Заключение Капитан не покидает корабль

Заключение

Капитан не покидает корабль

От армии, находившейся на западе, Верховный Правитель был отрезан красноярским мятежом, а от семеновских войск на востоке – иркутскими событиями. Часть иркутского гарнизона перешла на сторону повстанцев, которых возглавлял так называемый «Политический Центр» из представителей «революционной демократии», другая колебалась, и в этой ситуации союзное командование, используя силу находившихся в городе чехов, заняло такую позицию, что транспортные проблемы отошли на второй план. Явное предательство иностранцев нашло отражение в телеграмме, 27 декабря направленной Атаманом Семеновым Жанену:

«… Вами объявлено нейтральной зоной все Глазковское предместье города Иркутска, где находятся преступники и изменники родины – повстанцы, а когда правительственный командный состав иркутского военного округа во имя выполнения лежащего на нем служебного долга и долга перед родиной предпринимает меры к подавлению бунта и восстания, то вы, ваше превосходительство, приказываете чешским войскам открыть огонь по правительственным войскам, по району, занятому мирным гражданским населением, которое осталось верным правительству… Кроме этого, я усматриваю, что этим распоряжением чешские войска противопоставляются правительственным войскам. С чешскими же войсками у меня установлены самые дружественные братские отношения. Своей предыдущей телеграммой я уже гарантировал свободный беспрепятственный проезд на восток как союзным миссиям, так и чешским войскам. Категорически заявляя, что к выполнению этого мною будут приняты самые энергичные меры, вновь настоятельно прошу ваше превосходительство или о немедленном удалении из нейтральной зоны повстанцев, или не чинить препятствий к выполнению подчиненными мне войсками моего приказа о немедленном подавлении преступного бунта и о восстановлении порядка».

Впрочем, взаимоотношения Атамана с чехами были далеки от нарисованной им идиллической картины. В телеграмме генералу Сыровому от 21 декабря он после комплиментов «героической, совместной с русским народом, борьбе во имя общеславянских идей» быстро перешел на совсем иной тон:

«Я требую немедленного и беспрепятственного пропуска вами до Иркутска поездов с высшим русским командованием, ранеными воинами, семьями бойцов и ценностями, составляющими последнее народное достояние государства Российского.

В случае неисполнения вами этого требования я, с болью в сердце, пойду и всей имеющейся в моем распоряжении вооруженной силой заставлю вас исполнить ваш долг перед человечеством и замученной сестрой – Россией».

Предупреждение прозвучало вполне внушительно – возглавлявший чехословацкую правительственную делегацию сенатор Ф.Крейчи с содроганием пересказывал и комментировал эту «ноту» Семенова: «В случае, если эти требования не были бы исполнены нами, Семенов грозит нас к этому принудить, хотя говорит – и скрепя сердце, но сделает это всеми средствами, какие имеет в руках»; «угроза, с которой нельзя не считаться. Воинские силы атамана против наших ничего не стоят, но в его руках Байкальские туннели, и что мы принуждены, во всяком случае, проехать его территорией в Забайкалье, а это действительно орудие против нас». А глава технического совета Междусоюзного Железнодорожного Комитета, американский инженер Дж. Стивенс, 24 декабря сообщал в Вашингтон, будто «Колчак обратился по телеграфу к Семенову с просьбой задержать эвакуацию чехов, не останавливаясь даже перед взрывом тоннелей… Семенов телеграфировал командованию чехов, что он заставит их подчиниться Колчаку». Действительно, перспектива порчи железнодорожных сооружений, будучи вполне реальной, должна была крайне нервировать союзников: в этом случае пришлось бы оставить все благоприобретенное на Урале и в Сибири имущество, от которого ломились чешские эшелоны, и двигаться к Тихому океану походным порядком. Не меньшее волнение вселяло в союзные сердца и то обстоятельство, что к моменту получения Жаненом телеграммы Атамана в непосредственной близости от Иркутска уже появились семеновские бронепоезда.

Еще при получении первых известий о задержании чехами поезда Верховного Правителя Григорий Михайлович принял меры к оказанию помощи Колчаку. Наскоро собранному сводному бронепоездному дивизиону был отдан приказ прорываться на запад до соединения с адмиралом, не останавливаясь перед применением оружия и забирая с собой в качестве подкреплений любые воинские части с линии железной дороги. Вслед за авангардом двинулся отряд генерала Л.Н.Скипетрова, в подчинение которому передавались не только бронепоезда, но и все оставшиеся верными Правительству войска иркутского гарнизона. Об этом же к утру 27 декабря было сообщено в Иркутск (принявший команду над мятежниками штабс-капитан Калашников из бывшего штаба Гайды запретил прерывать телеграфную связь), и находившиеся там министры и генералы не без облегчения почувствовали себя свободными от значительной доли ответственности.

Пожалуй, подчинение иркутских властей так пока и не прибывшему генералу Скипетрову сыграло негативную роль. Старшие начальники фактически устранились от руководства, а «дважды обезглавленное» правительство (замещавший премьера Третьяков, как мы помним, заблаговременно проскочил в Читу то ли за помощью, то ли в поисках собственного спасения) растерянно сформировало триумвират, иронически окрещенный «троекторией», в составе министра внутренних дел А.А.Червен-Водали, военного министра генерала М.В.Ханжина и управляющего министерством путей сообщения А.М.Ларионова, которые, без большой уверенности в своих силах и полномочиях, колебались, что же им делать.

