Жизнь солдатская

Жизнь солдатская

С чего начать свои воспоминания?

Наверное, этот мучительный вопрос задавал себе каждый, кто брался за перо, чтобы поделиться впечатлениями долгой и богатой событиями жизни.

Мне, пожалуй, лучше всего начать с того момента, когда я, деревенский паренек, сын крестьянина-бедняка, надел солдатскую шинель.

Было это почти полвека назад. Первая империалистическая война уже была в разгаре. Ненасытная утроба фронта требовала еще и еще человеческого мяса. На убой «за царя и за веру православную» гнали все новые и новые тысячи людей. Дошла очередь и до меня. В январе 1915 года я был досрочно призван в армию.

С первого же дня я на своей шкуре испытал и понял, какова она, жизнь солдата в царской армии. И до того мне, конечно, приходилось слышать о ней, да ведь рассказы рассказами, а тут все самому пришлось перенести…

Не успел я прийти в себя с дороги, как фельдфебель запасного батальона, располагавшегося в Туле, вызвал меня к себе: захотел поближе познакомиться. Был он явно «под мухой».

— Откуда прибыл-то?

— Из Москвы.

— Городской, говоришь, — усмехнулся фельдфебель. — А ну-ка, покажи свою городскую культуру. Гармониста сюда! — крикнул он.

Я оторопел. Что ему от меня надо?

— А ну, давай кадриль! — приказал он, когда подошел гармонист.

— Я не умею, господин фельдфебель, — отвечал я.

— Не умеешь кадриль?! Давай плясовую…

— И плясовую не умею.

— Врешь! Должен уметь. Все должен уметь, ежели стал солдатом. Солдат ты или кто?.. Отвечай! — неожиданно заорал он и стал наступать на меня.

— Так точно, солдат!

— Я тебя, сукина сына, выучу, коль не умеешь. За милую душу будешь кренделя выписывать… Играй камаринского, — приказал он гармонисту.

Тот испуганно моргнул и усердно заиграл плясовую.

— Ну!!! — фельдфебель опять пошел на меня.

Я стоял не шевелясь.

— Никогда не плясал, господин фельдфебель, — замирая, выдавил я из себя.

— А я приказываю тебе! Понял? Пляши, и все тут.

С горьким чувством обиды я стал семенить ногами, притопывать.

— Под музыку, под музыку давай, да веселей! — покрикивал фельдфебель и хохотал.

Недолго я пробыл в этом батальоне. В июле того же 1915 года я был включен в маршевую роту и направлен на фронт. Прибыли мы в район Острова-Остроленка, где в то время шли упорные бои. Не доведя до передовой позиции километров 20–30, нас расположили в корпусном резерве, в палатках, чтобы затем пополнить нами части — заменить убитых и раненых солдат.

В лагере этом мы пробыли с неделю. Но и здесь офицеры усиленно нас муштровали.

Как-то после занятий, во время обеденного перерыва, прилегли солдаты отдохнуть в палатках. Дежурный офицер по полку решил сделать обход наших палаток. Была подана команда: «Встать, смирно!» Я и другие солдаты заснули и не слыхали команды. Дежурный офицер вошел в палатку и пинком ноги стал поднимать заснувших солдат. Когда он ударил меня, я вскочил.

— Смотри, если еще повторится, не поднимешься по команде — морду набью! — сказал дежурный офицер и вышел.

Спустя два дня командир роты поручик Яковлев повел нас на учебные занятия в поле. Пошел проливной дождь. Вымокли мы до последней нитки. Когда возвращались с учения, то по проселочной дороге не только в ногу, вообще трудно было идти: грязь налипала на сапоги. Но офицер требовал «держать ногу».

Стали подходить к палаткам.

Поручик Яковлев начал еще грознее покрикивать:

— Ать, два! Ать, два! Ноги не слышу! Ставь тверже ногу! Ать, два! Дай ногу!

Но, кроме чавканья грязи, ничего не слышно было. Какая уж тут «нога»!

А офицер не унимался:

— Ногу давай! — кричал он.

