Глава шестая, в которой поэт отправляется в поездку по Северной Германии, о путевых записках, литературной поденщине, критике, новом увлечении, депрессии и новом большом заграничном путешествии
Глава шестая,
в которой поэт отправляется в поездку по Северной Германии, о путевых записках, литературной поденщине, критике, новом увлечении, депрессии и новом большом заграничном путешествии
Неудачная любовь сильно подействовала на Андерсена. Ради Риборг он был готов — или, во всяком случае, заявлял, что был готов, — стать простым чиновником или священником, то есть фактически отказаться от творчества, если бы она или ее родители того захотели. Кроме того, он впервые на собственном опыте испытал, что, при всей ее возвышенности, роль идеального (а значит, и трагического) героя в реальной жизни исполнять нелегко. Как бы то ни было, 1 января 1831 года он выпустил свой второй поэтический сборник под названием «Фантазии и наброски», в который под общим названием «Мелодии сердца» поместил несколько посвященных Риборг стихотворений. Другие произведения сборника также носили отпечаток неудавшейся любви. Ингеман, которому он послал книжку, отметил в ней «страдальческое настроение души» автора, а об одном из стихотворений — «Жизнь есть сон» — написал, что если в нем отображено нечто личное, то судьба подвергла поэта действительно «жестокому испытанию». Вместе с тем он предупреждал автора об опасности подражать настроениям, проникнутым мировой скорбью, «байроновской поэзией отчаяния». 18 января Андерсен ответил ему:
«Вы совершенно правы, мои стихотворения вызваны не фантазией, а самой действительностью. И, увы, последняя так несчастна, как только можно вообразить. Душой и мыслью я привязан к одному-единственному существу., возвышенному и ребяческому, каких я до сих не видел… увы, меня пронзает острая боль: она помолвлена и в следующем месяце выходит замуж… Я впервые познакомился с ней летом; ее семья самая уважаемая в городе, а я и ее брат, мы оба были студентами. В их доме я провел всего три дня и, когда почувствовал то, чего никогда не чувствовал прежде, и услышал, что она помолвлена, тут же уехал, но здесь, в Копенгагене, мы снова встречались (целые три недели)… как странно, я не понимаю самого себя, Господь слишком строг ко мне. Лучше бы я умер, счастливым мне никогда не быть!»
Последняя фраза стала чуть ли не самой частой в письмах поэта того времени, и Йонас Коллин, заметив, в каком подавленном настроении находится его подопечный, посоветовал ему совершить путешествие за границу. Андерсен с энтузиазмом на его предложение откликнулся: первые литературные успехи принесли ему изрядную сумму денег, которой он теперь мог свободно располагать.
Его выбор пал на Северную Германию. Незадолго до того ее посетили Ингеман, ездивший к немецкому писателю-романтику Людвигу Тику, и Хенриетта Вульф, бравшая уроки живописи у жившего в Дрездене норвежского художника Юхана Кристиана Даля. 16 мая 1831 года Андерсен отправился в путь. Его маршрут пролегал через Любек, Гамбург, Брауншвейг, Гослар, гору Брокен, Айслебен, Галле, Лейпциг и Берлин. Вскоре после возвращения в Копенгаген Андерсен выпустил выдержанные в свободной манере, напоминающей стиль «Путешествия по Гарцу» Генриха Гейне, «Теневые картины путешествия по Гарцу, Саксонской Швейцарии и прочим местам летом 1831 года».
Эта книга сильно отличается от фантастической «Прогулки на Амагер». Ее повествователь совсем не вмешивается в ход событий и не вступает в диалог с вымышленными фантастическими персонажами. Он видит себя художником, набрасывающим на стеклянные пластины «волшебного фонаря» эскизы реальной местности, а также портреты писателей и случайных попутчиков. Иными словами, он не творит действительность, давая волю своей фантазии, как в «Прогулке», а просто передает дорожные впечатления, расцвечивая их жанровыми зарисовками, местными легендами, литературными пейзажами или же стихами собственного сочинения. Вот как живописует он горный вид:
«Окружающая природа почти подавляла своим величием, и, казалось, она глядит на меня как-то уж чересчур свысока. Тогда я схватил бумагу и карандаш и решил показать, кто над нею все-таки господин!»
Своей грозной миной меня запугать
Тебе не удастся, громада немая!
Не думай и ты от меня убежать,
Бурливая речка, шалунья живая!
И птичка, что прочь улететь норовит,
И ты, моя речка, и скалы, и горы —
Все, все на бумаге здесь прочно стоит!
На что мои пали пытливые взоры,
Тому не избегнуть уж власти моей[106].
Впечатления от видов природы становятся тем ярче, чем более глубокое человеческое измерение («романтичность», как пишет Андерсен) они под его пером приобретают. Совсем в тютчевском духе он пишет:
«Романтичность придают местности не громадные горные массивы с их необозримыми лесами и высоким кустарником, теснящимся у извивов бурной реки, и не каменные развалины разрушившегося жилища. Она возникает в картинах природы, овеянной преданиями; именно они придают ей магическое освещение, поднимающее ее до красот духа, именно тогда мертвые массы камня обретают жизнь; они более не служат безликой декорацией, а наполняются действием, и каждый листочек, каждый цветок на них превращается в поющую птицу, а ручей — в извилистый поток, который звучит вечно журчащими аккордами, сопровождающими мелодраму духа»[107].