31 декабря и в последующие дни отряд «семеновцев» сделал попытку прорваться в Иркутск, однако встретил явное сопротивление не только мятежников, но и «союзников». Бронепоезда были остановлены пущенным навстречу паровозом, который разбил переднюю орудийную площадку и, сойдя с рельсов, загромоздил пути. Позднее участник событий утверждал, что таран был делом рук «братьев-чехов», и, хотя этот вопрос и остается спорным, очевидно одно: если бы контролировавшие дорогу иностранцы захотели бы помешать диверсии, от кого бы она ни исходила, – они были бы безусловно в состоянии сделать это. Но союзники уже явно предпочитали «революционную демократию» – «колчаковской диктатуре»; это же проявилось и после прибытия основных сил Скипетрова (впрочем, весьма немногочисленных). Участник событий вспоминает: «Красные (имеются в виду мятежники. – А.К.) всюду перемешались с чехами. Чехи были спереди, по бокам, в тылу. Чешские телефонисты передавали о всех передвижениях “семеновцев” на вокзал и оттуда в оперативный штаб красных. Занявшие вокзал русские солдаты, по настойчивому повторному требованию союзного командования, должны были очистить его и отходить под натиском чехов и красных…»

Генерал Жанен категорически потребовал остановить боевые действия, «грозил стереть с лица земли все русские войска от Иркутска до Владивостока. Кричал, стучал кулаками и говорил, что в его распоряжении 80000 чехов, которые в своем стремлении к морю сломят все на своем пути, и что им не страшны даже японские дивизии, стоящие на Д[альнем] Востоке». Последнее, пожалуй, звучит спорно, – потом стало известно, что генерал Сыровой распорядился «избегать всяких конфликтов с семеновцами, если они будут поддерживаться японскими войсками», но… японцы оказались, в общем, такими же «союзниками», как и все прочие, а их «четыре эшелона, следовавших в Иркутск, напугавшие и чехов, и русских, оказались почти с пустыми вагонами», как передавали друг другу иркутяне уже к вечеру 31 декабря.

Конечно, значительная доля вины в неудаче лежит на генерале Скипетрове, не выполнившем ясно сформулированных распоряжений Атамана – пробиться на выручку Колчаку или хотя бы настоять перед союзниками на беспрепятственном пропуске поезда Верховного Правителя в Забайкалье. На его стороне был азарт первых стычек, ярость оскорбленных в своих национальных чувствах «семеновцев», наконец, угроза подрыва тоннелей – фактор, с которым пришлось бы посчитаться даже самоуверенным чехам. Но при этом от Скипетрова требовались свойства характера, которыми он, очевидно, не обладал, – гражданское мужество, упорство и твердость; по-видимому, назначение в такую экспедицию именно этого генерала следует признать серьезной ошибкой Григория Михайловича. В то же время нельзя забывать и о роли остатков Российского Правительства – «троектории», которая на переговорах с союзными представителями проявила еще меньше воли и упорства.

«Дело не может продолжаться таким образом, войска Семенова абсолютно не способны защищать свое правительство… – обличал на этих переговорах французский генерал, сам сделавший все возможное именно для такого развития событий. – Они бы принесли гораздо больше пользы, если бы остались спокойно в Чите, здесь же они только мешают движению… Они не способны драться… они только и могут разрушать путь… Лучший способ… с этим прикончить [135], т. е. чтобы они ушли… вот уже четыре дня, как исправляют путь, потом портят его, опять исправляют, и вновь наблюдаются повреждения». В свою очередь, «троектория», устами Червен-Водали провозгласившая вечером 2 января: «У нас только одна цель: это остановить кровопролитие и хотя бы на сутки (за которые к мятежникам могли подойти подкрепления от красных партизан. – А.К.) отсрочить бой», – безвольно приняла главное условие, навязанное «союзниками»: в продолжение переговоров с Политцентром «никакие военные действия не должны быть предприняты ни правительственными войсками, ни войсками атамана Семенова (и ни слова о мятежниках! – А.К.)».

На переговорах же немедленно выяснилось, что требования «революционной демократии» сводятся, по существу, к капитуляции перед их войсками и… к отставке Верховного Правителя. Но «троектория» и сама, по собственной воле и еще до получения ультиматума, днем 2 января заявила о намерении предложить адмиралу «всецело передать свою власть генералу Деникину»; при любезном содействии Сырового, предоставившего чешский прямой провод, телеграмма об этом была отправлена в Нижнеудинск Колчаку.

«Положение в Иркутске после упорных боев гарнизона и забайкальских частей против повстанцев заставляет нас в согласии с командованием решиться на отход на восток, выговаривая через посредство союзного командования охрану порядка и безопасности города и перевода на восток антибольшевистского центра, государственных ценностей и тех из войсковых частей, которые этого пожелают, – говорилось в телеграмме. – Непременным условием вынужденных переговоров об отступлении является ваше отречение, так как дальнейшее существование в Сибири возглавляемой вами российской власти невозможно. Совмин единогласно постановил настаивать на том, чтобы вы отказались от прав верховного правителя, передав их генералу Деникину, и указ об этом передали через чехоштаб предсовмину для распубликования. Это даст возможность согласить идею единой всероссийской власти, охранить государственные ценности и предупредить эксцессы и кровопролитие, которые создадут анархию и ускорят торжество большевизма на всей территории. Настаиваем на издании вами этого акта, обеспечивающего от окончательной гибели русское дело…»

В действительности «русское дело» было окончательно подорвано, если не погублено, именно такими заявлениями. Пойдя фактически на переворот (министры «решили, [что] если Колчак не ответит на сделанное предложение, то правительство объявит себя верховной властью»), «троектория» могла после этого сколько угодно обсуждать, будет ли Политцентр считать себя «всероссийской» или автономно-сибирской властью и может ли Совет министров «передавать» ему полномочия или лишь самоликвидироваться, – главный эффект был уже достигнут: остатки подлинной власти в Иркутске исчезли.