Как ни старались солдаты угодить офицеру-самодуру, «ноги» по-прежнему не было слышно: дорога превратилась в сплошное месиво. Дождь не унимался. Усталые, мокрые, грязные, мы думали только об одном: поскорей бы под крышу, да за котелок каши приняться…

Вот и лагерь.

Вдруг слышим команду:

— Кругом, марш! Мы повернули обратно, и поручик Яковлев снова и снова стал гонять нас, требуя «ногу».

— Буду гонять до тех пор, пока ноги не услышу. И он гонял нас, гонял с каким-то радостным остервенением. Мы окончательно выбились из сил, и, когда Яковлев остановил нас, некоторые даже шатались.

— Устали? — неожиданно дружелюбно спросил он. — Сейчас отдохнете… Шагом марш!

И когда мы подошли к огромной луже, Яковлев скомандовал: «Ложись!»

Несколько минут, которые мы пролежали в луже, показались нам вечностью.

Вскоре в район расположения резервных частей, где находилась и наша рота, после длительных и ожесточенных боев прибыл для пополнения 130-й пехотный Херсонский полк. От четырех тысяч солдат и офицеров его осталось в живых лишь 120 человек.

Остатки разбитого полка были выстроены перед нами, еще не обстрелянными солдатами. Мы. смотрели на их изможденные, серые лица с воспаленными глазами, на грязные шинели и фуражки, пробитые и прожженные осколками снарядов и пулями.

Появились командир полка полковник Зайченко и священник. Началась панихида по «христолюбивым воинам, павшим на поле брани за веру, царя и отечество». Затем священник привел нас к присяге, после чего нами пополнили разбитый полк.

Мы почти с радостью встретили это известие. Уж очень зверствовал поручик Яковлев. Хоть к черту в пекло пойдешь, лишь бы от него подальше. Когда нас распределяли по ротам и командам, я обратил внимание на одного молодого поручика с георгиевским крестом. Внимательные и, как показалось мне, грустные глаза, открытое, приятное лицо.

— Кто добровольно желает идти в команду разведчиков? — предложил он.

Я первый выступил вперед. Изъявили желание еще несколько человек.

— Дело наше трудное, опасное, — сказал поручик. — Мы глаза и уши полка. Нам первым приходится с немцами дело иметь, первым и штык и пуля. Так что, братцы, подумайте, пока не поздно.

Он оглядел выступивших вперед, помолчал. А потом продолжал:

— Мне нужны настоящие солдаты: храбрые, выносливые, исполнительные. Кто боится, кто товарища подведет и бросит, да кто ныть будет — тот пусть лучше останется.

Но я твердо решил: буду разведчиком у этого офицера.

Видно было по всему, что он понимает солдатскую участь, сочувствует солдату. Потом, когда мы лучше узнали его, он еще больше полюбился нам. Поручик Николай Николаевич Якунников был настоящий фронтовой офицер, честный и мужественный, очень внимательный к солдатам. Он никогда не кричал, не щеголял, как иные офицеры полка, лихими ухватками, словечками. Наоборот, он был сдержан, скромен.

В отличие от других офицеров он часто бывал у нас в расположении команды разведчиков, беседовал с нами. Во фронтовой обстановке достать газету солдату было трудно. Якунников давал мне свои газеты, которые я читал вслух разведчикам нашей команды. Мои однополчане жадно интересовались положением на фронте, новостями из Петрограда и Москвы. И читку газет я вменил себе в постоянную обязанность.

Однажды Якунникова вызвал командир полка. После этого рядом с «Георгием» у него появился еще один незнакомый нам орден — большой крест темно-синего цвета. Таких орденов английский король прислал всего лишь несколько на всю армию. На, наш корпус пришелся один, и он достался самому храброму офицеру — нашему командиру.

