Глава 12 Карпинский и Федоров (опыт сравнительного жизнеописания)

Глава 12

Карпинский и Федоров

(опыт сравнительного жизнеописания)

Впервые в стенах Геолкома они встретились 28 марта 1885 года. Таким числом помечено уведомление о принятии Е.С.Федорова в Комитет временно исполняющим должность консерватора и делопроизводителя. «В.и.д.» — временно исполняющий должность — три буквы будут соседствовать с фамилией Федорова все десять лет его службы под начальством Карпинского.

За плечами Евграфа Степановича было 26 лет, прожитых деятельно и укрытно. Необыкновенное математическое дарование его открылось рано, семи лет. Случайно открыл он учебник геометрии, по которому занимался старший брат. Совершенно не подозревая, что леммы, аксиомы, гипотезы и теоремы требуют последовательного изучения на протяжении гимназического курса, «Графчик» проглотил их залпом — и был потрясен красотою и стройностью доказательств.

Шестнадцатилетним отроком приступает он к самостоятельному математическому творчеству. Задумывает колоссальное сочинение, впоследствии выпущенное им под названием «Начала учения о фигурах». «Пришел я к этой теме, — вспоминал он в конце жизни, — исходя из наслаждений, испытанных мной при ближайшем изучении изящных соотношений между геометрическими фигурами...» Редкое в устах ученого прошлого столетия признание эстетического начала в качестве импульса, побудившего к глубоким математическим размышлениям. Уже готовы впервые чертежи, уже выступают контуры будущей монографии, но неожиданно Федоров забрасывает построения и расчеты, как ему кажется, навсегда...

«Кому годны нынче формулы, чертежи? — рассуждает он. — Народ темен, забит и нуждается в помощи просвещенных людей». Он становится подпольщиком. По заданию революционеров уезжает за границу. Там созревает у него план издания нелегальной газеты. Вместе с друзьями организует подпольную типографию. Она расположена в Петербурге на Кирочной улице. Выпускает прокламации и газету «Начало».

Чудом спасается Евграф Степанович от ареста. Тревожное для него время. Он много думает о своей судьбе. Прав ли он, отказавшись от своего призвания? В конце концов он решается вернуться к математике. Достает заброшенные тетрадки. Поступает в Горный — и с блеском заканчивает его, первым на курсе. Покровительствовавший молодому ученому профессор И.В.Мушкетов не советует ему уезжать из столицы, где можно пользоваться библиотекой и советами крупнейших математиков, и добивается для него места в Геолкоме.

Главное различие между Карпинским и Федоровым восходит к различию их дарований. Дарование Федорова — вулкан, внезапно прорвавшийся и грохотавший с перерывами всю его жизнь. Дарование Карпинского — тихий, медленный, величавый разлив.

Если гений — это терпение, то терпение (то есть трудолюбие!) Карпинского поистине гениально.

Вся его жизнь — медленное развертывание свитка, на котором нанесены письмена его гения.

Свиток длинный, и нужно было прожить долгую жизнь, чтобы его развернуть. И надо было быть уверенным, что развернешь, и не торопиться.

Карпинский оставил труды во всех областях геологии. Он рассматривал проблемы геотектоники, петрографии, исторической геологии, палеонтологии, рудной геологии, стратиграфии и картографии. Некоторые из его трудов носят фундаментальный характер, все серьезны, глубоки, академичны в лучшем смысле слова. Ни в одной из перечисленных областей он не совершил переворота (в отличие от Федорова, который это сделал в кристаллографии). Но все обогатил своими исследованиями.

— Позвольте, провожу вас. Вот ваша комната, вот стол.

— Благодарю, господин директор.

— Сотрудники введут вас в курс обязанностей.

— Я их уже знаю.

— Желаю удачи!

Вот и встретились! Вот и произошла эта знаменательная и вместе с тем будничная (несколько неприметных фраз!) встреча двух великих ученых — в чем-то очень похожих и таких разных... Вот и сошлись они под одной крышей — хотелось бы думать, неспроста; соединенными усилиями будут способствовать славе науки, которую оба безмерно любят, а дружбою — обогащать друг друга, оберегать от жизненных невзгод...