Таким образом, даже если считать, что адмирал Колчак в те дни был надломлен роковыми неудачами, постигшей Армию катастрофой, унижениями, которые приходилось переносить от недавних союзников, – капитулянтскую позицию занял все же не он, а его министры; не оправдывает их и давление со стороны союзных представителей, считавших необходимым уход Колчака с политической сцены. Существует свидетельство, согласно которому Жанен вскоре рассказывал, будто «предлагал Верховному правителю полную гарантию личной безопасности при проезде через Иркутск при непременном условии, что Колчак проследует как простой смертный»; кроме того, он якобы имел сведения о намерении адмирала отречься по прибытии в Верхнеудинск, но не доверял его слову.

Верхнеудинск (передовой пункт свободной территории, контролируемой Семеновым, а не иностранцами) фигурирует и в еще одних французских мемуарах. Рассказывается, будто генерал Дитерихс говорил: «Расстрел Колчака справедлив, это надо было бы сделать, если бы он мог прибыть в Верхнеудинск». Фраза была опубликована как во французской, так и в русской эмигрантской литературе, но Дитерихс никак не прокомментировал и не опроверг ее, – и кажется, что отставка полностью лишила генерала душевного равновесия. Вряд ли в лучшем состоянии был и Жанен, с неудовольствием писавший в дневнике о своих коллегах – иностранных дипломатах: «Они не смогли даже добиться у него (Колчака. – А.К.) отречения в такой форме, которой можно было бы поверить…» Но было ли вообще «отречение»… отречением?

По утверждению В.Н.Пепеляева, адмирал прямо «выдвигал вопрос отречения в пользу Деникина» еще в начале декабря 1919 года. До этого проблема преемственности государственной власти оставалась нерешенной, и даже в тяжелые ноябрьские дни Верховный Правитель пошел лишь на «предоставление ген[ералу] Деникину всей полноты власти на занятой им территории» и – звучащее как завещание – изъявление «полной уверенности», «что я никогда не разойдусь с ним в основаниях нашей общей работы по возрождению России». Советский историк, правда, утверждает, что «15 декабря был издан указ о назначении генерала Деникина преемником верховной власти», – возможно, основываясь при этом на беглом упоминании в книге бывшего Главнокомандующего Вооруженными Силами Юга России: «… Актом от 2 декабря 1919 г. [136]предрешалась и “передача верховной всероссийской власти ген[ералу] Деникину”», но это указание остается слишком неопределенным.

Другому советскому автору принадлежит еще одна версия развития событий, не подтвержденная документально. Согласно ей, в ночь на 5 января адмирал «решительно подписывает» указ о передаче власти Деникину, после чего следует душераздирающий рассказ о том, как представитель Атамана Семенова чуть ли не угрозами добивается поддержки у окружения Колчака и вынуждает адмирала, уже «отрекшегося» и сдавшего власть («Итак – кончено! Тяжесть и ответственность власти переданы другому. Теперь Колчак – обыкновенный русский офицер…»), написать новый указ – не имеющий законной силы и вообще «поддельный». Это и есть документ, известный как указ Верховного Правителя от 4 января 1920 года:

«Ввиду предрешения мною вопроса о передаче ВЕРХОВНОЙ ВСЕРОССИЙСКОЙ власти Главнокомандующему вооруженными силами юга РОССИИ Генерал Лейтенанту Деникину, впредь до получения его указаний, в целях сохранения на нашей РОССИЙСКОЙ Восточной Окраине оплота Государственности на началах неразрывного единства со всей РОССИЕЙ:

1) Предоставляю Главнокомандующему вооруженными силами Дальнего Востока и Иркутского военного округа Генерал Лейтенанту Атаману Семенову всю полноту военной и гражданской власти на всей территории РОССИЙСКОЙ Восточной Окраины, объединенной РОССИЙСКОЙ ВЕРХОВНОЙ властью.

2) Поручаю Генерал Лейтенанту Атаману Семенову образовать органы Государственного Управления в пределах распространения его полноты власти».

Заметим, однако, что версия о «недействительности» указа выдвигалась в 1920-е годы, когда активно выступавший в эмиграции Атаман подкреплял свои позиции ссылкой на законную преемственность от покойного Колчака, а большевики, естественно, были заинтересованы в подрыве семеновского авторитета любыми путями; автором же версии был уже известный нам Парфенов-Алтайский с его репутацией фальсификатора. Все это, наряду с памфлетно-ерническим тоном повествования, заставляет с подозрением относиться к голословным утверждениям, – и единственным документом, относящимся к вопросу о «передаче» или «преемственности» власти, как бы то ни было, пока остается неоднократно публиковавшийся, в том числе и факсимильно, указ от 4 января.

Но ведь он вовсе не является формальным отречением! В сущности, полномочия, предоставляемые им Семенову, ничем не отличаются от тех, которыми ранее был облечен Деникин, и лишь отражают тяжесть ситуации, когда не только Юг России, но и Забайкалье с Приморьем оказались отрезанными от правительственного центра (то есть вагона Верховного Правителя). Что же касается верховной власти, – речь идет исключительно о предрешении вопроса ее наследования, а отнюдь не о состоявшейся сдаче своего поста. И если объективно значение приведенных выше соображений, кажется, не так уж и велико – в ближайшие же часы Верховный Правитель выбыл из строя, и «предрешение» приобрело статус завещания, – то субъективно, применительно к личности Александра Васильевича, дело обстоит совсем не так: поскольку нам не известно официального акта об отказе адмирала Колчака от власти, можно предположить, что и в самой безвыходной ситуации, блокированный «союзниками» и почти уже переданный ими в руки мятежников и красных партизан, он был верен морскому закону – до конца оставаться на капитанском мостике тонущего корабля.

