Яков Сегель Ложь во спасение

Яков Сегель

Ложь во спасение

Наверное, это была моя первая любовь — Шурочка Хряшко. Но поди разберись, когда тебе только двадцать, какая она у тебя по счету — первая, вторая или, может, вообще двадцать пятая?.. Влюбляться я начал с семи дет. Влюблялся довольно часто, и всякий раз мне, безусловно, казалось, что это первое в моей жизни такое огромное, испепеляющее и неистребимое чувство. Всякий раз, когда оно обрушивалось на меня, я тут же начинал мечтать, как буду знакомить свою любовь с мамой. Представлялось мне это примерно так: мама обязательно плачет от счастья и горячо одобряет мой выбор. После свадьбы мы с моей избранницей постоянно держимся за руки и смотрим друг другу в глаза, вследствие чего у нас через некоторое время, естественно, рождаются дети, но это ни в коей степени не усложняет нашу жизнь, а, напротив, безоблачное счастье продолжается до глубокой старости. В школе мне почему-то постоянно случалось влюбляться не в сверстниц, а в девочек из старших классов. Мне казалось очевидным, что со временем, повзрослев, я их догоню и мы станем одногодками. Но однажды, в июне сорок первого, наше детство резко оборвалось началась война. Уже очень скоро я увидел смерть совсем близко, просто рядом, меня и самого успело слегка контузить, но нет сил, которые способны были помешать природе, и поэтому даже здесь, на фронте, я умудрялся влюбляться. А что делать, когда это тебе положено по возрасту?.. Оставалось довоевать до победы и вернуться в Россию, если, конечно, останусь живой. Война для нас кончилась в Чехословакии, в небольшом городке Весели-над-Лужницей. Говорят, такой неожиданно обрушившейся весны не было еще никогда, — раньше времени взошла трава, зацвели фруктовые деревья, распустились цветы, как сумасшедшие, запели птицы, а мы, обезумев от радости, выпустили в чистое небо, пожалуй, весь оставшийся боезапас. Мир! Мир!! Но откуда-то, изредка, нет-нет да и прилетали и настоящие пули… Короче, напоследок меня слегка ранило, и я угодил в госпиталь, расположившийся в старом чешском замке в местечке Тучапе. Теперь, после победы, можно было позволить себе вволю поваляться на госпитальной койке, армия во мне, как я полагал, пока не нуждалась. И тут я впервые увидел доктора Хряшко Александру Романовну. Шурочку Хряшко… Шурочку…

— Здравствуйте, мальчики! Как спали-ночевали? Сразу с порога она заметила меня.

— О! Да у нас пополнение! И сразу же она напомнила мне мою маму — невысокая, аккуратно сложенная, быстрая и насмешливая.

— Ну, гвардеец, на что жалуемся? Голова цела? Сердце, надеюсь, при вас.

— Жалоб нет, — лихо ответил я, и меня помимо моей воли понесло так, что мой идиотский рапорт закончился уже откровенной пошлостью. — Все, что полагается мужчине, — при мне.

— Ой ли? — Она совершенно нс смутилась. — А мы это сейчас проверим. Ложитесь, герой.

— Слушаюсь — ложиться, товарищ… Я запнулся, погоны ее были скрыты белым халатом. Она все поняла и сама подсказала мне:

— Капитан медицинской службы, Хряшко Александра Романовна. Посмотрела мою историю болезни, подняла на меня свои серые, невероятные глаза и очень удивилась.

— Вы еще не раздались.

— Весь, — робко спросил я. — Или частично?

— Без остатка. До этих ее слов наша беседа протекала в полной тишине, но тут грянул такой хохот, какого я, пожалуй, до сих пор никогда не слыхал.

— А ну-ка, майор, — приказала она черноволосому крепышу, который сидел на своей койке, скрестив ноги по-турецки. — Исполните-ка нам что-нибудь для настроения.

Майор послушно извлек из-под койки аккордеон, и раздевался я уже под музыку. Играл майор очень старательно и, откровенно говоря, ужасающе плохо. Эта мелодия была, пожалуй, единственным, что он умел. А я уже лежал лицом вниз, абсолютно голый и доступный для всеобщего обозрения.

— Да-а, — весьма скептически протянула надо мной прекрасная Александра Романовна. — Прямо скажем, не богатырь… А ну-ка, повернитесь ко мне фасадом. Я повернулся.

— Да, — повторила она. — Определенно не богатырь. Голова ее в белой шапочке двигалась совсем рядом с моим лицом и пахла какой-то удивительной, еще неизвестной мне, волнующей свежестью.

— Не дышите… Дышите… Не дышите… Я послушно дышал и послушно не дышал, стараясь вобрать в себя как можно больше этого прекрасного запаха. Потом она стала легонько мять меня пальцами.