Занятия в Геолкоме, как и во всех учреждениях, которыми руководил когда-либо Карпинский, протекали с такой тихой размеренностью, естественностью, «домашностью», что Федоров, нигде прежде толком не служивший, по натуре не склонный подчиняться регламентации и  р а с п о р я ж е н и я м,  поначалу как будто растерян, но очень скоро дает себя поглотить этому ненавязчивому деловому ритму. Считается бестактностью интересоваться, закончена ли работа, если даже она важная составная часть общей работы; никто никого никогда не торопит; все увлечены. Очень скоро Федоров убеждается, что тут под одной вывеской собраны блестящие геологические умы. Геолком переехал, занимает особнячок на 4-й линии Васильевского острова; на воротах медная табличка «Геологический комитетъ». Дорожка ведет к крыльцу; тяжелая дверь поддается нехотя; по широкой лестнице попадаешь в вестибюль. За столиком — наискосок в углу — швейцар; дверь прямо — в круглый зал со стеклянным потолком; дверь налево в коридор, куда выходят кабинеты и еще две лестницы: наверх, в мезонин, и вниз, в полуподвал.

Обязанности швейцара милостиво взял на себя обитавший неподалеку в меблированных комнатах капельдинер Александринского театра Литвинов. Кроме приглядывания за галошами, на нем лежала обязанность отправлять письма и принимать их от почтальона; он выполнял ее с огромным достоинством. Однажды Карпинский обратил внимание на то, что международная корреспонденция адресуется в Геолком на имя какого-то доктора Литвинова: оказалось, швейцар на конвертах внизу под обратным адресом «Геолком» приписывал «д-ру Литвинову».

— Ну, батенька... — развел руками Карпинский.

Отправку писем перепоручили Федорову; швейцар же теперь целыми днями просиживал в вестибюле за столиком, читая газету. Если входил кто-либо из членов Присутствия, он снимал пенсне, складывал газету, крепко разом вставал, решительными шагами подходил, принимал большими и указательными пальцами обеих рук сначала пальто, потом шляпу, трость, нагнувшись, поправлял галоши; пятачок тонул в его широкой ладони...

Когда входил Федоров, он производил усиленное шуршание газетой и отсутствующе вскидывал голову; это надо было понимать как знак полного и даже вызывающего пренебрежения. Но замечал ли эти ужимки Евграф Степанович? Замечал ли самого швейцара-камердинера, его стол, газету и пенсне? Он вечно спешил! Так мало остается времени для научных занятий! Он все старается делать быстрее, чем другие. Стремительно идет по улице, полы шинели развертываются; глаза уставлены в одну точку. Заходит в типографию Якобсона на 7-й линии, здесь печатаются «Известия» и «Труды» Геолкома. В конторке освобождают место, приносят корректуру. Садится:

— Убедительно прошу тишины!

Приходит с жалобой наборщик; у Евграфа Степановича странный почерк: красивый, тонкий и совершенно неразборчивый. Он вскакивает, летит в цех. Объясняет. Потеряв терпение, становится к кассам — литеры мелькают в его руках. Наборщик завороженно смотрит.

— Можно подумать, вы когда-то работали в типографии!

Скорее, скорее!.. Бегом в Геолком. Сегодня Присутствие. В круглом зале собрались сотрудники, профессора, академики. Зал меблирован венской мебелью. Рассаживаются за длинным столом; Карпинский садится за небольшой столик, в кресло; рядом с ним Федоров. Он будет протоколировать. Входит Литвинов с самоваром. Чаепитие непременно сопутствует заседаниям; обычай заведен Карпинским и никогда не нарушается. На столе вазочки с печеньем, баранки, сахарница.

Замыслы, которые вынашивает Федоров, грандиозны, и непостижима быстрота, с которой он претворяет их в жизнь. Относит в редакции рукопись за рукописью. Выходят «Этюды по аналитической кристаллографии», где впервые применяются понятия проективной геометрии по отношению к кристаллам. Это дает возможность раскрыть смысл некоторых неясных закономерностей и упростить кристаллографические вычисления. Но кристаллы нельзя понять, рассуждает он, не постигнув законов симметрии. «Кристаллы блещут симметрией», — пишет он.