Чуть ранее, словно предваряя это теоретическое суждение, Андерсен описывает вид, который открывается с Брокена, горы, овеянной множеством германских преданий:
«Со стремительной скоростью река Ильзе мчится совсем рядом с нами; высокие поросшие ельником горы обступают ее с обеих сторон, а голая скала Ильзенштейн с железным крестом на самой высокой ее точке отвесно вздымается в небо. От взгляда, устремленного в подобную высь, у вас может заболеть затылок, и все же, когда вы стоите на Брокене, она притягивает все ваше существо. Противоположная сторона — подобная же каменная стена. Все свидетельствует о том, что во времена великого земного переворота гора раскололась надвое, образовав тем самым ложе реки. Здесь, в мощных скалах, как сообщает предание, живет прекрасная принцесса Ильзе, именем которой река названа. При первых же утренних лучах солнца принцесса выходит к ней и купается в чистых водах, и счастлив тот, кто увидит ее в этот миг, ведь видели ее немногие. Девушка избегает человеческого взгляда, хотя по природе своей добра и приветлива.
Когда Всемирный потоп уничтожил всех людей на земле, воды Северного моря поднялись в Германии так высоко, что прекрасная Ильзе бежала вместе со своим женихом из северных земель сюда, в горы Гарца, где Брокен, как казалось, мог бы послужить им убежищем. Наконец они очутились на громадной скале, еще остававшейся на поверхности бурлящего моря, в то время как близлежащие земли уже скрылись под волнами и дома, люди и животные тоже исчезли. Молодые люди стояли одни, взявшись за руки, и глядели на волны, разбивавшиеся о скалу. Но вода поднималась все выше, и напрасно люди пытались найти еще не утонувший в ней отрог, чтобы перебраться по нему на Брокен, лежавший единственным большим островом в штормовом море. Когда гора под людьми зашаталась и в ней возникла огромная трещина, готовая их разлучить, они еще держали друг друга за руки, но образовавшиеся стены разлома расшатывались все шире, и, наконец, принцесса и ее жених сорвались вниз в шипящие пеной волны. Вот почему река получила название Ильзе, а сама принцесса до сих пор еще обитает на голой скале со своим женихом»[108].
Впрочем, как и во всех других своих произведениях, в «Теневых картинах» Андерсен не прочь пошутить. Вот перед нами предание, которое он с удовольствием приводит в своих записках:
«Как-то мерзебургский епископ приказал казнить своего слугу за воровство. Впоследствии, однако, открылось, что его совершил прирученный ворон, любимец епископа. Мучимый раскаянием, он впал в меланхолию и повелел заточить птицу в железную клетку и выставить ее на всеобщее поругание. Мало того, он завешал особый капитал, который городской совет Мерзебурга обязан был тратить на постоянное содержание птицы, обученной выкрикивать имя невинно казненного: „Якоб!“ Когда один ворон околевал, ему, как Далай-ламе или папе, немедленно избирали преемника. И в бытность мою в Мерзебурге, там, как мне говорили (самому мне не довелось этого видеть), несчастная, ни в чем не повинная черная птица так и сидела в клетке и кричала „Якоб!“. Она и знать не знала, за что ей досталась казенная квартира и стол, и, быть может, даже в родстве не состояла с тем вороном-вором, по милости которого была учреждена воронья стипендия!»[109]
А вот и более приземленная шутка, высмеивающая псевдоархеологию. Речь идет о находке в пещере:
«Один из моих спутников поднял с земли какую-то кость; осмотрев ее с величайшим вниманием, он объявил, что это остаток скелета какого-то животного древней породы. Я не спорил: кость была ни дать ни взять от коровьей ноги, а коровы, как известно, очень древняя порода!»[110]
Неменьшим юмором отмечена вставная новелла-сказка, сочиненная автором, чтобы развеять уныние, охватившее его после увиденного им в Брауншвейге очень плохого спектакля «Три дня из жизни игрока»[111]. Как легко заметить, она полностью авторская, «литературная» и потому несколько витиеватая: в ее стилистике еще не ощущается школы народной сказки:
«Мы остановимся пока на стране чудес. В стране этой много-много лет назад, когда еще никому и не снилась ни авторская деятельность, ни „Три дня из жизни игрока“, жил-был старый седой король. Он слепо верил в свет и людей и не мог даже представить себе, чтобы кто-нибудь когда-нибудь лгал. Ложь казалась ему чем-то несуществующим, фантастическим. Вот он раз возьми да и объяви в совете, что отдаст дочь и за нею полцарства в приданое тому, кто скажет ему нечто, прямо невероятное. Все подданные преусердно принялись учиться лгать и лгали один лучше другого, но добряк-король всякую ложь принимал за правду. Под конец король даже затосковал, плакал, утирал глаза своей королевской мантией и вздыхал: „Ах, да неужто ж мне никогда никому не доведется сказать: врешь!“ Дни шли за днями, и в одно прекрасное утро приходит красивый молодой принц. Он был влюблен в принцессу, и она отвечала ему взаимностью. Целых девять лет изощрялся он во лжи и теперь надеялся добиться невесты и полцарства. Он попросился у короля в огородники. „Хорошо, сын мой!“ — сказал король и повел его в огород. В огороде росло видимо-невидимо капусты: кочаны были сочные, огромные, но принц скорчил гримасу и спросил: „Это что?“ — „Капуста, сын мой!“ — ответил король. „Капуста? В матушкином огороде растет капуста такая, что под каждым листом уместится целый полк солдат“. — „Возможно! — сказал король. — Природа так могуча и каких-каких только не производит плодов!“ — „Ну, так я не хочу быть огородником! — сказал принц. — Возьмите меня лучше в овинные старосты“. — „Хорошо, а вот и овин мой. Видал такие большие?“ — „Такие? Поглядел бы ты, какой овин у моей матери! Представь себе, когда его строили и плотник работал топором на крыше, топор как-то сорвался с топорища и полетел на землю, но, пока летел, ласточка успела свить в отверстии обуха гнездо, положить яйца и вывести птенцов! Да ты, пожалуй, скажешь, что я вру?“ — „Зачем? Нет! Искусству человеческому нет пределов! Почему же бы и твоей матери не построить себе такого овина?“
Так и пошло; принц не добился ни царства, ни прелестной принцессы; и она, и он зачахли с горя; король ведь поклялся: „Руку моей дочери получит лишь тот, кто солжет мне!“ Но увы! Его доброе сердце не хотело верить в ложь. Наконец он умер, но не нашел покоя даже в своей мраморной гробнице и, говорят, до сих пор еще бродит по земле, томимый все тем же желанием.