Не собирался адмирал и безвольно терпеть свое «нижнеудинское сидение», послушно ожидая милости союзного командования, тем более что и милость-то предлагалась весьма относительная. В начале января, когда из Иркутска поступили сведения, что там, как пишет генерал Занкевич, «успех окончательно склонился на сторону восставших», союзники предложили Колчаку гарантию безопасности и чешскую охрану при условии его следования на восток в одном-единственном вагоне – «вывоз же всего адмиральского поезда не считается возможным». В поезде Верховного Правителя и на охранявшем его «броневике» (бронепоезд или артиллерийская бронеплощадка) находилось около шестидесяти офицеров и чиновников и пятисот нижних чинов конвоя, – и Александр Васильевич ответил, что «не может бросить на растерзание толпы своих подчиненных», а если вывести на восток весь поезд союзники считают решительно невозможным – он «разделит участь со своими подчиненными, как бы ужасна она ни была».

Всегда сам выбиравший свою судьбу, адмирал Колчак и теперь склоняется к рискованному, даже авантюрному решению, – но решению, обещающему свободу и самостоятельность действий. Можно было двинуться по старому тракту на юг, к границе, и далее – в пределы Монголии (как мы помним, Атаман Семенов утверждал, будто еще раньше предлагал нечто подобное). Но путь предстоял не близкий и тяжелый, сохранялась угроза преследования со стороны нижнеудинских мятежников или красных партизан, и Колчак благородно предложил своему конвою «полную свободу действий», одновременно сказав, что один в Иркутск уезжать не собирается (о монгольских планах пока молчали). «На другой день, – свидетельствует Занкевич, – все солдаты конвоя, за исключением нескольких человек, перешли в город к большевикам (мятежникам. – А.К.). Измена конвоя нанесла огромный моральный удар адмиралу, он как-то весь поседел за одну ночь».

По этому поводу не преминул высказаться генерал Филатьев: «Зачем только было спрашивать: конвой был на службе, приказал бы ему выступать, не вводя в соблазн, и пошли бы без разговоров». Однако Александр Васильевич был не только военным, но и опытным путешественником, и прекрасно понимал, что в подобной экспедиции каждый участник должен быть надежным, – тем более, когда существовал не менее сильный «соблазн»: столкнувшись с трудностями, не просто повернуть вспять, но и выдать своих офицеров врагу (именно так погибнет, например, барон Унгерн полтора года спустя). Впрочем, и лишившись большей части предполагавшегося отряда, адмирал был готов в поход – но, уже накануне выступления, «один из старших морских офицеров» с броневика, по воспоминаниям Занкевича, неожиданно обратился к адмиралу:

«“Ваше высокопревосходительство, ведь союзники соглашаются вас вывезти”. “Да”. “Так почему бы вам, ваше высокопревосходительство, не уехать в вагоне; а нам без вас гораздо легче будет уйти, за нами одними никто гнаться не станет, да и для вас так будет легче и удобнее”. “Значит, вы меня бросаете”, – вспылил адмирал. “Никак нет, если вы прикажете, мы пойдем с вами”.

Когда мы остались одни, – рассказывает Занкевич, – адмирал с горечью сказал: “Все меня бросили”. После долгого молчания он прибавил: “Делать нечего, надо ехать”. Потом он сказал: “Продадут меня эти союзнички”».

Послушаем вновь Филатьева, без долгих размышлений охарактеризовавшего мотив Колчака как «пустячный»: «Колчак утратил всякую энергию и активность, – считает он, – почему и остановился на самом пассивном и в то же время наиболее обидном даже для его личного самолюбия решении». Правда, основываясь только на воспоминаниях Занкевича, Филатьев пересказывает их в искаженном виде («будет более безопасно, если Колчак сядет в чешский поезд, а офицеры пойдут одни через Монголию»), да и вообще над подлинным смыслом возражения «морского офицера» следует задуматься.

Дело в том, что, как следует из тех же воспоминаний Занкевича, Александр Васильевич в конце концов отправился на восток в «чешском поезде» отнюдь не один. «Дабы разместить адмирала и 60 офицеров, – свидетельствует генерал, – пришлось взять пульмановский вагон 2-го класса, в коем адмиралу было отведено маленькое купэ, а в остальных купэ по 8–10 человек размещались офицеры; некоторым пришлось за неимением места расположиться в коридоре на полу». Таким образом, получается, что все офицеры, заполнявшие поезд Верховного Правителя, теперь оказались в его вагоне; и значит, подоплека просьбы «морского офицера» заключалась отнюдь не в желании пробиваться в Монголию самостоятельно, как пытается представить дело Филатьев (у которого в связи с этим появляется новая возможность унизить Колчака), и даже не в намерении разбегаться поодиночке. Окружение Верховного Правителя вообще не желало каких-либо активных действий – оно хотело, чтобы всех вывезли союзники; но союзники вели речь об одном адмирале… и потому за него, как за якорь спасения, хватаются все. И адмирал, спасая своих подчиненных, идет в «союзный» вагон с горьким предчувствием: «Продадут меня эти союзнички».

Отметим мимоходом новую мудрую сентенцию генерала Филатьева: категорически осудив в свое время намерение Верховного Правителя проехать санным обозом к отступающей армии, теперь он вдруг считает наилучшим выходом именно «пересесть в сани и двинуться на запад навстречу армии Каппеля». «При расстоянии между Красноярском и Нижне-Удинском в 500 верст, двигаясь навстречу друг другу, можно было встретиться… уже через пять дней», – комментирует он это «спасительное» решение, непостижимым образом забывая, что Красноярск был занят мятежниками, а при разгуле красной партизанщины каждая из пятисот верст могла с легкостью стать для маленького обоза последней.