Но от нашего мучителя поручика Яковлева избавиться нам не удалось. Сразу же после того, как нас распределили по ротам и командам, стало известно, что Яковлев назначен комендантом полка. За малейшую провинность солдата ожидало унизительное наказание. Случись, кто опоздает на вечерний привал, разговор был один: 25 розог. А опоздания были, и немудрено… Солдат во время отступления кормили порчеными продуктами, да и тех было недостаточно, и многие питались чем попало, сами добывали где что придется. Большинство солдат «болело животами». И командир полка, и комендант Яковлев, конечно, знали об этом, но ни о какой медицинской помощи не было и речи. А заболевание дизентерией принимало угрожающие размеры. Медицинское обслуживание было поставлено из рук вон плохо не только у нас, но и во всей действующей армии.

Экзекуциями в полку ведал Яковлев. Исполнял он эту свою обязанность необычайно рьяно и не без удовольствия. Порка поручалась трем солдатам из комендантской команды. Один должен был держать на своих коленях голову «провинившегося» солдата, покрытую шинелью, а двое других пороли розгами. Комендант полка поручик Яковлев сам следил за поркой и покрикивал:

— Драть так драть как полагается, а то сам ляжешь!

Все это было тяжело и унизительно не только для тех, кого наказывали, но и для тех, кого заставляли пороть. Очень часто солдаты, жалея своих товарищей, смягчали удары. В таких случаях Яковлев приходил в ярость и приказывал ложиться «сердобольному» солдату, которого и пороли под неусыпным наблюдением того же поручика Яковлева.

Больно было видеть, в каком состоянии наказанный возвращался в подразделение и как удручающе действовала на солдат такая расправа над их товарищем.

Я как-то спросил у начальника команды, кто же дал право пороть розгами солдат; телесные наказания, как я слышал, были отменены. Якунников, оглянувшись по сторонам, ответил:

— Видишь ли, братец, на то есть разрешение самого царя-батюшки.

Оказывается, царь Николай «высочайше соизволил повелеть» ввести в действующей армии телесные наказания для нижних чинов «властью командира полка и выше».

Зимой 1916 года на фронте было затишье. Наша часть расположилась под Ригой в армейском резерве. Но и здесь редкий день не встречали мы пьяным поручика Яковлева.

Заметив солдата, идущего навстречу, Яковлев останавливал его и обычно спрашивал: «Морда бита?» Если солдат отвечал: «Никак нет, ваше благородие», Яковлев со всего размаху ударял по щеке раз и другой и брезгливо бросал:

— А теперь проваливай, мерзавец, и чтоб больше не показывался мне на глаза!

Если же солдат отвечал: «Так точно, морда бита!» — Яковлев говорил: «Ну, проваливай!» И ограничивался одними ругательствами.

Солдаты очень скоро поняли это и приноровились. Бывало, когда попадались ему на улице, всегда живо отвечали:

— Так точно, морда бита, ваше благородие.

— Кем?

— Вами, ваше благородие!

— То-то, — самодовольно ухмылялся Яковлев и отпускал солдата, не тронув.

Командир полка полковник Зайченко, конечно, знал об этих развлечениях своего офицера, но сам-то он был не лучше его.

Как-то раз настала моя очередь идти на кухню. Я должен был принести ужин для своих товарищей. Взял два котелка, получил четыре порции борща, иду обратно. А навстречу полковник Зайченко. Я вытянулся, повернул к нему лицо — ем глазами, что называется. Но, должно быть, вид мой не понравился командиру полка. Впрочем, и немудрено: огромные валенки, бумазейная цветная телогрейка не придавали мне бравого вида. А тут еще полные котелки не дают возможности вытянуться во фронт. Полковник остановил меня:

— Ты какой роты?

Отвечаю, как положено по уставу:

— Я рядовой солдат команды разведчиков 130-го пехотного Херсонского его императорского высочества великого князя Андрея Владимировича полка.

— А кто я буду?

— Вы изволите быть командиром 130-го пехотного Херсонского его императорского высочества великого князя Андрея Владимировича полка — полковник Зайченко.