Только что я досказал себе эту сказку, как в дверь моей комнаты постучали. Я крикнул: „Войдите!“ — и представьте мое удивление! Вошел старый король в короне, со скипетром в руках! „Я слышал, как ты вспоминал историю моей жизни, — сказал он, — и это заставило меня явиться к тебе. Не услышу ли я от тебя какой-нибудь лжи? Тогда бы я успокоился!“ Придя в себя, я стал объяснять ему, что именно побудило меня рассказывать самому себе историю его жизни, и упомянул о „Трех днях из жизни игрока“. „Расскажи и мне эту пьесу! — сказал он. — Я охотник до страшных историй. Мне ведь самому на старости лет довелось стать страшилищем!“ Я начал рассказывать ему всю пьесу, сцену за сценой, и нарисовал полную картину изображенной в ней человеческой жизни. Тут лицо короля прояснилось, он схватил меня за руку и восторженно воскликнул: „Вот это ложь, сын мой! Ничего такого на свете не бывает! Теперь я спасен!“ И он исчез»[112].
Особо отмечены в «Теневых картинах» две встречи с маститыми немецкими писателями: Людвигом Тиком и уже упоминавшимся выше Адельбертом фон Шамиссо. Первая из них послужила в глазах Андерсена знаком признания его творчества в Германии. Тик, писатель-романтик, поэт и драматург, составивший (а это значит и написавший) сборник немецких «Народных сказок», немало удивил своего датского собрата по перу, сказав, что читал «Прогулку на Амагер» и ценит ее. С Шамиссо Андерсен еще ранее вступил в переписку, и они, по его словам, встретились как друзья. Как уже упоминалось, немецкий писатель читал по-датски и перевел несколько стихотворений Андерсена. В то же время Андерсен не стал искать встречи с Гёте, объясняя свое нежелание сановитостью классика. Отзываясь о Тике, он писал:
«Я полюбил этого человека! Именно таким я его себе представлял, когда читал сказку „Эльфы“. Однако я так часто ошибался в предчувствиях, что опять же подумал: на деле он может оказаться чопорным и надменным чиновником, что оттолкнуло бы меня от него. Точно таким я представлял себе Гёте, и это погасило мое желание встретиться с великим писателем. Наверное, Гёте настолько велик, что правильно его можно воспринимать только издали, как церковь с высоким шпилем»[113].
Уже отмечалось, что современники считали внешность Андерсена, мягко говоря, некрасивой. В отличие от нашего времени в его эпоху эксцентричность была не в чести. И все-таки, отчасти благодаря своей внешности и чувству юмора, он умел располагать к себе людей и довольно легко с ними сходился. Круг знаменитых (а также вовсе не известных) людей его времени, с которыми он дружил, был чрезвычайно широк. Он приобретал друзей не только на родине, но и за границей во время многочисленных путешествий по Европе, Востоку и Северной Африке. В путешествия (в дилижансах, затем по железной дороге и по морю — на первых пароходах) он отправлялся почти каждый год, как правило, весной, заезжая перед этим к Ингеманам в Сорё. Несмотря на все дорожные трудности, именно путешествия были его стихией. Недаром же именно Андерсену принадлежит настоящий гимн путешествиям «На отъезд друга» (1842), звучащий в русском переводе едва ли не лучше, чем на языке оригинала:
Покров рассеялся туманный.
Весна! Вольнее дышит грудь,
И ветерок благоуханный,
И солнца луч — зовут нас в путь,
Рождая смутную тревогу!..
Поднимем парус и — вперед,
Без колебаний, в путь-дорогу!
Кто путешествует — живет!
Умчимся мы быстрее птицы
На крыльях пара далеко.
Как вешних тучек вереницы
Кругом сменяются легко.
Бегут пред нами прихотливо
Иные страны, небеса…
Какое счастье — в час прилива
Поднять свободно паруса!
Я слышу пташки щебетанье,
В окно стучит она крылом!
Скорей! Умчимся за теплом
И светом истинного знанья!
Сорвем рукою смелый плод
Всего, что дивно и прекрасно!
