Глава 15 Адмирал и генералы

Глава 15

Адмирал и генералы

Как мы уже знаем из записок Гинса, Александр Васильевич казался «смущенным», когда ему предложили титул Верховного Правителя, но ничуть не сомневался, принимая пост Верховного Главнокомандующего, и даже «настаивал» на том, чтобы исполнять именно эти функции. Впоследствии тот же Гинс выражал сожаления, что «адмирал – Верховный Главнокомандующий поглотил адмирала – Верховного Правителя вместе с его Советом министров»: «Ставка недаром производила впечатление муравейника. В ней были свои министерства. Сукин из ставки диктовал указания Министерству иностранных дел (Сукин был управляющим этим министерством, а почему его консультации с военными и Верховным в глазах Гинса становятся чем-то предосудительным – непонятно. – А.К.). Лебедев решал вопросы внутренней политики. Особая канцелярия Верховного, так называемый “Осканверх”, законодательствовала». И, конечно, личное возглавление Колчаком вооруженных сил стало одним из главных оснований для критики в его адрес.

«Все горе в том, что у нас нет ни настоящего Главнокомандующего, ни настоящей Ставки, ни сколько-нибудь грамотных старших начальников. Адмирал ничего не понимает в сухопутном деле и легко поддается советам и уговорам; Лебедев безграмотный в военном деле и практически случайный выскочка; во всей ставке нет ни одного человека с мало-мальским серьезным боевым и штабным опытом; все это заменено молодой решительностью, легкомысленностью, поспешностью, незнанием войсковой жизни и боевой службы войск, презрением к противнику и бахвальством», – пишет в своей обычной манере не подлежащего обжалованию приговора генерал Будберг. «… Сам адмирал Колчак абсолютно неповинен в совершенных нашим командным составом ошибках, ибо он сухопутного дела не знал и естественно должен был полагаться на знание и умение своих сухопутных помощников и в первую голову на своего начальника штаба по званию Верховного Главнокомандующего, но выбор помощников зависел исключительно от него самого, и, следовательно, в неудачном выборе повинен только он один», – вторит Будбергу генерал Д.В.Филатьев, сам приехавший в Сибирь из Парижа лишь в конце октября 1919 года, но не затруднившийся делать категорические и резкие выводы о том, что знал лишь с чужих слов. И трудно даже сказать, не являются ли «оправдывающие» Колчака утверждения («моряк не может командовать сухопутными войсками») на деле худшими обвинениями, поскольку из них следует вывод: «моряк не должен командовать сухопутными войсками!»

После этого неудивительно, что сегодня мы слышим: «А уж то, что в Омске он взялся не за свое дело, – это (в ретроспективе!) видится как несомненный факт», – и для объяснений такого поступка Александра Васильевича подыскиваются мотивы, ничего общего ни с морской, ни с сухопутной войной не имеющие, – желание «быть достойным» Анны Васильевны, «одержав решающую военную победу»: «Любовь едва ли не больше, чем что другое, толкает его на это – и тем предопределяет его трагический конец»; «с изумлением обнаруживаешь, что воины были движимы любовью не только во времена Троянской войны и крестовых походов. Оказывается, и в нашем веке личные чувства способны решающим образом включаться в “энергетику” исторического процесса». Однако, отвлекаясь от романтической декламации, нельзя не понять, что если бы это было так – это было бы слишком ужасно (проигранная война и погибшее государство как следствие попыток заведомо некомпетентного человека «стать достойным» любимой женщины!), – и потому необходимо забыть о декламациях и задуматься, каковы могли быть подлинные мотивы Колчака и, в первую очередь, как он вообще смотрел на должность и роль Верховного Главнокомандующего.