— Перед кем полагается во фронт становиться? Начиная от государя императора и государыни императрицы, я перечисляю, перед кем солдат должен становиться во фронт. У командира полка не хватило терпения выслушать до конца и он прервал меня:

— А как ты думаешь, передо мною положено становиться во фронт?

— Так точно, положено!

— Почему не стал?

— Руки заняты котелками, ваше высокоблагородие.

— Вот оно что, — иронически протянул полковник. И вдруг как закричит: — Службу не знаешь! Слушай мою команду! Направо! Шагом марш!

Обливаясь борщом, я пошел, стараясь как можно лучше отбить шаг. Но в огромных валенках это невозможно было. Прошел шагов 50, слышу команду: «Кругом, марш!» Повернулся я и пошел обратно. Поравнявшись с командиром полка, стал во фронт.

А руки по-прежнему заняты котелками, в которых борща осталось уже наполовину.

Командир полка опять дает команду:

— Направо, шагом марш!

Я точно выполняю команду, отошел метров за 60, иду дальше — не слышу команды. Ну, думаю, оставил меня мой мучитель. Прошел еще немного, поворачиваю голову. А он издали наблюдает. «Кругом! — кричит. — Бегом ко мне!» Добежал я до него, он как начал, как начал меня ругать, какое я, мол, имел право оглядываться. И устава-то я не знаю, и чинопочитания не понимаю. Стою, слушаю, молчу. Попробуй не то что возразить, а слово вымолвить в свое оправдание, еще хуже будет.

Когда устал ругаться, опять подает команду: «Шагом марш!» Потом снова: «Кругом, марш!» И так долго он еще, издеваясь, гонял меня туда и обратно.

Вернулся я в казарму с пустыми котелками. Товарищи накинулись на меня: где пропадал — люди в других отделениях давно отужинали. А я перевернул пустые котелки и рассказал, как полковник Зайченко оставил нас без ужина, учинив мне строевые занятия с котелками.

Такого рода издевательства не проходили бесследно. Они оставляли тяжелый осадок в душе у каждого солдата, человеческое достоинство которого так жестоко оскорблялось. Затаенная ненависть к офицерам-самодурам накапливалась и искала себе выхода. Постепенно под воздействием агитации большевиков, которых в армии становилось все больше и больше, мы начинали понимать, что дело тут не в отдельных офицерах, потерявших человеческий облик, а в том, что царская армия — это орудие классового господства эксплуататоров над трудящимися и что этим определяется и отношение офицеров к солдатам.

За время службы в царской армии я встречал всяких офицеров. Были среди них и честные, храбрые командиры, относившиеся к солдатам так же хорошо, как поручик Якунников, но больше было таких, как Яковлев и Зайченко, не считавших солдата человеком.

Пройдет немного времени, и таким офицерам отольются солдатские слезы. И не только им, но и их хозяевам, тем, кто посылал нас на убой… Недаром ведь солдатская масса сыграла такую выдающуюся роль в революции.

Однако же не будем забегать вперед, а вернемся к солдатскому житью-бытью.

Вечерами, когда солдаты отдыхали, наш начальник поручик Якунников часто оставался с нами, беседовал, расспрашивал, кто как жил до армии. Как-то подошел он ко мне, а я собрался писать письмо брату в Москву. Увидев на заготовленном конверте адрес, Якунников спросил:

— Вы москвич?

— Нет, я родился в деревне, в Рязанской губернии, там у меня отец и мать живут. А в Москве я работал несколько лет, там и школу окончил — фабричную, вечернюю.

— Нелегко тебе, видно, приходилось. Отец, поди, помогал?

— Нет, ваше благородие, нуждались мы, земли мало, а семья у отца большая — десять человек детей: семеро сыновей и три дочери.

— А это у тебя все книги? — указывая на мой набитый ранец, спросил командир. — Расскажи мне о себе, о семье.