И принимается за разработку законов симметрии. Выходят из печати «Основные формулы аналитической геометрии в улучшенном виде», «Симметрия конечных фигур», «Система правильных систем фигур». В совокупности эти монографии содержат всеобъемлющее учение о симметрии, охватывающее конечные и бесконечные системы. Федоров выводит особые геометрические законы, характерные для кристаллических систем. Законы эти соответствуют 230 различным способам, по которым только и могут располагаться элементарные частицы в кристаллах.

В сущности, за пять лет, с 1885 года, когда он поступил в Геолком, по 1890-й, когда закончена была «Симметрия правильных систем фигур», Евграф Степанович создал новое учение о симметрии, преломленное таким образом, что оно раскрывало внутренний мир кристалла. Старому поколению кристаллографов его произведения кажутся слишком абстрактными, теоретическими, слишком математическими; его не понимают. Но молодежь пленяется его построениями; у Федорова появляются поклонники и ученики. (Через много лет рентгеноанализ кристаллов подтвердил правоту теоретических построений Федорова; он дожил до счастливого дня и мог написать о себе гордые слова: «Перед строгими кабинетными выводами как бы преклонилась природа, и кристаллы расположились в тех системах, которые явились необходимым выводом из понятия о правильных системах точек (пространственных решетках)». Не следует забывать, что выводы Федорова сделаны в эпоху, когда реальное существование атомов и молекул подвергалось сильному сомнению.

Летом Геолком пустел: сотрудники разъезжались по своим «листам»; уезжал и Федоров.

У него был свой «лист»: северный Урал, страна Вогулия, как он ее называл (коренное население вогулы), — болота, горы, тайга, переходящая в тундру, ледяные, черные реки, через которые приходилось по сто раз на дню переезжать вброд на лошадях. Не без колебаний согласился он возглавить экспедицию в труднодоступную местность; больно отрываться на пять-шесть месяцев в году от любимых вычислений. Но, взявшись за какую-либо работу, он всегда увлекался ею; так было и на сей раз. Изобрел новый способ лодочной съемки. Изучал вогульские обычаи и одежды. Пробовал даже сочинять беллетристические произведения из местной жизни...

По странной прихоти судьбы, центральной базой экспедиции Федорова, городком, откуда начинались его странствия по дикому краю и где они кончались, был выбран Богословск. Родина Карпинского.

7 января 1886 года физико-математическое отделение Академии наук избрало Карпинского действительным членом на степень адъюнкта по геологии. Адъюнкт — низшая ступень в академической иерархии: обычно баллотировались молодые одаренные ученые. Александру Петровичу 40 лет, девять лет профессорствовал в Горном институте, год руководит Геологическим комитетом. В представлении, подписанном академиками Шмидтом, Кокшаровым, Вильдом, отмечались его петрографические изыскания, палеонтологические исследования, открытие артинского яруса и другие общеизвестные заслуги.

Новоизбранному предоставляется право выступить на общеакадемическом собрании — важный момент! От первого выступления во многом зависит, как сложится репутация адъюнкта и его академическая карьера. В креслах сидят лингвисты, химики, востоковеды, историки; тема должна быть понятна всем и раскрыта доступно, но не поверхностно. Карпинский избирает темой геологическое прошлое Европейской России. Рассказывает о наступлении моря и воздымании суши, первобытной жизни, ее расцвете, смене растительных и животных форм, засолении морей и опреснении бассейнов, катастрофах и миллионолетнем покое...

Доклад понравился — материал нов. Александр Петрович запомнился академикам. Доклад стал составной частью «Очерков по геологическому прошлому Европейской России», классического труда, на котором воспитывались поколения геологов.

Прошло два с половиной года. Март 1889-го. Карпинский избирается в экстраординарные академики. На сей раз тема публичного выступления исключительно сложна: «О правильности в очертании, распределении и строении континентов». Карпинский говорил с присущей ему простотой и «домашностью», как на заседании Присутствия, а впечатление от выступления, произведенное на академиков, было ошеломляющим. Над кафедрой он развесил карты. Карты материков и океанов, однако знакомые очертания их выглядели непривычно и странно.

Карпинский распластал глобус так, что в центре проекции оказался Северный полюс. Что же предстало взорам академиков? Огромное тело Евразии с включением Австралии и Африки повторяется в уменьшенном виде в очертаниях Северной Америки. Столь же поразительно сходство Южной Америки с Антарктикой; на плане Карпинского они внизу, и, хотя их единство отличается от единства верха, бросается в глаза сходство в некоторых закономерностях плана.

