торговли к империализму, мысль привести рабочих и их хозяев к признанию Империи, организовав поставки дешевого сырья из колоний, — все это изменило настрой страны и вновь укрепило связи между народом и короной. И этот человек, который на семьдесят лет (от своего времени вплоть до нашего) упрочил положение неустойчивого королевского дома Англии, превратив его в связующее звено между многими и многими странами, этот человек не был англичанином, он, согласно принятой сегодня терминологии, являлся «иностранцем по происхождению».

С тех пор общество снова стало проявлять интерес к поддержанию короны, при этом ревниво следя за тем, чтобы ее обладатель не слишком окреп. Республика с большей вероятностью и к тому же очень скоро привела бы к власти «четвертое сословие»; однако сильная личность на престоле смогла бы понять знамения времени и повернуться лицом к большинству, не примыкая к олигархии, которая, действительно, очень долго господствовала в Англии.

III

Эта олигархия именует себя society[48], словом, которое невозможно ни перевести, ни даже определить. Это не придворное общество, ибо в него допускаются представители всех партий. Это и не аристократическое общество, ибо в него может входить буржуазия. Это и не общество духовенства, составленное по религиозному принципу, ибо в него имеют доступ католики и евреи, считающиеся полезными исключениями. Это уже не общество крупных землевладельцев, ибо с тех пор как промышленность играет в стране решающую роль, в него может входить деловой человек, даже если он не владеет землей. Это не общество богачей, ибо в нем время от времени особенно лелеют какого-нибудь вновь «открытого» бедняка.

Общество внешне ведет себя так, будто оно учитывает только «нравственный облик» своих членов, и, действительно, если кто-либо дискредитировал себя в глазах окружающих как джентльмен, к нему проявляли строгость и изгоняли. В действительности же вес и положение в обществе скорее зависят от манер, нежели от характера поведения. Разве можно упрекать кого-нибудь за недостойные поступки, если они остаются в тайне? Манеры — неписаный кодекс, имеющий, однако, силу закона подобно конституции, они компенсируют отсутствие ума, денег, знатности и скрывают немало безнравственных поступков, делая их словно невидимыми.

В Британии придают слишком большое значение соблюдению приличий, манерам, и совершенно неважно, что за ними стоит. Отсюда те самые знаменитые ханжество и лицемерие, без которых немыслимо понимание английского характера, а значит и той истории, о которой вы прочтете в этой книге. Совсем недавно эта нация жила, если можно так выразиться, бесконтрольно на маленьком пространстве, расположенном за пределами Европы. Поэты называли это «роскошным уединением», и англичане наслаждались им, а иногда и страдали от него. Такое островное положение неизменно должно было привести к самодовольству, что и случилось. Чтобы не нарушать цельность этого упоительного чувства, британская цивилизация нисколько не стремилась сравнивать себя с какими-либо другими. И ход истории благоприятствовал этому желанию — Англия единственная страна, более тысячи лет не знавшая иноземного вторжения.

Единственное, что освежает атмосферу в закрытом пространстве, — самоирония, помогающая подняться над ситуацией, спасительный инстинкт, который в большей степени присущ лишь американцу. Она-то и уравновешивает, если можно так выразиться, тот снобизм, что вытекает из нравственного воспитания англичанина. Этот снобизм охватывает буквально все стороны жизни — от выбора одежды до чтения книг, от спорта до высокой политики. Британцы никогда не задаются вопросом, какова причина, толкнувшая человека на ту или иную жизненную стезю — либо ведущую к гениальным взлетам, либо опасную; они просто говорят: так не делается! Вот поэтому сильные личности — за редкими исключениями! — не назначаются на пост премьер-министра. Их неординарность могла бы посягнуть на традиционные формы, пробить брешь в понятии «так принято», которая обнажит неприятные истины. Все скептически смотрят на мужчин или женщин, индивидуальность которых удивляет, и если те не возвращаются на проторенные пути, их постепенно исключают из общества.

Уже полвека в Англии терпимо относятся к тому, что деньги могут быть заработаны, а не получены по наследству, как то требовалось раньше. В прошлые времена в общество не допускались люди, получавшие жалованье; исключение составляли те, кто служили в армии и на флоте, священнослужители и высокопоставленные чиновники. Оправданием человека, зарабатывающего деньги своим умом или талантом, могла быть и слава. Сегодня большие доходы, без которых вход в общество закрыт англичанину, если пропуском ему не служит знатное имя, позволено получать от собственного завода или частной медицинской практики.