Поднимем парус! Небо ясно!
Кто путешествует — живет![114]
«Теневые картины» открывают целый ряд путевых очерков, которые Андерсен писал после каждого своего путешествия. В них непременно входили пейзажные зарисовки, жанровые дорожные сценки, стихотворения, рождавшиеся в пути и отражавшие увиденное и услышанное, короткие очерки о писателях и художниках, с которыми Андерсен встречался, а также записи впечатлений о театральных и оперных спектаклях, концертах и выставках, которые он посещал в крупных городах Европы. За «Теневыми картинами» (1831) последовали: «Базар поэта» (1842) — о путешествии через Германию и Италию на восток в Грецию, Константинополь и придунайские земли, «В Швеции» (1851), «В Испании» (1863) — с заездом в Северную Африку, «Посещение Португалии в 1866 году» (1868). Этим список путевых записок не исчерпывается, полностью он насчитывает около двадцати пяти названий. Путешествия были немаловажной частью жизни Андерсена, в них в общей сложности он провел около десяти лет своей жизни. Неудивительно, что немалое место им уделяется и в двух последних автобиографиях писателя.
По-видимому, Андерсеном постоянно владело творческое любопытство. Он все время жаждал новых впечатлений и, чтобы не упустить их, моментально закреплял в своих записях. Его страсть к фиксации переживаемого была по-своему феноменальной. Многие посетители музеев удивлялись тому, что он не вглядывался подолгу в выставленные произведения, а все время что-то на бумаге записывал. Он схватывал впечатления на лету и в то же время отличался редкой сосредоточенностью, вниманием и наблюдательностью. Вот как описывает он в тех же «Теневых картинах» свое впечатление от «Мадонны» Рафаэля в Дрезденской галерее:
«С чего начать мое описание? Впрочем, можно ли даже ставить подобный вопрос! Разумеется, с „Мадонны“ Рафаэля. Я пролетел через все залы, стремясь поскорее увидеть эту картину, наконец остановился перед ней и — не был поражен. На меня глядело милое, ничуть не выдающееся женское лицо, каких, казалось, я видел много и раньше. „Так это и есть та знаменитая картина?“ — думал я, тщетно стараясь найти в ней что-нибудь особенное. Мне даже показалось, что другие Мадонны и изображения женских головок, мельком виденные мною сейчас в галерее, были гораздо красивее. Я вернулся к ним, и тут-то с моих глаз спала завеса: передо мною были нарисованные человеческие лица, тогда как там я видел живое, божественное! Я опять подошел к картине Рафаэля и на этот раз проникся ее бесконечной жизненностью и прелестью! Да, она не поражает, не ослепляет с первого раза, но чем дольше всматриваешься в Мадонну и в Младенца Иисуса, тем они кажутся божественнее. Такого неземного, невинного детского лица нет ни у одной женщины, и вместе с тем лицо Мадонны как будто срисовано с натуры. В каждом невинном девичьем лице можно отыскать сходство с ней, но она является тем идеалом, к которому все остальные только стремятся. Вглядываясь в ее взор, не возгораешься к ней пламенной любовью, но проникаешься желанием преклонить перед ней колени»[115].
С момента, когда Андерсен вернулся из Германии в Копенгаген, до выхода в свет «Теневых картин» прошло только два с небольшим месяца. Конечно, немалую лепту в столь быстрые темпы работы вносили деловые соображения.
Критика сдержанно отнеслась к последовавшим после «Прогулки» и «Стихотворений» 1830 года произведениям (хотя «Теневые картины» все же хвалили), что автор воспринял как глубокую для себя обиду. К ней добавилось раздражение уколами, которым он подвергся в поэме только что открытого копенгагенцами таланта в лице молодого Хенрика Херца[116], анонимно выпустившего в 1830 году сатирическую поэму «Письма с того света», в которой от лица покойного датского писателя-классициста Йенса Баггесена (это он присутствовал в числе других гостей у Сибони, когда к тому явился Ханс Кристиан) дал остроумную и язвительную панораму тогдашней датской литературной жизни. В нескольких строчках Андерсен выведен в ней в виде «святого Андерсена» (намек на святого Андерса, крест в честь которого на холме близ Слагельсе в юности посещал Ханс Кристиан). Святой Андерсен в поэме седлает однодневного жеребенка Пегаса, чему с восторгом рукоплещет окололитературная чернь, в то время как самое место ему, безграмотному, в позорном углу.
Впрочем, огорчали писателя не одни только критические нападки. В это же время он стал осторожно обхаживать младшую дочь Йонаса Коллина Луизу, претендуя на нежную дружбу с ней в письмах, где подчеркивал свое одиночество. Отчасти имея в виду Луизу и еще нескольких близких друзей, Андерсен в 1832 году написал воспоминания о прожитой к тому времени жизни. Обычно такого рода книги пишут в преклонном возрасте, как сделал это старший современник поэта Адам Эленшлегер, выпустивший в 1830–1831 годах свои двухтомные мемуары под названием «Жизнь». Это также подтолкнуло Андерсена к созданию записок, хотя, как упомянуто в его предисловии к ним, он хотел бы, чтобы друзья, случись с ним что-нибудь в путешествии, не судили о нем слишком строго. Он не собирался, по крайней мере в ближайшее время, печатать рукопись — слишком интимные и личные детали раскрыты в ней, во всяком случае о Мейслингах. Осенью 1832 года автор оборвал воспоминания на полуслове. Он очень подробно описал в них свое первое настоящее чувство к Риборг Войт, но не упоминает ни ее имени, ни имен ее родственников (тем не менее, скорее всего случайно, ее имя в рукописи один раз «проскочило»), Не упоминает он имени Риборг и в своей личной переписке, а также в последующих автобиографиях, хотя для современников оно тайной не было.