Филатьев не понимает и еще одной довольно простой вещи. «Нет, не хочу я быть обязанным спасением этим чехам», – ответил Колчак на предложение генерала Занкевича укрыться под видом солдата в одном из чешских эшелонов. «Зачем же в таком случае он вслед за этим пересел к чехам», – удивляется Филатьев, игнорируя тот факт, что гарантами безопасности адмирала выступили все союзные державы (в лице «общесоюзного» командующего Жанена), и прицепленный к чешскому поезду вагон был украшен флагами Англии, Франции, США, Японии и Чехословакии. Из этого вагона Верховный Правитель России и был вечером 15 января 1920 года выдан в Иркутске местному «революционному правительству» – Политическому Центру.

В исторической литературе охотно приводятся произносимые с б?льшим или меньшим драматизмом слова Александра Васильевича о предательстве («Значит, союзники меня предают?», «Где гарантии Жанена?» и проч.). Подобная фраза вполне могла вырваться у адмирала… но о возможности и даже, наверное, о ближайшей перспективе именно такого исхода он должен был догадаться еще на полпути к Иркутску, на станции Зима, куда к местному чешскому коменданту явились «увешанные, что называется, с головы до ног» оружием представители партизанского командования и потребовали выдать им Колчака из проходящего поезда, угрожая в случае отказа «взять его силой». Партизаны блефовали – сил, да и решимости, у них не хватало, – и, может быть, блефовал чешский полковник, спокойно сообщивший, что адмирал следует «в распоряжение высшего союзного командования», – «а если хотите драться, то я готов»; но, как бы то ни было, единственное, что выторговал «командующий Зиминским фронтом красных войск» И.М.Новокшонов, – разрешение, сдав оружие, посмотреть на Колчака. Партизан вспоминал впоследствии:

«Отворив дверь, я вошел в полутемное купэ. На маленьком подоконном столике горела свеча, бросая слабый свет на сидевшего у окна человека с газетой в руках.

Это был Колчак.

Он был одет в черный френч с адмиральскими погонами, без пояса.

Чисто выбритое лицо, как мне показалось, имело утомленный вид.

При моем входе он, опустив газету на колени, пристально посмотрел на меня (Новокшонов был обильно украшен красными лентами. – А.К.), затем встал, намереваясь что-то сказать, но, увидав стоявших в дверях чешских офицеров, сел на прежнее место и вновь углубился в чтение».

После такой «аудиенции» самые худшие подозрения должны были перерасти в уверенность – и действительно, недавние союзники отступились от адмирала, несмотря даже на то, что Политцентр, захватив власть, открыто провозгласил: «Атаманы Семенов и Калмыков, генерал Розанов и адмирал Колчак объявляются врагами народа». Эта декларация новой власти не оставляла места для сомнений, но иностранцы остались глухи, а рассказы о намерениях отдельных «союзников» все-таки помочь адмиралу противоречат друг другу: так, японцы говорили, будто изъявляли готовность принять его под свою охрану, но чехи ответили, что Колчак уже выдан, французы передавали, что сами предложили то же японцам, а последние «отказали, ссылаясь на неимение на то инструкций»… Предали все – и даже те, кто не участвовал в выдаче лично, предпочитая скорейшее отбытие на восток, в Харбин и далее – к Тихому океану.

Но каковы были мотивы преступления? Разумеется, можно назвать и банальную трусость чехословацкого командования, как и смотревшего на все глазами чехов генерала Жанена. Действия красных партизан еще не угрожали, но могли угрожать ходу их эвакуации (особенно – вывозу богатой «военной добычи»), а в то, что Атаман Семенов действительно решится подорвать тоннели, похоже, все-таки не очень верили. Можно было сколько угодно переживать за партизан, с которыми боролись «семеновцы», и обличать «жестокости и произвол» Атамана, но в глубине души чувствовать, что именно Семенов защищает порядок и спокойную жизнь, а партизаны представляют собою беззаконные банды, от которых можно ожидать чего угодно (судьба несчастного города Николаевска-на-Амуре, фактически уничтоженного вышедшими из тайги бандитами, вскоре станет тому подтверждением). И правда, Семенов не только не решится на принятие крайних мер, но и воспретит своему подчиненному, барону Унгерну, отомстить за Колчака и пустить под откос поезд одного из старших иностранных военачальников, о чем «бешеный барон» уже будет отдавать подробные распоряжения.

Но трусость бывает разного уровня, и помимо животного страха за свое существование и комфорт можно предположить в Жанене и Сыровом мотивы и более «высокого» порядка. Адмирал Колчак был Верховным Правителем страны, переживающей катастрофу, и Верховным Главнокомандующим армии, совершающей тяжелейшее отступление. Но он все же оставался Верховным Правителем и Верховным Главнокомандующим, человеком, с которым всего лишь полгода назад как с равным вели переписку главы великих держав, и на фоне обмена нотами Вильсона, Клемансо и Ллойд-Джорджа с Колчаком – не только дивизионный генерал Жанен и чехословацкий генерал (еще предстояло определить, что это такое) Сыровой, но и сам «президент независимого чехословацкого государства» Масарик выглядели актерами второго плана. И если сохранялась хоть доля опасности, что, ступив на «твердую землю», Верховный Правитель возвысит свой голос против беззаконий, творившихся под руководством Сырового и при попустительстве Жанена, – желанным выходом для обоих становилось, чтобы адмирал Колчак «отрекся», а еще лучше – сгинул бы в какой-нибудь «демократической» тюрьме.