— Так не больно?.. А так?.. А так?.. Прекрасно. Переворачивайтесь тылом. Сердце — в норме… Легкие — в норме… Печень — в норме… Руки ее двигались сверху вниз по моему телу и неожиданно сильно сжали икру раненой ноги.

— Ой, — невольно вскрикнул я и при этом сильно дернулся.

— Что и требовалось доказать, — удовлетворенно сказала она и уже больше ко мне не прикасалась. — Миленький, у вас же там сидит осколок, а вы скромно молчите. Ну что ж, прооперируем, добудем ваш металл. Она поднялась и уже от дверей улыбнулась всем.

— До завтра, мальчики! Это была первая ее улыбка, которую мне довелось увидеть, но такая, что все мои прошлые влюбленности, как я в это мгновение понял, лишь причудились мне, примерещились, или, вернее всего, их не было вовсе, а первое настоящее чувство возникло только сейчас, сию минуту, сию секунду. — До завтра, мальчики!.. Как теперь я буду ждать, чтобы скорее наступило это завтра! Шурочка… Моя Шурочка!..

Поздно вечером, когда, вдоволь наговорившись, в палате погасили свет, помечтав, я, видимо, уснул, и мы с Шурочкой каким-то чудесных образом оказались на берегу теплого моря, она абсолютно обнаженная бежала от меня к воде, а я догонял ее, и мы оба падали на влажный песок…

— Доброе утро, мальчики! Мои глаза тут же сами собой раскрылись. Только что я догонял ее по пустынному пляжу, и вот она уже здесь, наяву, рядом. Шурочка была без своего белого халата, в отглаженных гимнастерке и юбке, в начищенных до блеска офицерских сапожках, точно пригнанных по ноге. Мне казалось, что все на ней сияет: на плечах — капитанские погоны, на груди — орден Красной Звезды и медаль «За боевые заслуги», сиял гвардейский знак, сиял белый накрахмаленный подворотничок, а над всем этих сиянием, как-то совершенно по-особому, сияли ее светлые глаза.

— Сегодня гуляю! — объявила она. — Первый выходной за четыре года. Имею право? И она ушла. В тишине глухо прозвучал голос:

— Видимо, интересная женщина…

— «Видимо»? — мне было непонятно, как можно еще сомневаться.

— У него ж глаз нет, — объяснили мне. Но слепой возразил.

— Для того чтобы видеть, — произнес он из-под бинтов, — глаза совершенно не обязательны. Желательны, конечно, но не обязательны. Как вы считаете, новенький? Разве я посмел бы обидеть слепого, и поэтому поспешил ответить.

— Конечно. Конечно, вы правы. Он усмехнулся. — Я просто не могу теперь думать иначе. Новых глаз мне в ближайшее время никто не вставит. И, помолчав, добавил. — А так видно будет. Может, еще и придумают что-нибудь…

Ночью мне опять приснилась Шурочка, и снова я догонял ее по пустынному пляжу, снова тянулся рукой к ее обнаженной спине, мы падали на горячий песок и… Нянечка не давала моему сну прекрасно завершиться.

— Подъем! Кончай ночевать, бери градусник. Я знал, теперь все будет зависеть только от меня. Нужно, чтобы Шурочка поняла, что я не мыслю жизни без нее и что я не просто легкомысленно увлечен ею, а по-настоящему люблю, люблю без памяти, без оглядки, что и мама моя будет счастлива познакомиться с нею. Я даже не думал, а как ко всему этому отнесется Шурочка и, вообще, ответит ли она на мою любовь. Чтобы не показаться ветреным, я первое время старался скрыть свое чувство.

— Пройдитесь немного, — попросила она на другой день, — покажите нам, пожалуйста, свою походку. Я прошел несколько шагов к окну, несколько — обратно.

— Все-таки хромаете, — огорчилась Шурочка. — Завтра — на стол. Будем удалять осколок. Наступило завтра. Как Шурочке шло ее одеяние! Операционная была белой, халат на Шурочке — белый, белая шапочка, белая марлевая маска на лице — все белое, не белыми были только огромные ее глаза не то серые, не то голубые…

— Миленький! Что же это — вы такой синий? — удивилась она.

— А они все от страха синеют. — заметила операционная сестра, даже не посмотрев в мою сторону. Но Шурочка пришла мне на помощь.

— Он нисколечко не боится, просто у нас холодно. Ну-ка, девочки, закройте окно.

Вечером после операции доктор Хряшко заглянула в нашу палату.

— Ну, как себя чувствует мой герой? Она при всех сказала не «наш», а «мой», — «мой герой»!