К моменту, когда Андерсен стал ухаживать за Луизой Коллин, свое прежнее чувство к Риборг он сумел преодолеть, о чем писал ее брату Кристиану из Дрездена 9 июня 1831 года: «Каждый раз, когда я думаю о ней, я ощущаю несказанную боль, но не могу плакать, я не люблю ее больше, это определенно, но теперь страдаю от воспоминаний о ней, чувствую такую пустоту — о, не приведи тебя Господь страдать так, как страдаю я». Андерсен писал Луизе о своем одиночестве, но та не стала поощрять его чувств и подавать ему напрасных надежд и показала его письма своей острой на язычок старшей сестре Ингеборг, а та просто сообщила об этом Хансу Кристиану, чем дальнейшие его поползновения пресекла.
Впрочем, на Андерсена в семье Коллин не сердились, потому что, считая его своим, искренне любили, хотя и не воспринимали слишком серьезно. Андерсен стоически выносил колкости и иронические выпады Ингеборг и по-братски любил ее, а главу семейства, относившегося к нему отечески снисходительно, глубоко уважал и немного побаивался. Вот как описывает Эдвард Коллин отношение к Андерсену со стороны всех Коллинов:
«Наш дом был для него, как он сам часто выражался, роднее родного… После окончания гимназии он бывал у нас почти ежедневно; на него смотрели как на члена семьи; ни одно сколько-нибудь значительное событие в нашей жизни не обходилось без его участия. <…> Как сейчас вижу: он сидит за длинным столом во время какого-нибудь семейного торжества и исполняет обязанности смотрителя за свечами; тогда у нас в ходу были сальные свечи, и с них поминутно приходилось снимать нагар, что и было возложено на Андерсена, — его долговязая фигура позволяла ему делать это, не вставая с места, и он твердой рукой приводил свечи в порядок на невероятных расстояниях. <…> Но я не могу сказать, чтобы он особенно деятельно участвовал в юношеском веселье младших членов семьи; юным, вернее, юношески веселым он никогда не был. И все мы часто чувствовали, что он сам сознавал это и страдал от этого»[117].
Еще некоторую досаду вызывало у Ханса Кристиана отношение Коллинов к его творчеству, развитие которого происходило у них на глазах. Эдвард писал по этому поводу:
«Мы недостаточно восхищались его произведениями, и его недовольство нами росло по мере того, как его талант признавали другие. Разумеется, вполне естественно, что он огорчался, не встречая у нас, восхищавшихся Херцем и Хейбергом, того преувеличенного восхищения его музой, какое он встречал в других домах. К сожалению, он почти ежедневно находил повод к подобному огорчению»[118].
В то же время Андерсен восторгался мужественностью и деловыми качествами Эдварда Коллина, который, будучи младше его, считал своим долгом помогать ему и во многих отношениях, с полного одобрения своего отца, его опекал. Впрочем, здесь лучше всего предоставить слово самому писателю, отмечавшему в «Моей жизни как сказке без вымысла»:
«Выросший в свободной и счастливой семейной атмосфере, он обладает смелостью и решительностью, которых лишен я, всегда чувствовавший его ко мне глубокую симпатию и привязанность. Моя мягкая и отзывчивая душа всегда стремилась к нему, тому, кто был рассудительнее и практичнее. Именно в силу последнего я часто неправильно истолковывал его ко мне отношение, когда он, глубоко мне сочувствуя, пытался передать мне частичку своего характера — и это мне, былинке, сгибающейся под малейшим дуновением ветерка. В практической жизни он, хотя и был младше меня, всегда деятельно мне помогал, касалось ли это упражнений по латинскому языку или переговоров с издателями и типографами. В течение многих лет он оставался все тем же, и если бы не считалось неудобным нумеровать друзей, я бы назвал его моим первым другом. Он и в самом деле был и остается первым»[119].