Он внимательно слушал мой рассказ о нелегкой нашей жизни. Трудно было отцу с матерью прокормить такую ораву: земли не хватало, да и та никудышная, плохо родила. А уж учиться — и думать не могли. Только я да еще один брат ходили в сельскую школу, а остальные остались неграмотными. И как только исполнялось кому из нас лет 14–15, так отец отправлял в Москву на заработок — на фабрику или завод. Дошла очередь и до меня. Мне едва минуло 14 лет. Отец и мать пришли со мной на станцию. Мать по русскому обычаю перекрестила меня, надела на шею крестик и, глотая слезы, сказала:

— Прощай, сынок, работай честно. Трудно тебе будет, родной, но все же лучше, чем здесь пропадать… Родителей не забывай.

Старший брат мой, чтобы получить для меня работу, за полгода раньше записал меня на очередь на мануфактурную фабрику Цинделя, где сам работал уже несколько лет. Меня приняли и поселили в общежитие вместе с братом.

Вскоре я узнал, что при фабрике имеется вечерняя школа. Поступил. После 10-часового рабочего дня по два с половиной часа занимался в вечерней школе. Окончил я ее через два года, но уж очень хотелось учиться дальше. Поступил на вечерние курсы счетоводов. Их тоже окончил и начал работать конторщиком, но вскоре был призван в армию.

— Тебе бы дальше учиться, — сказал Якунников, выслушав мой рассказ.

— Есть у меня мечта, ваше благородие, — обрадовался я, что разговор коснулся этой темы. — Да не знаю, как быть…

И рассказал я ему о своем желании стать вольноопределяющимся[1].

Некоторое время Якунников сидел молча, с участием глядя на меня. Потом сказал:

— Ну что ж, пожалуй, месячный отпуск тебе можно будет выхлопотать. Но вот о разрешении держать экзамены на вольноопределяющегося тебе и мечтать нечего. Наше командование против того, чтобы солдаты становились офицерами. Оно считает, что звание офицера — привилегия дворян. Выходцы из рабочей или крестьянской семьи, да еще послужившие рядовыми в армии, по их мнению, будут ненадежными офицерами…

— Вот что мы сделаем, — подумав, продолжал поручик Якунников. — Разрешение на экзамены я дам тебе сам. У меня есть бланки и печать начальника команды разведчиков. Авось там, в Москве, не разберутся, кто имеет, а кто не имеет права давать такие разрешения.

Взволнованный, я не знал, как благодарить своего начальника.

— Я тебя, Фомин, прошу только не подводить меня… Во-первых, никто в нашем полку об этом не должен знать, ни один человек. Во-вторых, когда вернешься из отпуска, то, если выдержишь экзамен, не подавай рапорт об отдаче приказа, пока не переведешься в другой полк. Или, может быть, на наше счастье, куда-либо переведут командира полка. Кроме того, хочу тебя предупредить: обязательно возвращайся точно в указанный срок, потому что, сам знаешь, за опоздание адъютант полка направляет рапорт полковнику Зайченко. А тот за каждые сутки опоздания дает по 25 розог…

Получив нужные документы, я отправился в Москву, сдал экзамены и ровно через месяц вернулся в часть, как раз накануне нового, 1917 года.

Знал ли я, что этот год принесет столько перемен!

За время моего отсутствия в армии произошли изменения: количество полков увеличивалось за счет сокращения в них числа батальонов. Я был направлен во вновь формируемый полк.

О Февральской революции мы узнали только через два дня после того, как она свершилась. Первое, что мы почувствовали, — это какое-то смятение среди офицеров. Резко изменилось их отношение к солдатам: одни держали себя с плохо скрываемой неприязнью, другие начали заискивать, входить «в доверие». А кое-кто из офицеров, бросив полк, бежал. Исчезли, в частности, командир полка полковник Зайченко и наш мучитель — поручик Яковлев. Эти, как видно, ничего хорошего для себя не ожидали от революции.

Солдаты же ликовали. По нескольку раз в день возникали митинги. Выступавшие требовали немедленного прекращения войны. Ко мне товарищи часто обращались то с одним, то с другим вопросом. Конечно, многого я и сам не знал, но старался узнать как можно больше, чтобы уметь правильно ответить на вопросы, волновавшие моих товарищей.