Вероятно, в этом месте доклада слушатели почувствовали недоумение, даже неловкость: в таком виде планета представала перед ними впервые. Еще больше эти чувства возросли, когда Александр Петрович принялся за показ сходства и удивительного равновесия в распределении горных кряжей и даже глубинных, сокрытых масс. На всех материках архейские древние ядра справа, а молодые хребты слева. Области трансгрессий (потоплений), установленные методом геохронологического анализа, тоже подчинены видимым закономерностям, равно как и складки горных пород, если брать их в обобщенном виде. Особое значение приобретает тихоокеанская граница материков.

Несомненно, здесь действует некий принцип симметрии, установить который в применении к геологии еще предстоит (и тут Карпинский как ученый протягивает руку Федорову). Все главные континенты, подмечает Александр Петрович, аналогичны относительно имеющихся на их поверхности горных масс, «хотя горные системы тем сложнее, чем больше континент». Закономерность эту Карпинский связывает с соотношением между очертаниями, сложением и ростом материков. Поверхность земного шара подвержена закономерной повторяемости, то есть симметрии. Смелые и совершенно новые для своего времени выводы Карпинского «сыграли, — как утверждают исследователи законов симметрии в геологии И.И.Шафрановский и Л.М.Плотников, — основополагающую роль в развитии современного учения о критических меридианах и параллелях земного шара».

Александр Петрович подходит к другой карте и предлагает рассмотреть ее. Это карта Марса. На распределение его материков и впадин, несомненно, оказала влияние ось вращения: она непостоянна. Вращение планеты влияет на смятие пород и соотношение покойных геологических областей с активными.

Указка, которую держит Александр Петрович, возвращается к тихоокеанской линии. Вдоль нее все складки опрокинуты налево, в сторону океана, что означает тангенциальное смещение на запад по одну сторону и на восток — по другую. На запад материки смещены вдоль берегов Америки, на восток — вдоль берегов Азии и Австралии. И Карпинский высказывает мысль, которая должна была смутить даже видавших виды академиков. Он говорит о передвижениях гор, передвижениях материков. Ничего подобного здесь еще не слыхали! Впрочем, ни в одной академии мира этого слышать и не могли. Доклад Карпинского и статья на ту же тему, вскоре вышедшая из печати, появилась за 24 года до первых набросков Вегенера (1912 г.) и за 22 года до построений Тайлора (1910 г.). Вегенер и Тайлор, между собой полемизировавшие, оставались географами. Карпинский выступает как геолог, привлекающий данные астрономии. Идея о тангенциальном смещении материков Карпинского опережает сходную идею Тайлора на много лет.

Федоров, оформляя протоколы заседаний Присутствия, против фамилии Карпинского рядом с титулом «директор» ставит: «академик».

Сам он по-прежнему «и.д.».

В один из вечеров 1891 года Евграф Степанович ждал к себе в гости Карпинского и старого профессора Еремеева, заведующего кафедрой минералогии Горного института.

Незадолго до этого Федоров закончил разработку и описание двух важных изобретений. Он понимал, что новая кристаллография, им создаваемая, будет неполна, если не упростить практическое кристаллоизмерение, бывшее до тех пор чрезвычайно громоздким и доступным лишь выученным мастерам. Никогда прежде не увлекаясь механикой и приборостроением, он берется за сложную работу, создает двукружный ганиометр и особую приставку к поляризационному микроскопу, впоследствии получившую название «федоровский столик».

Из воспоминаний Людмилы Васильевны, жены Е.С.Федорова:

«Как-то Евграф предупредил, чтобы я приготовила вечернюю закуску и чай, так как он пригласил Карпинского и Еремеева на демонстрацию придуманного им оптического столика к ганиометру. Пришел и Карножицкий (ученик Федорова, талантливый, рано умерший кристаллограф. Название прибора дается Л.В. неправильно. — Я.К.) помочь Евграфу. Когда эта демонстрация кончилась, пошли мы ужинать.