И все же, всячески привечая Ханса Кристиана, Коллины не могли относиться к нему как к родному, потому что, люди добропорядочные и честные, они не считали нужным да и не хотели притворяться перед ним и перед самими собой. Андерсен был из иной, чуждой им социальной среды, и это так или иначе не могло не сказываться на его поведении и характере. Поэт, со своей стороны, хотел бы слиться с просвещенным буржуазно-чиновничьим окружением, но не мог и не хотел перечеркивать свое прошлое, потому что понимал: именно благодаря своему «низкому происхождению» он занимает особое место в обществе, именно оно наделяло его своеобразием и уникальностью. Однако одно дело понимать и совсем иное — хотеть. Поэт стремился к тому, чтобы быть равным с людьми, которых уважал и любил. Вот почему, направляясь в поездку по Северной Германии, в письме от 19 мая 1831 года из Гамбурга он сделал Эдварду Коллину неловкое предложение перейти с ним на «ты». Судя по отпущенной в послании шутке — один из пассажиров, спавших с Андерсеном на длинной корабельной лавке, потребовал от него «убрать голову», другой, спавший по другую сторону, — «убрать ноги», так что от поэта, если бы он повиновался, «остался только живот», — автор письма находился в превосходнейшем настроении. Уверяя Эдварда, что нападки на него со стороны Херца в «Письмах с того света» и строгость рецензентов лишь укрепляют его веру в свое поэтическое призвание, Андерсен далее пишет:
«У меня также есть еще одна просьба, над которой Вы, может быть, посмеетесь, но если бы Вам хоть раз захотелось меня порадовать — дайте мне свидетельство Вашего ко мне уважения — если я его заслуживаю — итак… — только не гневайтесь на меня! — Давайте перейдем с Вами на „ты“! В разговоре я бы никогда не попросил Вас об этом, лучше, чтобы это произошло сейчас, когда я в отъезде; если же Вы имеете что-нибудь против, то никогда больше не упоминайте об этом, я же, со своей стороны, сделаю то же самое! Из первого же полученного от Вас письма я буду знать, хотите ли Вы меня порадовать, и выпью тогда за Вас заздравную чашу от всего сердца. — Вы на меня не сердитесь? — Вы не поверите, с каким бьющимся сердцем я пишу это, жаль, что Вас нет здесь. Но довольно об этом».
Свое ответное письмо от 28 мая Эдвард Коллин почти полностью посвятил тому, почему он не может принять предложение друга. Он объясняет отказ особенностями своего характера: на «ты» он может быть только с давними друзьями детства. «Ты» в общении с Андерсеном сейчас, в зрелом возрасте, он бы воспринял как искусственное, оно бы только вызывало неудобство и неловкость у обеих сторон. Чтобы не оскорбить Андерсена отказом, Эдвард приводит самые витиеватые доводы, однако смысл их сводится к одному: сердечность и теплота отношений отнюдь не подразумевают амикошонства, которое неизбежно вторгалось бы в их отношения и вульгаризировало бы их.
Пришлось Андерсену проглотить и эту горькую пилюлю, терять дружбу с Эдвардом он не хотел и более разговора на эту щекотливую тему долгое время с ним не заводил, хотя и жаловался на свою горькую судьбу некоторым друзьям. Он, по-видимому, считал, что, обратившись с подобной просьбой к члену семейства Коллинов, проявил неоправданную заносчивость. (Впрочем, он все-таки нашел замену дружескому обращению на «ты» и в переписке неизменно воспроизводил имя друга как «Эдуард», вместо правильного «Эдвард», сделав таким образом свое обращение к нему индивидуальным.) Андерсен также сильно переживал из-за охлаждения к нему читателей, не говоря уже о критике. Его последний по времени сборник стихотворений «Двенадцать месяцев года» (1832) был, по его мнению, сознательно рецензентами проигнорирован. Как считается ныне общепризнанным, Андерсен преувеличивал отрицательное отношение к себе со стороны критики. Просто в глазах читающей публики он утратил очарование новизны, перестав быть молодым и многообещающим талантом, которому заведомо прощалось многое. Дурному его настроению в этот период способствовала и объявленная 1 января 1833 года помолвка Луизы Коллин с ее будущим мужем аудитором Вилкенсом Линдом (брак между ними был заключен только через семь лет — в 1840 году). С присущей ему горячностью 16 февраля 1833 года Андерсен писал Хенриетте Вульф-младшей: «Во мне все более вызревает мысль, что из меня может выйти хоть что-нибудь, только если я вырвусь из нынешнего окружения. Оставшись здесь, я погибну».
Впрочем, потребность обновления, сродни тому, которое он испытал в путешествии по Северной Германии, Андерсен почувствовал еще раньше. Вот почему он решил отправиться в длительную заграничную поездку и стал хлопотать о получении для нее необходимых средств из королевского фонда «ad usus publikus». Увы, здесь его уже опередил Херман Херц, получивший необходимую писательскую стипендию для поездки в Италию. К тому же Йонас Коллин уже не был секретарем фонда. Зато он не утратил способностей мудрого советчика и предложил Хансу Кристиану подать в фонд прошение, приложив к нему несколько профессиональных отзывов о себе как о писателе. Андерсен пишет об этом в первой напечатанной автобиографии:
«Мне удалось получить необходимые рекомендации, и я, наверное, — единственный из всех датских поэтов прошлого или будущего, имевший у себя дома на родине официальное свидетельство того, что я являюсь поэтом. Забавно, что люди, меня рекомендовавшие, каждый подчеркивал свое, отличное от других, обо мне мнение. Эленшлегер писал о моих достоинствах как лирического поэта и о серьезности моего творчества, Ингеман — о народности моих произведений, а Хейберг заявлял, что со времен Весселя[120] он не встречал еще среди молодых писателей человека, более наделенного чувством комического, чем я. Эрстед же утверждал, что все, кто выступал против меня, и все, кто выступал за меня, согласны в одном — в том, что я — истинный поэт. Тиле тепло и восторженно писал о гениальности, которую он во мне, борце с несправедливостью и угнетением, обнаруживал»[121].
Андерсен давно уже собирался подарить одну из своих книг королю Фредерику VI — как-никак, а ведь именно он дал разрешение выделить из своего фонда средства на образование безродного паренька. И вот, наконец, наступил подходящий случай. Поэтический сборник «Двенадцать месяцев года», вышедший перед рождественскими праздниками, был напечатан с посвящением королю. Коллин посоветовал Андерсену добиться личной у него аудиенции и собственноручно вручить книгу вместе с прошением о стипендии.