Авторы упреков моряку, «взявшемуся не за свое дело», вряд ли понимают, насколько болезненную тему они затрагивают: ведь сущность главного командования как индивидуального творчества была для Александра Васильевича очевидна. «В основании учения об управлении вооруженной силой лежит идея творческой воли начальника – командующего, облеченного абсолютной властью как средством выражения этой воли», – писал он еще в 1912 году в «Службе Генерального Штаба». «Искусство высшего, вернее, всякого командования есть искусство военного замысла, – это та творческая работа, которая в силу своей сущности может принадлежать только одному лицу, так как понятие о всякой идейной творческой деятельности не допускает возможности двойственности и вообще участия в ней второго лица»; «творческая работа по созданию военного замысла является по существу единоличной и принадлежит всецело командующему безраздельно, всякое влияние на нее со стороны вторых лиц является недопустимым, никакой помощи или совместной деятельности в этой работе быть не должно», – вновь и вновь повторяет Колчак (применительно к работе полководца, а не флотоводца, что немаловажно!) – и не выносит ли тем самым приговор своей будущей деятельности в качестве Верховного Главнокомандующего?

Ведь адмирал никогда не имел возможности глубоко изучить искусство сухопутной войны, не говоря уже о том, чтобы приобрести соответствующий опыт (мы сейчас говорим не о порт-артурской батарее). Вряд ли представлял он до конца, насколько отличается сама психология командования на море, где корабли – основные элементы сражения – повинуются или выходят из строя как единое целое, и на суше, где полк или даже дивизия под воздействием «морального фактора» может изменять свою боевую ценность постепенно, что существенно затрудняет расчеты и управление. Да и значительная часть работы по строительству вооруженных сил должна была оказаться для Александра Васильевича непривычной, поскольку управляющие органы морского ведомства в Российской Империи не занимались даже вопросами мобилизаций и воинского учета (флоту выделялась часть новобранцев, призыв которых осуществлялся аппаратом военного ведомства). Так не слишком ли велик был риск решения, принятого адмиралом Колчаком?

Безусловно, риск был велик, и нам приходится предположить либо легкомыслие Александра Васильевича, не соразмерившего своих сил и умений с грандиозностью предстоящих задач (но – увлекающийся и импульсивный – он все же не выглядит легкомысленным и в менее существенных вопросах), либо… глубочайший трагизм ситуации, когда человек, отдавая себе отчет в опасностях, ждущих на открывшемся пути, все же не может не избрать его, поскольку других кандидатов нет, а Россию надо спасать.

Прежний Верховный Главнокомандующий генерал Болдырев, как член Директории, не пользовался большим авторитетом у фронтовых начальников, с которыми адмирал виделся незадолго до 18 ноября 1918 года; когда же при «выборах диктатора» Болдыреву фактически выразили недоверие и его коллеги по кабинету, причем вопреки настояниям самого Колчака, – Александру Васильевичу оставалось или умыть руки, прекрасно сознавая все изложенное выше, или – решаться на шаг, который в этом контексте мы уже определим как подвиг. «Я взвесил все и знаю, чт? делаю», – протелеграфирует он тогда же Болдыреву, и в этих словах перед нами предстанет не захватчик, не узурпатор власти, а человек (прибегая к морским аналогиям), увидевший, как разбушевавшиеся волны захлестывают корабль, и твердой рукою схвативший штурвал, от которого отступились остальные члены команды.