Быть умным человеком не запрещается, но при этом надлежит соблюдать определенные рамки, предписывающие читать и, конечно же, писать лишь те книги, которые приемлемы для общества. Оно отвергло бы Шоу и Уэллса, двух едва ли не самых знаменитых английских авторов, если бы они сами не исключили себя из него.

Зато занятия спортом — одно из условий допуска в этот незримый круг; другое условие — элегантность, но не только и не столько элегантность женщины, как в других культурных традициях, а главным образом элегантность мужчины. Не случайно Лондон, город мужчин, умеет одевать их лучше всего остального мира, тогда как его брат Париж диктует миру женскую моду. Во всяком случае, величайший изобретатель или величайший музыкант, если он хочет быть принятым в обществе, должен быть одет комильфо, то есть на английский манер. Церемония чаепития сравнима только с религиозным обрядом, затмевая все другие по строгости соблюдения правил; я наблюдал, как самых умных людей Англии во время беседы перебивали четыре раза подряд, задавая важные и неотложные вопросы, связанные с количеством молока и сахара в их чашках. Знаменитый физик поставил себя почти в безвыходное положение, засунув угол столовой салфетки между двумя пуговицами жилета.

С тех пор как феодальная аристократия в значительной степени потеряла свои земли, с ней соперничают нувориши, коим пожаловали дворянство за то, что они создали какое-нибудь крупное филантропическое учреждение; они в кюлотах и шелковых чулках являются ко двору, доводя до абсурда само понятие наследственной аристократии: ведь молодые герцоги менее элегантны, чем их предки, а молодые промышленники элегантны в большей степени, чем их отцы. Негласное соглашение, предварительно заключаемое королем с каким-нибудь богачом перед возведением его в дворянство, внушало столь мало доверия одному из богатейших производителей виски, что чек, приносимый им в дар государству, он подписал своим будущим титулом «сэр»; таким образом, этого хитрого шотландца уже не могли оставить в дураках.

Как и всех новообращенных, неофитов общества раздражает любое посягательство на условности. В их мемуарах мы находим целые страницы, посвященные важным светским событиям. Например, тому, как королева Александра или королева Мария приветствовали толпу из королевской кареты, или рассказу о принце Уэльском, который в очень жаркий день впервые появился на официальном ланче в светлом фраке, и спустя век его вольность свергла господство визитки в сочетании с цилиндром.

Внешние условности переживают все превратности судьбы и гарантируют каждому безопасность, которую не в состоянии ослабить ни адюльтер, ни супружеская неверность, если, конечно, они остаются в тайне.

За всей этой чередой правил, на первый взгляд кажущихся игрой, стоят глубокие и очень важные причины. Если примерно две десятых этого общества нарушают спокойствие своей сельской или семейной жизни единственно ради того, чтобы показаться там, где надлежит быть увиденным, то основная его часть поддерживает правила игры, чтобы властвовать. При выборе между двумя кандидатами, равными во всех отношениях, министром предпочтут назначить того, кто является племянником герцога, кто учился в Оксфорде, кто состоит в очень закрытом клубе, кто безупречно одевается, и совсем хорошо, если он в молодости написал книгу о каком-нибудь периоде греческой цивилизации или об английской литературе.

Тем не менее министры и премьер-министры, связанные с парламентом, попадали в правительство только в силу своих личных заслуг, это так, однако почти во всех министерствах высокие посты постоянно находились в руках нескольких старинных фамилий. Эти люди, которых знают и называют по именам лишь в очень закрытых кругах, переживают все вотумы недоверия, что свергают их шефов; они передают сыновьям, племянникам или друзьям надежные посты, о которых никогда не пишут газеты, а депутаты говорят крайне редко. Не будучи сами богатыми, они состоят в родстве или иным способом связаны с хозяевами больших банков и крупных промышленных предприятий, и у них есть возможность, оставаясь за кулисами, направлять и даже свергать своих политических предводителей, которые зачастую ничего не знают о своем новом правительстве.