Я думала, что их займет этот столик, особенно потому, что это изобретение их ученика и они будут продолжать ученые разговоры. Ничего подобного. Еремеев паясничал, как не подобало бы серьезному ученому, и рассказывал анекдоты; Александр Петрович ухмылялся. Евграф в душе бесился, не улыбался даже на анекдоты; как, должно быть, ему было обидно такое равнодушное отношение к его излюбленному детищу.

Когда распрощались, Карножицкий вышел с профессорами; потом вернулся и рассказал, что Еремеев вертел пальцем у лба и смотрел в упор на Карножицкого.

...Наутро Евграф за утренним кофе бодро провозгласил:

— Как они там ни относись к моему изобретению, а я уверен, что оно имеет большое значение и потому будет жизненно.

И ушел на службу удовлетворенный. Я за него успокоилась, хотя и обидно было и зло брало...»

Положение ученого, имеющего содержание и вольного заниматься любыми волнующими его научными проблемами (а такой статус предоставляло звание академика), было бы ему наиболее удобно. И Федоров это прекрасно понимал. Трудами своими он заслужил право баллотироваться в академию. Но то, что Карпинскому давалось легко, без видимых усилий, никак не давалось Федорову!

Кандидатуру его выдвигают на соискание научной премии — ее получает другой. Освобождается кафедра геологии в Лесном институте, Федоров претендует занять ее — занимает ее другой. Академики Чебышев, Бекетов, Фаминцын, Ковалевский рекомендуют Федорова к избранию в академию — и здесь его ждет неудача!

«Невзгоды меня могут сильно ослабить физически, — старается подбодрить он себя, — но они, кажется, поднимут меня нравственно: человек от удач теряет способность сочувствовать другим, а я замечаю прилив доброты и жалости...»

Но наконец и его терпение иссякает.

Довольно унижений, довольно, наслушался отказов! Он уезжает. Десять лет прозябания в жалкой должности консерватора и делопроизводителя — и даже не в должности: он по-прежнему «и.д.», десять лет — разве не оскорбление? Нет, подальше от холодного Петербурга, от чванливой академии, которой положено поощрять дарования, а она их не замечает...

Весной 1895 года Федоровы переезжают в Богословск. Управляющий Турыгаскими рудниками встречает Евграфа Степановича радушно; назначает солидное жалованье. Неожиданно догоняет его извещение об избрании членом Баварской академии наук. (К слову сказать, Карпинский тоже в это время получает подобные знаки международного признания: избран в члены-корреспонденты Королевского общества наук в Геттингене, вице-президентом Международного геологического конгресса. Но ему не привыкать!)

Жизнь в Богословске складывается для Федоровых как нельзя более благополучно. «Счастливейшие для моей семьи годы». Для семьи! «Сам же я поседел». Ему перевалило за сорок, он кажется себе стариком. По-видимому, мысленно он все время возвращается к случившемуся, ищет виновника неудач. Временами одолевает желание забыться, отринуть прошлое. Но в Богословске так многое напоминает о Карпинском! Богословцы гордятся своим земляком. Сохранился дом Карпинских, мимо него Евграф Степанович каждый день проходит, направляясь в контору. Горные инженеры, в кругу которых он вращается, читают статьи Карпинского, обсуждают.

Ночами мучают кошмары. «При засыпании мне навязчиво мерещился образ Карпинского в виде какого-то чудовища, желающего меня пожрать и от которого я не мог оборониться. И это ежедневно, с постоянством какого-то физического закона. Я до конца жизни не сумею понять, откуда образовались у меня такие дикие образы Карпинского... Наши отношения казались дружественными, хотя я, поглощенный в течение остального дня научными трудами, встречался с ним только по должности».

Прообраз этих чудовищных сновидений и ведать не ведал, что тревожит чей-то ночной покой! Вины его тут нет... И все же не уйти от вопроса, почему Карпинский остался равнодушен к судьбе Федорова. Не помог? Будь он вообще человеком черствым, себялюбивым — тогда и спрос другой. Федоров не был бы исключением, а то ведь исключение, и  е д и н с т в е н н о е! Не перечесть всех, кому Карпинский помогал, за кого хлопотал, кому руку помощи протянул в трудную минуту, а Евграфу Степановичу не протянул...