А неизбежно ли пагубными должны были оказаться последствия такого решения? Задавшись этим вопросом, не забудем и тех, кто противостоял Колчаку: хотя, скажем, И.И.Вацетис (Главнокомандующий вооруженными силами РСФСР), С.С.Каменев (Командующий Восточным фронтом, 10 июля 1919 года сменивший Вацетиса на его посту), В.А.Ольдерогге (Командующий Восточным фронтом с 15 августа 1919-го) и были «военными специалистами» – в недавнем прошлом офицерами, а последний даже генерал-майором, причем все «сухопутными», – их принципиальное превосходство над адмиралом отнюдь не кажется очевидным. Самый старший и по чину, и по возрасту, – Ольдерогге на Мировой войне не поднялся выше должности начальника стрелковой дивизии; Каменев к 1917 году был только полковником, начав войну капитаном; наконец, Вацетис (в 1917 году также полковник), в отличие от них обоих, даже не был причислен к Генеральному Штабу, в 1909 году окончив Академию «52-м из 53-х». Но даже этого нельзя сказать, к примеру, о «профессиональном революционере», недоучившемся студенте М.В.Фрунзе, который с 5 марта по 18 июля 1919-го командовал «Южной группой армий Восточного фронта», а с 19 июля по 15 августа – и всем фронтом (напомним, что нас интересуют сейчас именно командующие, а не их штабы!), или о председателе Реввоенсовета Республики журналисте Троцком (полководцем он, конечно, не был, но заслуг в организации Красной Армии и руководстве ею у него отнять нельзя). Таким образом, суровые обвинители адмирала Колчака почему-то не хотят применить аналогичные критерии к его противникам; забывают они и об одной немаловажной военной сентенции.

«Мольтке писал, и это останется всегда истиной, что стратегия – сама по себе не сложна. Ее формулы просты и немногочисленны. Но нет стратегии без снабжения. Армия должна жить, питаться, ее надо пополнять, снабжать, она должна все иметь – тогда и даст все», – говорил в 1915 году один из создателей Главного управления Генерального Штаба, генерал Ф.Ф.Палицын, далее, быть может, даже впадая в противоположную крайность: «… Наши офицеры генерального штаба вовсе не подготовлены для своей службы. Они больше обращают внимания на оперативную сторону, на стратегию, чертят карты. Поверьте мне, вся эта стратегия – пустяки в сравнении с тем, чем они должны были бы больше всего заниматься. А это именно тылы, снабжение, питание армии. Вот где главное на войне. Любой Хлестаков вам разведет какую угодно стратегию, а вот как обеспечить эту операцию, как удовлетворить все разнообразные потребности армии, это не всякий знает да сможет».

Не будем развивать мысль запальчивого генерала, которая в своем продолжении может привести к своеобразному «военному нигилизму». При всей важности снабжения, организации тыла, путей сообщения и проч. судьба войны решается все же не ими, а тактикой (умением выиграть бой) и стратегией (по Клаузевицу – «использованием боя для целей войны»). В то же время вполне правдоподобным выглядит предположение, согласно которому – при наличии сильного штаба из более или менее узких специалистов – для единоличного командующего может оказаться достаточно общей военной культуры, а уж в ней адмиралу Колчаку с его живым и пытливым умом и любознательной натурой отказать никак невозможно.

А как следует оценить помощников и советников адмирала? Прежде всего заметим, что еще в бытность военным и морским министром он должен был осознавать недостаточность своей подготовки, в какой-то мере компенсируя ее известными нам назначениями помощников «по организационно-инспекторской части» и «по снабжениям и технической части» (генералов Степанова и Сурина соответственно; функции «помощника по делам казачьих войск» представляются скорее политическими). О квалификации обоих генералов мы уже говорили, здесь же упомянем, что после занятия Степановым поста военного министра (3 января 1919 года) «организационно-инспекторские» дела принял генерал В.И.Марковский, также обладавший немалым опытом (окончил Академию Генерального Штаба в 1905 году, участвовал в Русско-Японской войне, куда был командирован «для ознакомления со службой Генерального Штаба», на Мировой войне командовал пехотным полком, занимал должности начальника штаба в двух пехотных дивизиях и генерал-квартирмейстера штаба армии). Марковский же возглавлял у Колчака и Главный Штаб – учреждение, ведавшее комплектованием войск, личным составом, снабжением и проч. И хотя ни Степанов, ни Сурин, ни Марковский не относились к тем военачальникам, чьи имена гремели бы в старой армии, – для сомнений в их компетентности серьезных оснований также нет.