Но если бы король участвовал в формировании министерских кабинетов, он, вероятно, имел бы более полную, не ограниченную определенным отрезком времени картину, что помогало бы работе правительства. Как во времена немецкой республики стал возможен саботаж работы правительства отдельными министрами, сохранившими свои посты, потому что у новой государственной власти не было специалистов, так и в Британской империи решающая роль в управлении государством принадлежит сегодня высокопоставленным чиновникам. Верные традициям старинных семейств, они преисполнены решимости как можно дольше сдерживать натиск левых сил. Общество реально управляет Англией благодаря двум институтам — и в немалой степени благодаря институту постоянной государственной службы.

Второй же институт — это англиканская церковь. В средние века в Германии юнкеры и священники заключали союзы, чтобы управлять императором; и в сегодняшней Англии положение короля все еще зависит от общества и священников. Причем спорные вопросы, касающиеся даже личной жизни монарха, заведомо будут решены не в его пользу, если церковь и общество объединятся. Вскоре мы убедимся в этом на примере короля Эдуарда VIII.

В Англии интерес к соблюдению религиозных предписаний сохранился в гораздо большей степени, чем во всех других развитых странах, за исключением Соединенных Штатов. Но сам факт внимания к внешнему проявлению нравственного закона вовсе не свидетельствует о более высокой нравственности граждан; это, наоборот, признак власти того ханжества, в силу которого человек, преследующий только свои собственные интересы, хочет одновременно испытывать чувство удовлетворения от того, что он действует в соответствии с требованиями морали. Р. Блэйтвэйт, который в молодости хотел стать священником, в своих воспоминаниях, опубликованных в 1935 году, написал об этом классические фразы:

«Англиканство у нас всего лишь синоним снобизма in excelsis[49]. Как я его ненавижу! Тем не менее я признаю, что оно не только в высшей степени естественно, но и ясно выражает национальный характер. Нигде, кроме Англии, где вся иерархическая лестница охвачена снобизмом, подобная религия была бы невозможна… Тем, что Англия имеет репутацию самой снобистской страны в мире, более всего мы обязаны именно англиканской церкви. Если вы хотите проникнуться духом классовой обособленности и исключительности в его сильнейшей и абсурднейшей форме, отправляйтесь на какое-то время пожить в епархии».

Доля истины, содержащаяся в этом суждении англичанина, ничего не меняет в интересе, который вызывают в Англии все вопросы, касающиеся церкви. Нигде в мире, кроме Британии, публикация нового commonprayer-book[50] не могла бы стать событием, на протяжении недель волнующим прессу и палату общин. Ни в одной другой стране девяносто тысяч зрителей футбольного матча не затянут хором после объявления окончательного результата гимн «Abide with me!»[51]. Хотя за последние годы количество верующих, которые регулярно ходят в церковь и причащаются, только уменьшилось, могущество церкви как социального института возросло. Действительно, количество служащих тотализатора превышает количество священнослужителей, а ежегодные ставки в букмекерских конторах достигают четырехсот миллионов фунтов, при том что доход церкви составляет всего-навсего шестнадцать миллионов, но тем не менее редкий англичанин пренебрежет в газете речью какого-нибудь влиятельного епископа, прежде, конечно, просмотрев результаты скачек.

В этой стране, чрезвычайно ориентированной на политику, где любое событие или явление расценивается с точки зрения его политического смысла, церковь тоже приобрела политическое значение. Подобно большой магнитной стрелке, церковь указывает направление общественной нравственности, но и на эту стрелку влияет полюс, то есть ханжество — специфический полюс английского меридиана. Могущество церкви сказалось на английской культуре, что подарило этой не особенно музыкальной стране лучшую религиозную музыку — кстати, точно так же, как эта отнюдь не воинственная страна создала у себя лучшую полицию. Оба эти учреждения — имеются в виду церковь и полиция, — обеспечивают внутреннее спокойствие граждан. Одним словом, общество, отчасти из страха, а отчасти из мудрого желания упрочить свою власть, заключило союз с церковью, и во всех больших проблемах нации обе силы почти никогда не действуют порознь. Глава церкви, архиепископ Кентерберийский, наряду с премьер-министром является самым могущественным человеком в стране. При дворе главе церкви оказываются даже большие почести, чем главе правительства.

Горе тому, против кого выступят эти две силы, — будь он даже королем, он пропал.

IV

Но король, который правил в то время, не вступал в конфликт с этими двумя силами, и его сыновья, оба наши принца, не вызывали их недовольства.