Встреча с королем, как пишет Андерсен в «Сказке моей жизни», получилась комичной. Андерсен передал ему книгу, и тот, посчитав, что на этом церемония закончена, кивнул ему, прощаясь. И только тут Андерсен вспомнил о прошении и, запинаясь, стал говорить монарху о том, сколь многое о своей жизни ему хотелось бы его величеству сообщить, и тут же стал рассказывать о своих испытаниях в юные годы, закончив тем, как нужны ему деньги на образовательную поездку за границу. Терпеливо выслушав просителя, король милостиво посоветовал ему подать о том специальное прошение. Пришлось визитеру сознаться, что прошение у него в кармане и что совместить приятное с полезным посоветовал ему один добрый знакомый. На это царственный собеседник улыбнулся и принял прошение. Следует отметить, что в описаниях своего общения с высокопоставленными лицами Андерсен и впоследствии, как свидетельствует о том «Сказка моей жизни», часто прибегал к подобного рода разоблачениям подноготной своих визитов, указывая, что так-то и так-то поступить или высказаться ему посоветовали, в чем он искренне признается. Прибегал ли он к этой уловке в реальной жизни или, возможно, прием был вымышленным и чисто литературным? Скорее первое, чем второе.
13 марта 1833 года решением фонда средства для заграничной поездки в размере 1200 ригсдалеров на срок два года Андерсену были выделены. Впоследствии, 15 апреля 1834 года, по прошению Йонаса Коллина к этой сумме были добавлены еще 200 ригсдалеров. Вскоре Андерсен передал неоконченные автобиографические записки на хранение Эдварду Коллину и 22 апреля отбыл из Копенгагена, направляясь через Германию в Париж и далее — в Италию.
Без особых приключений Андерсен всего за неделю проехал через Германию. В Гамбурге он посетил немецкого композитора и скрипача, автора нескольких сказочно-романтических опер Людвига Шпора, а во Франкфурте побывал из любопытства в мрачном, но чистом еврейском гетто, где, отказываясь от более роскошной обстановки, проживала мать миллионеров Ротшильдов. Впечатления от гетто пригодились писателю впоследствии — при работе над первым романом, о котором речь еще впереди.
В Париж Андерсен приехал очень усталым и, остановившись в гостинице, тут же лег спать, но был разбужен, как ему показалось, орудийными залпами, вспышками яркого света и гомоном толпы. Спросонья он подумал, что во Франции опять произошла революция, однако, выглянув в окно, убедился, что всего-навсего в театре напротив закончился водевиль и к тому же на улице гроза.
Андерсен пробыл во Франции чуть больше трех месяцев. Он посетил главные исторические достопримечательности Парижа, Трианон в Версале, а в нем — комнату Наполеона, героя, снившегося башмачнику Андерсену в его предсмертном кошмаре. В июле Ханс Кристиан сам стал участником и зрителем трехдневного празднества в честь французской революции 1830 года и видел, как в торжественной обстановке открывалась на Вандомской площади колонна, воздвигнутая в честь Наполеона I.
Как ни странно, но в Париже Андерсена стало угнетать чувство одиночества. Возможно, одной из причин того было его неважное владение французским. Кроме того, он более месяца ни от Эдварда Коллина, к постоянному общению с которым, по-видимому, привык, ни от других друзей не получил ни одного письма. Коллину было в то время не до переписки, только что состоялась его помолвка с Хенриеттой Тюберг.
Зато Андерсен получил письмо от врага. На его имя пришла довольно пухлая заказная (и неоплаченная) бандероль, в которой получатель нашел странное отправление — номер газеты «Копенгагенская почта» с напечатанным в нем стихотворным пасквилем под заглавием «Прощай, Андерсен». Вот начальная строфа из него:
Ты покидаешь датский лес,
Где нянчились с тобою слишком.
Не рано ль из гнезда полез
С неоперившимся умишком?
Нехорошо, что ты, сынок,
Вдруг на чужбину устремился,
Коль языков постичь не смог
И датскому недоучился[122].
Андерсен так никогда и не узнал, кто был автором этих строк. Возможно ли, что это был кто-то из тех людей, с которыми он дружил? «Увы, злость настолько распространена, что невольно ею заражаешься», — писал он с связи с этой зародившейся у него мыслью в «Моей жизни как сказке без вымысла».
Но, даже плохо владея французским языком, датский поэт завязал в Париже несколько интересных знакомств. Он посетил Виктора Гюго, находившегося тогда в зените своей славы (портрет писателя висел на стене комнаты Хенриетты Вульф-младшей). У Андерсена не было к нему рекомендательного письма, но он все же попросил, чтобы его приняли, сославшись на то, что завтра покидает Францию. Гюго встретил его в халате и домашних туфлях и оставил автограф в андерсеновском альбоме, который датский поэт держал для подобных случаев.