Через несколько дней после революции в армии начали создаваться солдатские комитеты. Меня избрали председателем полкового комитета, в который входило десять солдат и два офицера. Никакого опыта мы, конечно, не имели и, понятно, не знали, с чего начать и как работать. Но тут подоспел армейский съезд солдатских депутатов. Я и еще несколько человек были посланы делегатами на этот съезд. Состоялся он в Риге. На съезде мы получили указания и разъяснения, как практически строить работу комитета.

Первое заседание полкового солдатского комитета созвали сразу же в день нашего возвращения из Риги. Солдаты не могли дождаться начала митинга, созванного в тот же день. На нем было зачитано решение комитета о правах солдата-гражданина. Составлено оно было на основе знаменитого «Приказа № 1» Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов. Возможно, современному читателю эти решения покажутся мало интересными, но в то время каждый их пункт был огромным событием для солдата. Коренным образом изменялась его жизнь. Солдаты уравнивались в правах со всеми гражданами. Телесные наказания отменялись. Отменялось и обращение к офицерам «ваше благородие» и т. п. Офицеры обязаны были обращаться к солдатам только на «вы» и взаимно отвечать на приветствия. Солдаты при встрече с офицерами, отдавая честь, не становились больше во фронт, как бывало раньше.

Офицерское собрание полка решено было упразднить и организовать полковой клуб, при нем открыть библиотеку, читальню, столовую. Пользоваться всем этим можно было офицерам и солдатам на равных правах.

Офицерам запрещалось держать бесплатно прислугу. Желающие могли пользоваться услугами солдат за плату. (Помню даже, что плата была установлена 14 рублей в месяц, причем из этих денег половина шла денщику, а половина — на культурно-просветительные нужды полка.)

Как и другим членам полкового комитета, мне приходилось вести большую работу. Мы разъясняли товарищам цели и задачи новых форм власти в армии.

Часть офицерства откровенно саботировала работу в полку, не выполняла решений комитета, уклонялась от своих обязанностей. Сплошь и рядом, когда к. офицеру обращались с каким-либо вопросом, можно было слышать раздраженный ответ:

— Что вы идете ко мне? Со всеми делами обращайтесь в полковой комитет. Мы, офицеры, теперь ничего не решаем!

Когда к командиру полка приходили командиры рот, чтобы получить, например, указания о занятиях подразделений или о несении гарнизонной службы, он заявлял:

— Идите к Фомину — я теперь полком не командую!

Многие офицеры никак не могли забыть свои дворянские привилегии при царизме. Они выжидали, когда кончится это «смутное» время и все повернется на старый лад. А некоторые, не стесняясь, вслух выражали свое сокровенное желание — вновь увидеть в стране самодержавно-полицейский режим.

Мне не раз приходилось выступать и на открытых собраниях и в небольшом кругу офицеров, говорить о требованиях, предъявляемых к ним в новых условиях. Я им доказывал, что нет ничего более наивного, чем вера в реставрацию самодержавия. Народ, говорил я, не допустит этого, народ — это огромная сила!

Офицеры слушали, молчали, иные усмехались. Иногда слышались злобные выпады в мой адрес: «Большевистская зараза!» Мне это было, по правде сказать, очень лестно. Хотя я еще тогда и не был в партии, но уже много слышал о Ленине и большевиках.

Были, конечно, и такие офицеры, которые сразу активно включились в борьбу за переустройство армии. Были, наконец, среди них и коммунисты, ведшие большую воспитательную работу среди солдат на фронте.

Большевиков я впервые увидел, когда в качестве делегата присутствовал на объединенном заседании Совета рабочих и солдатских депутатов в Риге в апреле 1917 года. Запомнились мне выступления большевиков Сиверса и Хаустова. Они произвели на меня очень сильное впечатление своей горячей убежденностью и глубокой искренностью. С этого времени я твердо решил связать свою жизнь с большевиками.

Великую Октябрьскую социалистическую революцию я встретил, уже будучи членом Российской социал-демократической рабочей партии (большевиков).