С 1924 по 1935 год, в течение двенадцати лет, прошедших между свадьбой принца Альберта и смертью короля Георга, в жизни обоих братьев можно было найти много общего, но тем не менее почти всегда они пребывали в очень разном душевном состоянии.

Теперь оба служили посланцами Империи, ибо сделать предстояло немало, и стран предстояло посетить очень много. Альберт находился с женой в Восточной Африке и получал телеграммы от старшего брата, который в 1925 году совершал большую официальную поездку по Западной Африке. Спустя два года, отправившись в Австралию, молодая чета поднялась на борт того же самого судна, на которой Эдуард плавал уже дважды. Принц Альберт открыл первый парламент нового города Канберра, думая о своем отце, который двадцать шесть лет назад открывал в Мельбурне первый австралийский парламент. В Канберре, этом современном городе, на торжественных заседаниях депутаты, все в большей или меньшей степени социалисты, сидели, подобно английским судьям, в пышных париках: странная власть английской традиции, преодолевающей века и моря!

Австралийское путешествие прошло для Альберта намного легче, потому что теперь он научился говорить без запинок. Осенью 1926 года принц наконец нашел в Лондоне австралийского врача, который установил, что его заикание вызвано физическими причинами и, следовательно, подлежит излечению.

Поверив, что может вылечиться, принц начал ежедневно по часу заниматься с врачом. Был ли он на приеме или охотился на лис, Альберт спешил вернуться в Лондон, чтобы попасть к доктору и поупражняться. Постепенно он стал справляться с отдельными звуками, которые до недавних пор приводили его в отчаяние. Через несколько месяцев на каком-то торжественном приеме он попросил слова, что с ним случилось впервые. До него речи произносили некоторые из лучших английских ораторов, в частности лорд Бальфур. К великому удивлению всех слушателей принц Альберт говорил не запинаясь, не прерываясь. Серьезный недуг был почти побежден. Но принцу еще потребовались месяцы упорного труда и ежедневных упражнений — как музыканту-виртуозу, поддерживающему беглость пальцев, — чтобы окончательно преодолеть свой недостаток. В последующие годы он удивлял австралийцев своими официальными речами. Тогда же ему удавалось без затруднений импровизировать по полчаса.

«Все те годы, что мы занимались, — сообщает его врач мистер Лог, — прошли под знаком огромной работоспособности Его величества. В течение двух лет он ни разу не пропустил встречи со мной… Это подвиг, которым он вправе гордиться. Он понял, что одного желания излечиться недостаточно — еще необходимо мужество, тяжелый труд и личные жертвы. Он выполнял все необходимое с поразительным упорством. И теперь он достиг желаемого, гордый и уверенный в себе, „вступил во владение королевством“, которое завоевывал».

По-моему, эта удивительная история поразительно напоминает борьбу с очень серьезной болезнью другого правителя, Рузвельта, который, одолевая свой недуг, лишь на пятом десятке обрел победную уверенность в себе, позволившую ему устремиться к самым высоким целям. Те, кто знал принца Альберта до и после лечения, рассказывают, что эта борьба почти избавила его от робости, укрепила веру в себя. Скованный, почти всегда смущенный и редко улыбающийся принц постепенно превратился в исполненного уверенности мужчину. В случае принца победа, одержанная над физическим недостатком, удивляет гораздо больше потому, что он страдал им более тридцати лет, и, смирившись, давно отказался от мысли вылечиться. Рузвельт же не привыкал долгие годы к своей беспомощности: спустя несколько недель после того, как его поразил паралич, обездвиживший нижнюю часть тела, он решил победить недуг и сказал жене: «Смешно, если мужчина не сумеет справиться с детской болезнью!»

Отныне ничто не мешало принцу Альберту проявлять свои способности и делать то, что он считал нужным. Его звали «принц с фабрики», ибо его работа в «Welfare Work»[52] только расширялась по мере его знакомства с различными отраслями индустрии; и, вероятно, поэтому архиепископ Кентерберийский именовал его the ambassador of good will[53]. Узнав, что молодые заводские рабочие, которые в его присутствии обсуждали футбольный матч, долго экономили деньги, чтобы увидеть Лондон, принц решил что-то сделать для них. С этого времени он каждый год приглашал на неделю четыреста молодых людей из английских рабочих семей, предоставляя им кров и питание, но при одном условии — никакой огласки! Итак, за несколько лет гостями принца побывали семь тысяч юношей. Каждый раз он проводил с ними один день, но не больше; действительно, говорил он, продли принц свое пребывание в лагере, вскоре парни стали бы спрашивать друг друга: «Какого черта мы тут с ним делаем?» Принц, став покровителем скаутов, остается им и по сей день.