«Демократизм» играл здесь не последнюю роль. «… Союзники оценивают русские правительства с точки зрения приемлемости их для западных демократий», – отмечал русский дипломат, «общественное мнение» же о Колчаке и его режиме было отнюдь не однозначным. Руку к этому приложили и соотечественники – если Великий Князь Кирилл Владимирович (кстати, сам морской офицер) в интервью парижской газете говорил: «Единственный наш долг в настоящее время – сомкнуться вокруг Колчака. В нем воплощается идея воскресения нашей Родины. Его невозможно подозревать в реакционных замыслах», – то Керенский в беседе с сотрудником газеты лондонской не сдерживал эмоций: «Благодаря Колчаку общественная и экономическая жизнь в Сибири была уничтожена»; «нет преступления, которого не совершали бы агенты Колчака по отношению к населению», – и даже: «Отставка генерала Дитерихса, блестящего офицера и человека консервативного настроения, бывшего начальника моего генерального штаба (? – А.К.), может послужить указанием на испорченность режима Колчака. Он вышел в отставку, потому что считал невозможным создать при таком режиме армию, способную бороться с большевиками». Ссылаясь на сведения, полученные от бывшего главы «Сибоблдумы» Якушева, бывший глава Временного Правительства требовал: «В настоящую минуту – одно лишь необходимо для русского народа – это чтобы его оставили в покое и позволили ему самому выйти из ужасного положения» (то есть предоставили свободу рук большевикам с их налаженным репрессивным аппаратом и многочисленной армией); «помощь Деникину, Колчаку и К-о должна быть немедленно прекращена» (интервью было опубликовано за несколько дней до владивостокского мятежа Гайды и Якушева). На таком фоне Жанену с Сыровым было не очень сложно разыграть «демократическую» карту, и они это с успехом проделали.

Оправданным оказался и расчет на устранение Колчака с политической сцены. Только в этот момент становится по-настоящему понятно, сколь многое в действительности держалось на «адмирале, взявшемся не за свое дело»: в отсутствие Александра Васильевича перестают существовать последние остатки правительственной власти. Оказавшийся во главе кабинета Третьяков (Пепеляев был выдан и заключен под стражу вместе с Верховным Правителем) 22 января из Харбина написал Колчаку, фактически «в никуда», ибо вряд ли адмирал мог получить это послание, письмо о сложении своих званий, – наряду с выспренным (и фальшивым) «я верю, что Господь сохранит Вас», содержащее явную ложь: «… Я еду в Японию и постараюсь выяснить настроение там, знаю, что поездка эта ничего не даст, но все-таки постараюсь узнать хоть настроение правящих кругов. Кроме того, я сказал Хорвату, что в любой момент я готов вернуться, если здесь начнется опять созидательная государственная работа, т. к. участвовать в комбинациях Семенова я, естественно, не могу»; на самом же деле несколькими днями ранее Третьяков телеграфировал своей жене в Париж: «Еду из Харбина [в] Иокогаму, оттуда [во] Францию».

На восток устремился и военный министр генерал Ханжин, самый прозорливый из «троектории», в отличие от двух других ее членов заблаговременно скрывшийся из Иркутска (Червен-Водали и Ларионов были вскоре расстреляны по приговору уже советского «ревтрибунала»); в Забайкальи, попросив у Атамана Семенова разрешение на выезд и личный вагон, он благополучно отбыл в Маньчжурию. Сам Атаман, возможно, опасавшийся новых обвинений в «мятеже», лишь 10 января решился заявить о временном «осуществлении Государственной власти во вверенном мне раионе» в связи с иркутскими событиями и изолированностью Совета министров. Указ же Верховного Правителя от 4 января Семенов получил еще позже, 20 января объявив о принятии, в соответствии с ним, «полноты власти на территории Восточной окраины». С достаточной авторитетностью протестовать против «союзных» беззаконий было некому, и чешская эвакуация завершилась благополучно для чехов (в качестве дополнительной страховки перед большевиками они даже передали последним золотой запас России).

Впрочем, перед отъездом иностранцы нанесли еще один удар, 9–10 января одновременно напав врасплох и разоружив «семеновские» части в нескольких пунктах восточнее Иркутска. Захваченных офицеров продержали заложниками до тех пор, пока поезда «союзных» дипломатов и Жанена не проследовали через «опасный» участок от тоннелей до атаманской Читы. Дальнейшая судьба заложников не оказалась трагической только вследствие нового демарша Атамана, который, «взяв под угрозу обстрела» поезд Сырового, потребовал освободить их и не чинить препятствий войскам Каппеля, двигавшимся на восток. Однако надежды на новые попытки освободить Колчака со стороны «семеновцев» теперь приходилось оставить.

Надежда сохранялась на одного Каппеля, но трудно сказать, насколько она была обоснованной. Безупречно честный (что, наверное, и предопределило выбор, сделанный Верховным Правителем), непреклонный в исполнении долга, кумир тех, кто знал его и видел в бою, – генерал Каппель, похоже, несмотря на академическое образование и стаж штабной службы, представлял собою скорее тип партизана, а не Главнокомандующего армиями, которые в начале отступления от Омска еще сохраняли «некоторую видимость боевого фронта в сторону основного врага – регулярной красной армии». Генерал Ф.А.Пучков, в те дни командовавший одною из лучших дивизий (8-й Камской, весной 1919 года заслужившей почетное шефство адмирала Колчака), писал впоследствии: «Управление фронтом чувствовалось лишь очень слабо, благодаря, быть может, особенностям ген[ерала] Каппеля, личная доблесть которого не могла возместить отсутствия в нем умения разобраться в создавшемся хаосе, проявить необходимое предвидение событий и показать железную руку при водворении порядка. Следует сказать, однако, что задача была явно непосильной для ординарного человека, ибо расстройство в управлении армиями и корпусами дошло до предела, не завися часто от внутреннего порядка в самих частях, так как боеспособный элемент временами буквально растворялся в море обозов, шедших на восток хаотически, без приказов и определенной цели».