Во всяком случае, так считали Федоров и сочувствующие ему; версия оставалась и в истории науки. Попробуем разобраться.

Александр Петрович убежден был — и убеждение это его не покидало на протяжении всех десяти лет, — что Федоров работник в Геолкоме  в р е м е н н ы й. Слов нет, Евграф Степанович добросовестно исполнял свои обязанности, к тому же включился в сложную экспедиционную работу, которую проводил талантливо, но не к тому ведь лежала его душа!

Прикинем, что мог сделать Карпинский для Федорова? Перевести из «и.д.» в «д.»? Это мог. Но вдуматься: оно, пожалуй, никого бы не удовлетворило. Одно дело — человек временно занимает должность, пока не устроит судьбу как получше. Другое: постоянно исполнять обязанности делопроизводителя — и кому? Огромного дарования математику! Нет, уж коли переводить его, так даже не на должность младшего, а старшего геолога! Выше ее в Геолкоме не было. Выше только директор. Ибо члены Присутствия (академики и профессора) работали  б е з в о з м е з д н о.

Хорошо. Старший геолог. Но штат Геолкома состоял из восьми единиц. Из восьми! На каждом неподъемная масса обязанностей. Составление карты России. Поиски полезных ископаемых. Инспекция месторождений по всей империи. Изыскания вдоль линий строящихся железных дорог. Восемь человек. Они трудятся самозабвенно, дружно, а главное — много.

Если бы Федоров занял должность старшего или младшего геолога, оставалось бы у него время для математики и кристаллографии? Нет. Представляется, что Карпинский это понимал.

Но, допустим, им двигали не забота о Федорове, его даровании, а чисто служебные интересы. Что ж, в таком случае их стоит принять во внимание. Он всегда заботился о поддержании атмосферы благожелательности, взаимной приязни и мира в подведомственном ему учреждении. Федоров был трудным человеком. Не любил подчиняться. Карьеристские соображения были ему чужды, и было обостренное чувство справедливости — и все-таки, может быть, Карпинский боялся, что он внесет разлад в Геолком?..

И последнее, но немаловажное. Раскрытие этой темы невольно ведется так, что «оправдываться» приходится Александру Петровичу. Истцом и обвинителем как бы выступает Евграф Степанович. Тут некоторая историческая аберрация. Она проистекает из наличия документов в архивах. Карпинский не любил жаловаться. Ни письменно, ни устно. Его архив не хранит никаких следов недовольства Федоровым (в отличие от архива последнего).

Десять лет проработал Федоров под началом Карпинского. Это пора наивысшего расцвета его научной деятельности. Стоит ли слишком сурово судить об условиях его работы в Геолкоме?

Отныне судьба разводит наших героев; их встречи будут редки. Жизнь Александра Петровича течет размеренно. Постепенно, избегая конфликтов и стараясь никому не повредить, освобождается он от административных обязанностей. Просит отставки от заведования кафедрой в Горном институте. Совет неохотно принимает ее, присваивает ему звание почетного профессора. В 1903 году уходит с поста директора Геолкома. Ему присваивают звание почетного директора. Он целиком отдается научной деятельности.

Все же досуга теперь больше; посвящает его музыке, театру. Он знаком с композиторами, певцами, художниками, они любят бывать в его доме. Приемные дни — по четвергам. Устраиваются импровизированные концерты. Большинство гостей, конечно, ученые. Обсуждаются последние новости, публикации. Тематика его научных занятий, как всегда, разнообразна.

А что же Евграф Степанович? Наконец и ему улыбнулась фортуна! Предложили занять кафедру (не обошлось без хлопот его давнего покровителя Мушкетова). Правда, не столичную, а скромную кафедру в сельскохозяйственной Петровско-Разумовской академии в Москве, но он несказанно рад! Конец мытарствам, скитаниям, неустроенному житью.

Ему полюбился Петровско-Разумовский парк и дом, предоставленный ему академией; когда он устроился в нем, то купил большой концертный рояль, о котором мечтал всю жизнь; потом фисгармонию. Вечерами музицировал, и студенты собирались под окнами слушать. Выходит в свет его учебник кристаллографии — в своем роде уникальный, поскольку все разделы построены на результатах собственных авторских исследований. Евграф Степанович увлекается кристаллохимическими анализами; он создает новую научную дисциплину: кристаллохимию.