Однажды в речи, произнесенной в Кройдоне, он объяснил, что привлекает его больше всего в подобной деятельности: «Никто не может править достойно, не обладая даром предвидения и не имея в сердце желания оставить после себя жизнь чуть лучшую, нежели та, которую он застал. Тот, кто правит, должен стремиться к чему-то, что подсказывает сердце, к чему-то, что однажды может быть достигнуто, если не им самим, то, по крайней мере, его преемниками, для которых он прокладывает путь».

В этих простых словах и заключена программа принца Альберта.

Теперь, когда он мог говорить без всякого затруднения, от его уныния не осталось и следа. Он не избегал публично проявлять свое чисто английское чувство юмора, не избегал толпы. Во время одной из больших поездок по стране он несколько раз выходил из последнего вагона своего поезда, смешивался с толпой, которая ждала его на перроне, и вместе с ней скандировал приветствия самому себе. А как-то вечером, когда его маленькая дочка не желала открыть рот, чтобы почистить зубы, принц попросил ее показать, как папа упражняет голос.

Хитрость удалась. Девочка пропела: «А-а-а!», и едва она разжала губы, как во рту оказалась зубная щетка.

Рождение двух дочек — в 1926 и в 1930 годах — довершило личное счастье Альберта. Для английского народа, который, проявляя свой всегдашний интерес к семейной жизни королевского дома, сожалел о безбрачии принца Уэльского, рождения девочек стали радостными событиями. Естественно, люди предпочли бы видеть наследников-мальчиков и поэтому распевали:

«It’s a gent! It’s a gent!»

Crowed the duchesse of Kent.

«Oh! bother the stork!»

Sighed the duchesse of York.[54]

Но страна помнила, что самые великие эпохи она переживала только при королевах — Елизавете, Анне и Виктории. Поэтому теперь народ с любопытством и интересом следил за жизнью обеих принцесс, старшая из которых в один прекрасный день станет королевой Елизаветой.

Лодж-Хаус — скромное пристанище, расположенное в Виндзорском парке, перед которым стоит статуя Георга III. Это небольшой дом в готическом стиле, выстроенный век назад; сегодня его называют Royal Lodge[55], и король с королевой по-прежнему любят уединяться в нем. Именно здесь девочки научились ездить верхом — их мать и их бабушки тоже прекрасно держались в седле.

Принц Альберт и его супруга радовались при мысли, что они долго, может быть всегда, будут вести вместе со своими детьми эту тихую жизнь, в которую почти не вторгались репортеры. Принц имел репутацию отличного игрока в поло и даже провел несколько великолепных матчей на Мальте, где этот спорт в большом почете. Принц очень ловко играл в теннис левой рукой; он, как и его отец, страстно увлекался парусным спортом и кроме того обожал охоту: на острове в Красном море он как-то долго преследовал газель, и его не могла остановить даже изнуряющая жара. Избавившийся от недостатка речи, свободный теперь от обязанности уезжать в далекие путешествия, принц Альберт вел счастливую жизнь, и ему, находившемуся в расцвете лет, казалось, больше нечего было желать.

V

Его брату Эдуарду недоставало самого, казалось, необходимого, самого прекрасного в жизни. Когда он приезжал повидаться с братом и его женой, две маленькие девочки, выскочив из крохотного уэльского домика, низенького и крытого соломой, мчались ему навстречу. В доме, в три раза меньшем по сравнению с обычным сельским домом, с низенькой дверью, куда не наклоняясь могли пройти только дети, — жилые комнаты, кухня, ванная. Этот игрушечный дом предназначался для детей принца Уэльского, сеньора этих мест, за которым местное население признавало все родовые права. Поскольку принц Уэльский был холост, домик под соломенной крышей отдали девочкам, и Эдуард, наверное, испытывал грусть, глядя, как они играют в саду.