Естественно, я ответил, что нормально и готов хоть сейчас отправиться с ней на прогулку.

— Какой прыткий! — Она, несомненно, обрадовалась, но тем не менее предложения моего не приняла. — Всему свое время. Спите пока, отдыхайте, набирайтесь сил. Я хочу видеть вас абсолютно здоровым. — И, наклонившись надо мной, при всех поцеловала меня не то в висок, не то в щеку, тихонько шепнув при этом: — Я горжусь тобой! Со мной начало происходить что-то невероятное. Мне казалось, что я парю над койкой, становлюсь сильнее, что почти исчезла боль в ноге — ко мне пришло ощущение полного и еще не испытанного счастья. На другое утро градусник мне принесла сама Шурочка, но чтобы никто не удивлялся этому, громко объявила:

— Помогаю, а то вас вон сколько.

Мне все стало ясно — мое чувство замечено, и я ей не безразличен. Выждав еще два дня, во время утреннего обхода я спросил ее:

— Товарищ капитан, а мне уже можно потихоньку вставать.

— Здравствуйте, — воскликнула она. — Не можно, а нужно! — и, наклонившись надо мной, прошептала: — Вечером приглашаю вас на первую прогулку.

Моя мама всю жизнь проработала в кинематографе, — во время прогулки врал я, естественно, из этой области. Ее интерес вдохновлял меня, и как-то само собой выходило, что я в самых приятельских отношениях со многими знаменитостями: Эйзенштейна называл Сергеем, Пырьева — Иваном, Чаплина — Чарли. Уже кончился населенный пункт Тучапе, а мы все шли, и я все рассказывал. Невдалеке среди поля стоял стог сена.

— Может, устал? — спросила она. — Посидим? Сено было темное, прошлогоднее. Чехи — народ аккуратный, и только война могла помешать им вовремя его убрать. Сели… Я молчал и волновался. Начинало темнеть.

— А дальше.

— Она была погружена в свои мысли. Мне показалось, что самое время обнять ее. Она не оттолкнула меня, не стала вырываться, а только сказала очень спокойно:

— Не надо, не спеши. — И вздохнула.

— Ты очень торопишься. Она поправила свои капитанские погоны в спросила:

— Напомни, сколько тебе лет, двадцать? Я забыла.

— Скоро двадцать один… Так обычно говорили маленькие, желая казаться постарше. Она улыбнулась, поправила волосы.

— А хочешь, я скажу тебе правду. — Шурочка старалась заглянуть мне в глаза, — Хочешь? Ты мне тоже очень нравишься, но как только я подумаю, что рядом со мной всю жизнь будет хромать человек с «конской стопой», а я ему вовремя не помогла, мне становится не по себе. Понимаешь?!

— С какой, с какой стопой.

— С «конской», это такой наш термин. Ты наступаешь только на пальцы, а пятка твоя висит в воздухе. Тебе больно, и ты щадишь свою ногу. Понял? Ты и хромаешь поэтому.

— Но если по-другому не получается?..

— И ходишь, как конь на копыте. Ведь так и останется, если сейчас не исправить, и всю нашу жизнь потом я буду себя упрекать. Ты хоть бы меня пожалел.

— Но я…

— А ты можешь ради меня совершить невозможное?.. Ради меня… Мы уже подходили к госпиталю, когда она спросила.

— А если я не понравлюсь твоей маме? Это было самым прекрасным, что я услыхал от нее в тот вечер. Значит, она не только полна заботы обо мне, во и всерьез думает о нашем будущем! Понравится ли она моей маме?! Смешно! Она не может не понравиться! Но я даже не успел ответить ей, потому что она сама притянула мою голову и поцеловала меня в губы.

С этого вечера, несмотря на адскую боль, начались мои попытки совершить невозможное. Если ей так уж необходимы доказательства моего чувства, она их получит — я перестану хромать! И пусть это произойдет неожиданно для нее, как чудо. Теперь, когда Шурочка приходила в нашу палату, она неизменно заставала меня лежащим с книгой иди газетой или — что было еще выразительней размышляющим о чем-то далеком и грустном, но обязательно лежащим. Обойдя всех, она присаживалась на мою койку.

— Миленький ты мой, ну что же ты такой ленивый, а? — говорила она совсем тихо, только для меня. — Или я для тебя ничего не значу?..

Я был горд — молодой дурак, она мучилась из-за меня! После обеда Шурочка зашла шепнуть.