В свое время, на Тоболе, Каппелю приписывали даже отчаянное намерение «в крайнем случае» прорваться «в конном строю на юг к Деникину». Возможно, отправною точкой для подобных рассказов послужило дезертирство одного конного дивизиона, пробившегося на соединение с уральскими казаками; Каппель якобы знал о планах этого похода и даже обдумывал, не присоединиться ли к авантюристам, но чувство долга победило. Справедливы или нет рассказы о подобных намерениях генерала, но в часы катастрофы, ожидавшей его войска под Красноярском, он и вправду действует не как Главнокомандующий фронтом, пусть и отступающим, а как драгунский корнет, которым он был пятнадцать лет назад.

В первые дни января генерал (уже бывший генерал!) Зиневич связался по прямому проводу с командованием наступающих красных войск. Командир советской бригады, оговариваясь, что красноярский гарнизон «все же будет считаться плененной частью, а отнюдь не самостоятельной гарнизонной единицей», обещал «полную неприкосновенность» и передавал: «Вас рассчитываем видеть в числе своих частей… с Каппелем же война до окончательного разгрома», – на что бывший генерал и радетель Земского Собора отвечал: «Я, как идейный борец за народное счастье, заявляю, для меня такие условия приемлемы». И 5 января красноярские мятежники преградили путь отступающим.

С тридцатью конниками Главнокомандующий сделал попытку выйти во фланг подходившему красноармейскому авангарду, «но, – рассказывает современный историк, – лошади завязли в глубоком снегу, отряд уклонился от курса, заблудился и вышел в расположение своих войск лишь поздно вечером и далеко за Красноярском». Командование фактически принял на себя ближайший помощник Каппеля генерал Войцеховский, которому и удалось организовать прорыв мимо Красноярска на восток тех, кто не желал «милости победителей» и решился идти до конца (тысячи отчаявшихся двинулись в Красноярск сдаваться или в мешанине того кошмарного дня попали в плен случайно).

Однако затем Войцеховским и соединившимся, наконец, со своими войсками Каппелем был принят, похоже, ошибочный план дальнейших действий: двигаться вдоль рек Енисея и Кана или по установившемуся на них льду. «Принятое решение, – вспоминал участвовавший в совещании генерал Пучков, не снимая и с себя доли ответственности, – впоследствии оказалось совершенно неправильным. Преследования со стороны Красноярска не было в течение нескольких дней; головные части красной армии, сравнительно слабого состава, буквально утонули в том море людей и повозок, которое осталось в районе Красноярска… Красноярский гарнизон, пестрого состава, со свежесформированными частями, мог действовать только накоротке и безусловно не был пригоден для операций в поле. Это делало наш отход вдоль железной дороги безопасным на несколько дней и избавляло нас от тяжестей похода по р[еке] Кану…» Предугадать все это заранее было, конечно, очень сложно, если вообще возможно, – но, как бы то ни было, удлинение и усложнение маршрута делало все более призрачными шансы успеть к Иркутску на помощь адмиралу Колчаку…

Условия содержания Александра Васильевича в иркутской тюрьме кажутся суровыми, но не чрезмерно жестокими. Ему даже разрешали совместные прогулки с Анной Васильевной, которая «самоарестовалась» – последовала за любимым человеком в заключение. Допросы (с 20 января по 6 февраля их было девять), насколько можно судить по сохранившимся протоколам, велись в сравнительно спокойном тоне. И тем не менее адмирал вряд ли строил какие-либо иллюзии…

«Конечно, меня убьют, но если бы этого не случилось – только бы нам не расставаться», – вспоминала Анна Васильевна последнюю записку, полученную от него. А самая последняя до нее уже не дошла. «Как отнестись к ультиматуму Войцеховского, не знаю, скорее думаю, что из этого ничего не выйдет или же будет ускорение неизбежного конца… Я только думаю о тебе и твоей участи – единственно, что меня тревожит. О себе не беспокоюсь – ибо все известно заранее…» – и, среди слов любви и нежности, вдруг прорвавшееся напоминанием о войне, о мятежах, о недавнем, но уже прошлом: «Гайду я простил».

Войцеховский упомянут не зря. Остатки армий Восточного фронта, потеряв в тяжелейшем походе по реке Кан генерала Каппеля (он провалился с конем под лед, обморозил ноги, а 26 января скончался от воспаления легких), под командованием Войцеховского продолжали движение вперед. 30 января они, неожиданно поддержанные чехами, смели вражеский заслон у станции Зима и, после короткого отдыха, 3 февраля рванулись на Иркутск.