Он чувствовал, что ожидание независимости может затянуться. Не начнет ли он седеть, а возможно, и полностью побелеет, как его дед, прежде чем достигнет власти? Да и какой власти? Тридцатипятилетний принц Уэльский знал, как ему держаться. Разве его дед не вел двойную жизнь, потому что сильный и способный человек не может до шестидесяти лет представительствовать везде и всюду в качестве наследного принца, посвящая себя исключительно всякого рода церемониям и торжественным событиям? Эдуард VII создал семью, одобренную с династической точки зрения; женой его стала красивая женщина, с которой он воспитывал сыновей и дочерей, заботясь о будущем королевского рода, который должен продолжиться, даже если ему лично не удастся занять престол. Однако же у него были любовницы в Англии и за границей.

Думая о деде, этом образце, чье имя он будет носить, когда станет королем (хотя пока все по-прежнему звали его Дэвид), принц не считал для себя возможным подражать ему в частной жизни. Менее твердый характер, застенчивость, склонность к печали и рефлексии категорически не позволяли ему вести подобное двойное существование. Конечно, как все молодые люди, Эдуард увлекался девушками, но ни с одной из них у него не возникло достаточно прочных отношений, и увлечения его быстро проходили. Он не доверял женщинам, как большинство богатых и влиятельных людей, которых преследует мысль, что любят не их самих, а их деньги или положение. Он путешествовал по свету, болтал и танцевал со множеством самых разных, часто весьма привлекательных представительниц прекрасного пола. И все-таки, как спустя годы он сам признался друзьям, он не встретил ни одной женщины, чья прелесть могла бы надолго рассеять его невеселые мысли.

Глядя, как брат и невестка рука об руку прогуливаются по Виндзорскому парку, в то время как из игрушечного домика доносятся веселые крики детей, наблюдая гармоничный брак родителей и вспоминая о согласии, судя по многочисленным рассказам, царившем между его прабабкой Викторией и прадедом Альбертом, наверное, он не раз задумывался о том, почему бы ему не пойти на компромисс и не жениться на принцессе. Нет, он не станет жениться без любви! Молодой и богатый наследник престола мало принадлежал себе и лишен был многих свобод, но эту он оставлял за собой и поклялся себе, что не изменит решения. Принц Уэльский видел, как женятся другие его родственники, создают семью, ведут размеренную жизнь. А он, возвращаясь к себе, попадал в официальную обстановку — кругом холодные, лишенные эмоций лица служащих, пусть их именуют превосходительствами, — и отправлялся немного поразвлечься в какое-нибудь ночное кафе.

С годами принц становился все более мрачным — жизнь без любви, без близкого человека делала его таким. Миллионы людей обожали его, как не обожали до сих пор ни одного принца Уэльского, их чувство было восторженным и романтичным — они любили его, потому что он был одинок, и чем печальнее становилось его лицо, тем больше боготворили Эдуарда. Меланхолия его лишь усиливалась, когда он думал о том, что он вполне здоров, богат, окружен заботой многих, привлекателен… но за всю жизнь у него не было и месяца, полностью принадлежавшего ему, и его не ждет ни один преданный друг.

Поездка по западу и югу Африки, состоявшая в 1925 году, была успешна и принесла Эдуарду симпатии еще большего количества людей. Во время путешествия он называл корабль «Рибьюк» своим вторым домом… Правда, первого у него не было. Еще тридцать пять тысяч миль, еще сотни речей и сотни рук, протянутых ему для рукопожатий, от которых к концу дня распухали пальцы. Но были, конечно, и яркие впечатления, и радостные минуты, искренне трогавшие его.

В Нигерии двадцать тысяч аборигенов на протяжении многих миль ехали верхом перед его автомобилем; трубя в рога длиной в двенадцать футов, они возвещали о приближении сына белого короля. В причудливых нарядах с львиными шкурами на плечах студенты выехали ему навстречу из Кейптауна на голландских старинных повозках. Тысячи кафров, выстроившись многоцветными рядами, встречали танцами кортеж принца. Когда узнавали о прибытии принца, снаряжали колесницы, запряженные восемнадцатью быками, и те пересекали равнину Трансвааля, и Эдуард, конечно, останавливался, чтобы поговорить с людьми. Столетний вождь несколько недель ехал через Зулуленд верхом на осле, чтобы приветствовать своего повелителя. В Йоханнесбурге, где искренне считают, что в мире нет ничего главнее денежных чеков, одной даме пришла в голову дикая мысль подарить этому богатейшему принцу чек на две тысячи фунтов, чтобы он купил себе красивую лошадь. Ровно в полночь на празднике, устроенном в его честь в этом городе, погасло электричество, кто-то подошел к принцу и ласково шепнул: «Счастливого дня рождения!» Это был его тридцать первый день рождения, но молодой человек, вокруг которого толпилось больше людей, чем вокруг кого-либо во всем мире, чувствовал себя одиноким на балу, данном в его честь. Да, он был одинок, несмотря на рой красавиц в роскошных туалетах.