— Пойдем вечером в поле, погуляем? Я прошу тебя. Я ликовал, но заставил себя отказаться. Как только она ушла, я снова до полного изнеможения продолжал борьбу со своей проклятой «конской стопой». Уставая упражняться стоя, умудрялся лежа, делал на конце ремня петлю, накидывал на стопу, как стремя, тянул, тянул, тянул и… в одни действительно прекрасный день моя пятка наконец коснулась пола! Смешно, конечно, но я радовался не тому, что отныне перестану хромать, а тому, какой подарок подучит моя Шурочка, как она будет потрясена. Но на следующий день Шурочка в нашей палате не появилась. Я решил перехватить ее в коридоре. И дождался. Она шла очень усталая, еще в том халате, в котором простояла у операционного стола несколько часов кряду. Проходя мимо, спросила:

— Все стоите? Ходить надо. Видимо, она забыла, что раньше обращалась ко мне на «ты». Отчаявшись, я напрямик предложил ей:

— Александра Романовна, а пойдемте сегодня в поле, погуляем, а?.. Она тяжело вздохнула и посмотрела на меня, как когда-то смотрела мама перед тем, как сказать: «Ну когда же ты у меня, дурачок, поумнеешь?…»

— Миленький, ну что же вы девушку совсем не жалеете? Мне бы сейчас только до койки добраться. И опять — на «вы».

На другой день в нашу палату пришли заместитель начальника госпиталя по лечебной части, заведующий отделением и она — наш лечащий врач, моя Шурочка. Сейчас, самое время!..

— И я приготовился.

— Ну, орел, — попросил меня замнач, — покажите-ка нам свою ножку. Шурочка по памяти докладывала мою историю болезни, даже не предполагая, что я для нее приготовил. Сейчас, сейчас она поймет, что ради нее я способен на невозможное.

— …Была задета кость, — продолжала она. — Грозила гангрена и, возможно, ампутация. Ногу сохранили, во вот «конская стопа», с ней — никак.

— Ну, это не смертельно, — успокоил замнач и обратился ко мне.

— Давай, гвардеец, покажи-ка нам свою походку. Ну вот и настало мое время. Я встал и, опираясь на палочку, дохромал до двери.

— Н-да… — промычал замнач.

— Жить можно, плясать труднее… Но ведь главное — жить! Согласен, гвардеец?! Пора было начинать спектакль, и, перехватив свою палку за концы, я хряснул ее о колено пополам и прошелся по палате, почти не хромая! Я ждал восторгов, но замнач вместо этого вдруг рассвирепел.

— Завтра же чтобы духа этого клоуна в госпитале не было! Цирк нам тут будет устраивать, место занимать! Выписать! Вечером того же дня Шурочка вызвала меня из палаты.

— Можно вас на минуточку… Значит, она не желает называть меня больше на «ты». Мы сели в конце коридора на невысокий подоконник. За окном — парк, — а там, дальше, не видное отсюда — наше поле…

— Вы на меня сердитесь, Александра Романовна.

— Глупенький, за что?.

— Даже стали называть меня на «вы»…

— Это случайно. За что же мне на тебя сердиться.

— За утро…

— Дурачок! Для меня это был большой сюрприз.

— Так я и паясничал только для вас.

— Спасибо.

— Шурочка…

— Да.

— Мы пойдем сегодня гуда, в поле?.. Почему вы молчите.

— Наверное, потому, что думаю…

— Пойдем!

— Не знаю, как тебе это объяснить… Понимаешь, я тебе очень благодарна… признательна…

— За что?.

— За вас, — за то, что ты не хромаешь, за то, что ты сделал это ради меня. Я же понимаю.

— Так мы пойдем сегодня? Она отрицательно покачала годовой и вздохнула.

— Ты очень хороший, но мы больше туда не пойдем.

— Почему?.

— Мне завтра в Прагу. И попутная машина… Очень рано.

— А зачем — в Прагу, походить, поглядеть?

Шурочка попыталась улыбнуться.

— Походить, поглядеть… У нее даже платка на этот случай не оказалось, и она, как маленькая, утирала слезы тыльной стороной ладони.

На другое утро, когда я уже сменил госпитальную пижаму на свою армейскую форму, наша медсестра, прощаясь со мной, сказала.

— Александра Романовна привет тебе передавали, наказывали ходить больше. Понял? Они еще до света уехали.

— А зачем ей вдруг в Прагу.

— Выходит, надо… — И вдруг всхлипнула: — Муж у ей там, в госпитале, без обеих ног… А ты — шагай, лейтенант, и будь счастлив!

С тех давних лет прошло уже почти полвека, я давно женат, люблю свою жену, сына, внука — самого лучшего на всем белом свете — и все равно нет-нет, а подумаю: где она сейчас, — Александра Романовна Хряшко?.. Как там ей?.. Звали — Шурочка, это я точно помню, а вот отчество — Романовна — придумал потому, что настоящее забыл. Где она?.. Где то лето сорок пятого?.. Где оно, то поле?..