Под Иркутском Войцеховский появился, имея довольно незначительные силы. «… При подсчете выяснилось, – рассказывает Пучков, – что вся 3-ья армия, правда, очень слабого состава, могла бы дать не более двух тысяч бойцов. 2-ая армия… была значительно сильнее, но я не думаю, чтобы в этот день ген[ерал] Войцеховский мог рассчитывать более чем на пять-шесть тысяч бойцов, и это из общего числа в 22–24 тысячи людей. Нужно добавить, что и эта горсть людей была растянута вдоль дороги на огромном протяжении и понадобилось бы не менее суток, чтобы подтянуть их к месту боя. Вся армия везла четыре действующих и семь разобранных орудий с ограниченным запасом снарядов; в большинстве дивизий было не больше двух-трех действующих пулеметов с ничтожным числом патронов; еще беднее были запасы патронов у стрелков…» Тем не менее генерал свидетельствует: «… При малейшей надежде найти Верховного Правителя в городе армия атаковала бы Иркутск немедленно же с подходом к нему». Требование об освобождении адмирала было выдвинуто Войцеховским в ответ на запрос «союзников», на каких условиях он «согласен не брать Иркутск и обойти город» (чехи выступали в роли посредников).

Очевидно, что Войцеховский обязан был предъявить это требование; не менее очевидно, что оно подтолкнуло к дальнейшим действиям большевиков, которые к тому времени спокойно и деловито отстранили Политцентр от власти (а тот покорно сдал свои полномочия большевицкому Ревкому, объявив об этом декларацией от 22 января); очевидно и то, что вопрос о судьбе Колчака был решен давно и независимо ни от каких внешних поводов и обстоятельств.

И в датированном 6 февраля постановлении Ревкома мотивы настолько неважны, что выглядят просто несерьезно: «Обысками в городе обнаружены во многих местах склады оружия, бомб, пулеметных лент ипр. и таинственное передвижение по городу этих предметов боевого снаряжения (? – А.К.). По городу разбрасываются портреты Колчака и т. д.» Не придумав ничего «и т. д.», большевики голословно заявили, будто «в городе существует тайная организация», имеющая целью освобождение адмирала, а потому Ревком постановляет расстрелять Колчака и Пепеляева (последнего – не очень понятно, почему, ибо неудачливый премьер-министр ни для кого не мог стать тем знаменем, каким был и оставался Верховный Правитель). На подлиннике документа была сделана расписка об исполнении постановления «7 февраля 1920 года, [в] 5 часов утра».

«… Наша агентурная разведка и Чешская информация установили окончательно факт расстрела Верховного Правителя, – вспоминает генерал Пучков. – Выяснилось также отсутствие в городе значительных групп белых, нуждающихся в нашей выручке (ответ на постановление Ревкома! – А.К.)… Отпадали, таким образом, все серьезные соображения в пользу атаки города…» Совещание старших начальников армии, которую недавно называли «колчаковской», а теперь стали называть «каппелевской», приняло решение обойти Иркутск без боя (генерал Филатьев не преминул по этому поводу сделать еще одно безответственное заявление, будто «в Иркутске красных почти не было» и «город можно было взять с любой стороны», причина же отказа от этого взятия якобы заключалась в уверенности, что «начнется погром и грабеж, и мы потеряем последнюю власть над солдатом»). Со смертью адмирала оставалось только идти дальше, на соединение с Атаманом Семеновым…

… И все-таки пока еще рано поставить точку в биографии Александра Васильевича Колчака. Рано, ибо последние три недели его жизни отмечены нагнетанием вокруг пленника удушающей атмосферы какого-то бреда, и об этом нельзя умолчать. Даже допросы Колчака производят впечатление чего-то иррационального – искусственного и трудно объяснимого затягивания времени, причем не «подследственным», который и на краю могилы держится с полным самообладанием и достоинством, а «следователями», которые, заранее запланировав в «Проекте сводки вопросов по допросу адмирала Колчака» уделить основное внимание его антибольшевицкой деятельности, на деле приблизились только к первым шагам адмирала на посту Верховного Правителя, до этого подробно расспрашивая и фиксируя рассказ Александра Васильевича о научной работе, военно-морском строительстве, отношении к покойному Государю и монархии и проч. Допрашивающие как будто не знают, чего они хотят, или же ожидают чего-то – распоряжений из Москвы?

А распоряжения не замедлили. Телеграммой, зашифрованной включительно до подписи Председателя Совнаркома (то есть те, кто эту телеграмму принимал, не должны были знать даже о сам?м факте получения шифровки непосредственно от Ленина), Реввоенсовету наступающей 5-й армии предписывалось: «Не распространяйте никаких вестей о Колчаке, не печатайте ровно ничего, а после занятия нами (регулярной Красной Армией. – А.К.) Иркутска пришлите строго официальную телеграмму с разъяснением, что местные власти до нашего прихода поступали так и так под влиянием угрозы Каппеля и опасности белогвардейских заговоров в Иркутске». Невозможно интерпретировать приведенный текст иначе как приказ о бессудном и тайном убийстве, – но сознательно напускаемый туман ставит нас перед новыми вопросами.

Колчак был открытым и смертельным врагом Советской власти, руководившим военными действиями против нее и не отказывавшимся от ответственности за их ведение и результаты. «Международное мнение», несомненно, закрыло бы глаза на любые «суды» и «приговоры» над Верховным Правителем, с официальным признанием которого столь предусмотрительно промедлили великие державы. Практически в тот же период большевики не колебались устраивать открытые «суды» и над людьми, менее «виновными» перед ними («суд над колчаковскими министрами», «процесс социалистов-революционеров», «церковные» процессы). И тем не менее центральная власть не только не решается «судить» адмирала, но и трусливо прячется за спину местных революционеров, даже в сверхсекретной телеграмме предпочитая изъясняться обиняками (впрочем, весьма прозрачно) и более всего заботясь, чтобы все было сделано «архи-надежно». И сегодня, читая изворотливое ленинское «поступали так и так» («Шифром… Подпись тоже шифром…»), уместно спросить: почему же Ленин, отделенный тысячами верст и сотнями тысяч штыков, так панически боится уже пленного Колчака?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.