От успеха миссии Эдуарда как «посла доброй воли» особенно много зависело в Южной Африке. Он должен был с помощью своей открытости и искренности смягчить ненависть буров к завоевателям. Ведь тогда, спустя двадцать с небольшим лет после окончания войны, тысячи тех, кто сражался за свободу своей страны против королевского дома, оставались еще живы. Англичане владеют искусством дружески располагать к себе тех, кого они победили, и после жестокостей англо-бурской войны подобное умение было просто необходимо. Принцу, настроенному в высшей степени миролюбиво, эта задача блистательно удалась: сердца буров смягчились.

Завоевывать симпатию к себе и, тем самым, к своей стране — здесь он был в своей стихии. Когда буры ехали верхом перед его автомобилем, он тоже потребовал коня и помчался с ними в облаке пыли. Один бурский вождь был до такой степени очарован вчерашним врагом, что просил принца Уэльского остаться с ними и стать президентом страны. Старый вождь племени басуто подошел к нему вплотную и внимательно посмотрел ему в глаза, словно желая удостовериться, что душа принца так же честна и открыта, как и его слова. Однажды, когда стояла изнуряющая жара, мэр какого-то города обращался к нему с нескончаемой речью, по окончании которой принц достал из кармана листок с ответом, протянул его мэру и сказал: «А это вы можете спокойно прочесть дома!» Когда же другой мэр, перепутав страницы своей речи, запнулся после слов: «Но мы приветствуем вас не только как сына его величества…», принц ему тихо подсказал: «Но и как человека!»

Он покорял людей, обращаясь к ним на их языке. Позже, в Буэнос-Айресе, где он произнес речь по-испански, принц Уэльский завоевал все сердца. Вряд ли поддается измерению в каких-либо единицах, насколько противники Англии сменили свое отношение к ней после визита принца, насколько в этом смысле были эффективны симпатия, которую он к себе вызывал, его улыбки, речи, повторяемые в течение недель, так же как трудно оценить влияние его визита на сумму выручки от экспорта. Те, кого можно считать экспертами в подобных делах, подтверждают высокую цену такого влияния.

Принц был человеком действия, что прежде всего проявлялось в многочисленных поездках. Впрочем, следует уточнить: это качество проявлялось, когда речь шла именно о практической деятельности, а не о делах, связанных с чувством. Он с удовольствием подшучивал над русскими пьесами, в которых три часа «говорят» о жизни, но ничего не делают, чтобы ее изменить. С коммерсантами из Сити он мог разговаривать вполне профессионально, на их собственном языке: «Торговля больше не является делом случая; она требует образования и способности умственной концентрации… Торговля, как и время, никого не ждут. Если мы упускаем возможность заключить сделку, она потеряна навсегда».

Встречаясь в перерывах между поездками Эдуарда, братья, должно быть, с иронией рассказывать друг другу истории о том, как мало надо публике, чтобы вызвать ее любовь и умиление. Когда Эдуард посещал крупный завод, принц Альберт на следующий день мог прочесть в газетах, что вонь и грохот в цеху стояли ужасающие, но, несмотря на них, принц все-таки… Если он отменял праздник, потому что в стране серьезный кризис и много безработных, если в Глазго он смог управлять трамваем, если в Аскфорде он пригнал локомотив из вагоностроительного цеха на вокзал, все пели ему дифирамбы.

Когда в Мельбурне он встретился с главой оппозиции, тот напомнил принцу, что однажды в Ньюкасле, когда дождь лил как из ведра, он приказал поднять откидной верх автомобиля, чтобы не разочаровывать поджидавшую его толпу. А однажды в Канаде Эдуард покорил сердца детей, попросив учителя, который хотел отпустить с занятий свой класс: «Не отпускайте их с уроков сегодня, ведь день почти закончился. Подарите им целый свободный день завтра!» И половина жителей Австралии была в восторге от того, что когда его поезд попал в аварию, принц сначала собрал свои бумаги и лишь потом последним выбрался через вагонное окно.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.