В конце ноября 1900 года четверо академиков во главе с Карпинским, учитывая освободившуюся вакансию, обратились с запиской в Академию наук: «Мы при настоящих обстоятельствах не считаем возможным сделать какие-либо представления о замещении вакансии по минералогии, не остановившись прежде всего на профессоре Федорове... Без преувеличения можно сказать, что не существует лица, занимающегося минералогическими и петрографическими вопросами, которому бы идеи г-на Федорова и предложенные им методы были неизвестны». Такой рекомендации вполне достаточно, и 13 декабря Федоров единогласно избирается в академию на степень адъюнкта.

Что ж, мечта сбылась? Он в академии. Восемь лет назад это сделало бы его счастливым.

Избрание в академию связано по статуту с переездом в Петербург. Его извещают, что будут предоставлены квартира, содержание, лаборатория. Все это у него есть и здесь! Он медлит, колеблется. Пишет письмо президенту. В письме ставит вопрос об организации Минералогического института — предложение новое по тому времени, назревшее. Чтобы осуществить его, понадобится, по его подсчетам, не меньше двух лет. «Раньше же этого срока... я не имею возможности переехать по семейным обстоятельствам».

Академики настаивают. Недоумевают: такого еще не бывало, чтобы новоизбранный медлил влиться в их ряды. В конце концов, быть может не без влияния Карпинского, Федорова оставляют в покое; ему разрешают посещать собрания академии нерегулярно, что являлось, вообще говоря, нарушением устава.

22 сентября 1904 года Карпинский, по-видимому, желая закрепить формально существующее положение, выступил на заседании физико-математического отделения. Протокол гласит: «Положено возбудить ходатайство о разрешении г.Федорову проживать в Москве с сохранением ему содержания от Академии...»

Но Федоров так привык к своей подозрительности по отношению к Карпинскому, что и здесь ему мерещится что-то недоброе. Какая-то, пишет он, «дьявольская интрига». Утром следующего дня он посылает в Петербург письмо и не просто отказывается от вознаграждения (что мог бы сделать, никого не обижая) — он обвиняет авторов проекта в намерении запятнать его имя!

Это конец. Отступать теперь некуда. Остается подать прошение об отставке. «Ваше Императорское Высочество, — обращается он к президенту великому князю Константину, — изволили видеть... попытку запачкать мое имя, побудив принять участие в противозаконном дележе казенного пирога. Такова пропасть в воззрениях, целях, задачах скромных людей науки, подобных мне, и господ академиков, важных представителей нашей бюрократии...»

Под «важными бюрократами», вероятно, понимается и Карпинский.

Эта странная вспышка раздражительности привела, однако, к последствиям, которые трудно было предположить.

Совет профессоров Горного института получает право выбирать директора; раньше он назначался приказом министра. Ведут поиски кандидата. Имя Федорова у всех на устах — в связи с вышеописанной академической историей. Конечно, Евграф Степанович, рассуждают ученые, был несколько несправедлив к академикам, письмо его слишком желчно, но разве не проявил он принципиальности, бескорыстия и независимости характера? А не эти ли черты желательны прежде всего у человека, которому предстоит возглавить институт? И в Петровско-Разумовское направляется приглашение...

Так Евграф Степанович вернулся в Петербург.

Пять лет оставался он на посту директора.

В 1910 году вышел в отставку, получил кафедру кристаллографии — на этот раз действительно самую сильную по этой специальности в стране.

Теперь и впрямь сбылись его самые заветные мечты! И странно: чем-то он сразу становится похож на Карпинского! Он добр, он научился снисходить к слабостям других, принимает у себя друзей, учеников, вечерами музицирует...

Передвинем повествование несколько вперед, ко времени последних встреч Карпинского и Федорова.

1919 год. Пожалуй, за всю историю академии, которая насчитывала без малого 200 лет, не знавала она такого разброда, отчаяния, упадка, перемежаемых взрывами единения, восторга, фантастических проектов. Общие собрания проходили в нетопленном гулком зале, и Карпинский с трибуны, с которой привык говорить о материи Земли или бюджетах отделений, докладывал о крупе, теплых портянках и масле...