Кроме того, совсем к тому не стремясь, он познакомился и с прославленным Генрихом Гейне, поэзию которого знал и любил. Гейне сам зашел к Андерсену в гостиницу и оставил портье свою визитную карточку, однако датчанин на нее не отреагировал: близкого общения с «человеком, которого следовало опасаться особенно», как писал он в послании Кристиану Войту от 26 июня 1833 года, он не желал. Что было тому причиной: язвительность Гейне или его политический радикализм, так и осталось неизвестным. Впрочем, через три недели, когда Андерсен гулял по бульвару, кто-то хлопнул его по плечу, и этим человеком был Гейне. Они долго говорили о литературе. Немецкий поэт живо интересовался скандинавской литературой и творчеством Эленшлегера, считая его одним из лучших современных поэтов Европы. Перед отъездом из Парижа Андерсен нанес Гейне прощальный визит, и тот сделал дружескую запись в его альбоме.
Жажда творчества не оставила Ханса Кристиана и в суматошной атмосфере Парижа. Он решил написать на сюжет датской народной баллады «Агнете и Водяной» драматическую поэму и настолько увлекся замыслом, что уверовал — именно этим своим произведением, воплощавшим, как ему тогда казалось, дух датского народа и датской природы, он завоюет окончательное признание на родине. Пересказ незамысловатого сюжета баллады лучше всего предоставить самому автору:
«В ней [поэме] рассказывается о том, как Агнете шла вдоль реки, как из реки выплыл Водяной и стал манить ее своими речами, как Агнете последовала с ним на морское дно, пробыла там семь лет и родила Водяному семерых сыновей. Как-то, когда она сидела там и качала колыбель, до нее донесся, преодолевший толщу воды, звон церковных колоколов, и ее охватило неодолимое желание посетить церковную службу. Слезами и мольбой она стала понуждать Водяного к тому, чтобы он доставил ее туда, сразу же после службы она вернется. Водяной просил ее не забывать их деточек и особенно самого маленького, который качался в люльке, затем он заткнул ей воском уши и рот и поднял на поверхность моря. Когда Агнете вошла в церковь, образа на ее стенах, чтобы не видеть дочь греха, явившуюся из глубин моря, отвернулись, и Агнете пришла в ужас и не захотела возвращаться обратно, хотя малые деточки, ожидая ее, горько плакали»[123].
Андерсен задумал написать поэму в двух частях и первую начал и закончил еще в Париже, а вторую написал в горном Ле Локле, маленьком городке, располагавшемся на уровне альпийских лугов во французской Швейцарии в кантоне Ури. Здесь его приютил у себя в доме по рекомендации Урбана Йоргенсена (дом его матери Анны Лет Йоргенсен Андерсен довольно часто посещал в Копенгагене) его зять и часовых дел мастер Жюль Урье, с которым Ханс Кристиан лично познакомился в Париже. Первоначально он, следуя совету Эдварда Коллина, хотел отправиться в Швейцарию для изучения французского языка: в Париже Андерсен вынужденно общался, как тогда было принято, в основном со своими соплеменниками. Однако, приехав в Ле Локль, он понял, что почти не понимает местного французского говора. Зато пребывание в Ле Локле послужило отличной творческой командировкой.
«Эта поэма — моя восставшая из моря скандинавская Афродита. Ты должен полюбить ее хотя бы из-за этого, — писал Андерсен Эдварду 12 сентября 1833 года, отсылая ему вторую часть „Агнете“. — „Литературный ежемесячник“ называл меня „молодым поэтом, обещавшим когда-то многое“, они писали это уже после того, как из печати вышли мои „Двенадцать месяцев“; эти слова ложатся каплями яда на мое сердце. Так пусть же удача „Агнеты“ бросит луч, под которым яд улетучится!»
Однако Эдварду, по крайней мере, первая часть «Агнете», которую он успел получить, не понравилась вовсе. В письме от 29–30 августа он прямо пишет Хансу Кристиану о «затертости идей» поэмы, о ее искусственных длиннотах и заимствованиях из эленшлегеровского «Аладдина».
И тут Андерсен впервые восстал против семейства Коллин — в лице Эдварда. Он записал в своем дневнике 23 сентября:
«Получил длинное письмо от Эдуарда, своего рода выпад против „Агнете“; я больше не хочу быть вечно уступающим, не хочу, чтобы человек младше меня обращался со мной как с ребенком, пусть он и мой друг. Тон, взятый Эдуардом, требует противодействия, хоть я и люблю его!»
Тем не менее 24 сентября уже из Милана Андерсен отвечал другу более примирительно: «Похвала, бесконечная похвала, вот что оказывает на меня самое благотворное влияние. Вы не можете подарить мне ее, что ж, я не повешу голову, не разрыдаюсь, спрячу неудовольствие в сердце и продолжу свой путь туда, куда хочу и должен идти». В этом же письме Андерсен вспомнил о своем унижении в прошлом: «С ребяческим доверием я молил Вас перейти со мной на братское „ты“, и Вы ответили мне отказом. Тогда я заплакал и промолчал, но с тех пор во мне осталась незаживающая рана». Хотя… далее Андерсен пишет, что он понимает: Эдвард всегда желает ему только добра и предлагает пусть горькое, но необходимое «от несварения желудка» лекарство. Вероятно, симптомами последнего явились несколько неудачных строк из авторского предисловия к «Агнете», над которыми ироничные копенгагенцы, как свидетельствует сам Андерсен в «Сказке моей жизни», немало смеялись:
«Старая песня звенела у меня в ушах в шумной толпе на бульварах Парижа, среди ослепительных сокровищ Лувра, и дитя зашевелилось у меня под сердцем, прежде чем я сам осознал, что ношу его»[124].
14 сентября 1833 года Андерсен отправился из Ле Локля в Италию.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.