Уже два года он президент. Когда после выборов его поздравляли друзья (а то были первые выборы, прежде президенты назначались высочайшим указом), то говорили о достойном увенчании его карьеры, о почете, которым окружено его имя; он отшучивался: «Мне устраивают торжественные похороны». И ни поздравители его, ни сам он и подозревать не могли, какая доля ждет его на этом посту,  к а к а я  работа ожидает...

Александру Петровичу восьмой десяток, он не сразу разобрался в неистовом коловороте событий, происходящих в стране. Всю жизнь он прожил в науке, для науки; ему больно видеть заколоченные лаборатории, пустые кабинеты, неподвижные динамо-машины. На прием приходят старые коллеги, садятся, не снимая шапки, не развязывая шарфа — у президента не топлено; решают, где раздобыть полкило химикалиев для производства опытов.

— А вы слышали, Александр Петрович, такой-то подался в Новочеркасск — там у него родственники держат свиней, так он надеется у них прокормиться...

— А вы знаете, такой-то уехал в Берлин. Увы, отговорить не удалось...

Они прекрасно помнят такие, казалось бы, недавние и неправдоподобно далекие времена, когда переезд кого-либо из академиков в другой город, смерть кого-либо или даже болезнь становились событием, коллеги спешили навестить родственников, кого-то предостеречь, кому-то помочь, кого-то утешить. Теперь уезжают многие, умирают многие, болеют еще больше...

День президента заполнен хлопотами: раздобыть для кого-то пару валенок, вязанку дров, найти корм для собак Ивана Петровича Павлова, соседа по дому и друга. Вместе с Алексеем Максимовичем Горьким заседает он в Комиссии по оказанию помощи нуждающимся ученым и литераторам, распределяет жилье и посылки из-за границы, пайки и книги. Он заботится о каждом академике — и как же ему в такой-то момент не вспомнить о своем беспокойном и великом современнике, забыв все то, что разделяло их в недавние и неправдоподобно далекие годы... Тем более он слышал, что Федоров болен, Федоров голодает...

И он едет к нему домой. Застает в постели. Евграфу Степановичу трудно ходить. Он сильно ослаб, больше лежит. Об их беседе мы знаем со слов Людмилы Васильевны. Академия обновилась, объясняет Карпинский, все, что раньше возмущало в ее порядках Евграфа Степановича, изживается. Наука будет служить людям труда. Просит дать согласие на баллотировку. Федоров дает.

И Карпинский садится и пишет еще одну рекомендацию Федорову. Вместе с ним ее подписывают Вернадский, Курнаков, Крылов — ярчайшие светила на небосводе русской науки того времени.

В январе 1919 года Федорова выбирают действительным членом Академии наук.

«Он со всей энергией принялся за работу, — вспоминала Людмила Васильевна. — Извозчиков не было, приходилось ходить голодным до трамвая, и он очень уставал. Паек — моя надежда — оказался незначительным, а Евграф еще непременно делился со мной, как ни старалась я отнекиваться. При такой слабости своей он еще умудрялся мечтать: с лихорадочно блестящими глазами говорил о Кольском полуострове, о его апатитах, сиенитах и возможных там залежах золота, хлопотал об экспедиции в Америку молодых ученых».

Однако силы заметно убывали, вскоре он вынужден был прекратить свои поездки на трамвае в академию.

Он подолгу недвижимо сидит в кресле: по-видимому, перед внутренним взором протекает вся его жизнь.

«В один из самых голодных дней Евграф грустно сказал: «Теперь, на склоне лет, вспоминаешь пережитые кипучие страсти и с удивлением себя спрашиваешь: к чему было все это? Кому были нужны те внутренние волнения, которые приходилось переживать при проявлении несправедливости? Да и всегда ли это были истинные несправедливости?»

Поразительное признание в устах умирающего! Он судит себя и не во всем оправдывает, посылает прощальное «прости», и нельзя не думать, что оно не относится к Карпинскому, человеку, которого он так когда-то не любил, ревновал к его налаженной и удачливой жизни и истинную душу которого он, кажется, в конце концов оценил.

Весной Евграфа Степановича не стало.

Карпинскому же предстояло прожить еще много лет, много поработать, бороться за преобразование академии, выпускать книги...

Данный текст является ознакомительным фрагментом.