Наверное, Колчака можно упрекнуть в сам?м создании Главного Штаба (30 ноября 1918 года) – дополнительной структуры при уже имеющихся военном министерстве и штабе Верховного Главнокомандующего, которая тешила столичное самолюбие Омска, но вряд ли соответствовала реальным масштабам войны и военного строительства на Востоке России. Чрезмерное развитие тыловых управлений вообще часто отмечается как одна из пагубных черт Гражданской войны; однако следует обратить внимание, что совмещение Марковским службы в Главном Штабе с должностью помощника министра до известной степени становилось гарантией против «сепаратизма» этих учреждений. А 23 мая 1919 года Верховный Правитель назначил военным министром генерала Лебедева, объединив таким образом в руках последнего оперативное творчество (по должности начальника штаба Верховного) и строительство вооруженных сил (по должности министра). Для поддержки Лебедева, которому, разумеется, трудно было нести столь тяжкий груз двух должностей, были назначены генерал П.Г.Бурлин (он окончил Академию в 1914 году, а на Мировой войне служил в штабах армейского уровня) – «Помощником Начальника Штаба Верховного Главнокомандующего с правами заместителя Начальника Штаба Верховного Главнокомандующего» и знакомый нам А.П.Будберг – «Помощником Начальника Штаба Верховного Главнокомандующего и Военного Министра с правами заместителя Военного Министра по управлению Военным Министерством». Совмещение должностей, теперь генералом Дитерихсом, сохранилось и после ухода Лебедева с обоих постов (10–12 августа).

Это как будто свидетельствует о стремлении адмирала Колчака к централизации военного управления и в принципе должно быть поставлено ему в заслугу; для сравнения заметим, что в Советской Республике в это же время существовали, помимо народного комиссариата по военным делам и Главнокомандующего всеми вооруженными силами Республики, еще и Революционный военный совет Республики, Полевой штаб РВСР (подчинявшийся также Главнокомандующему), Совет рабочей и крестьянской обороны, Всероссийский Главный Штаб, Высшая военная инспекция РККА, – то есть степень бюрократизации была не меньшей, а, пожалуй, даже большей, чем при Верховном Правителе России.

Показателен и один из первых приказов Верховного Правителя и Верховного Главнокомандующего, отданный им еще 22 ноября 1918 года. В нем, требуя «привести все войсковые Штабы к норме, определенной положением о полевом управлении войск», адмирал подчеркивал: «Штабы должны быть органами чисто военного командования, а не сложными и громоздкими административно-политическими аппаратами». Обстановка смуты с неизбежным падением дисциплины, а порою – и потребности момента (автономность действий тех или иных соединений) часто препятствовали проведению этого приказа в жизнь, однако само его появление отнюдь не свидетельствует о непонимании Колчаком характера войны или принципов военного строительства.

Разумно был решен и вопрос о стратегическом управлении армиями, защищавшими Свободную Россию на различных театрах. Впрочем, решение тут напрашивалось само собою и повелительно диктовалось разобщенностью этих театров и затруднениями в организации оперативной связи, если не прямой невозможностью такую связь установить. Генерал Деникин вспоминал: «Телеграммы между Омском и Екатеринодаром шли через… Париж; военные сводки Сибирского фронта мы получали… от англичан через Лондон; посылки курьеров, установленные с января [1919 года], были редки, стоили страшно дорого и морским путем через Владивосток требовали времени не менее трех месяцев». И даже если видеть здесь некоторое преувеличение (так, летом 1919 года оперативные сводки штаба Главнокомандующего Вооруженными Силами Юга России появлялись в омской печати с задержкой, составлявшей менее недели), – неоспоримо, что такой связи для стратегического планирования и координации совместных действий Востока с Югом и другими театрами военных действий было недостаточно.

Кроме того, центры сопротивления большевизму, создававшиеся независимо друг от друга и разделенные тысячами верст, вызревали и развивались самостоятельно, что предопределило трудности взаимодействия и впоследствии, когда войну уже вели настоящие армии. В частности, пресловутый вопрос о «соединении фронтов Колчака и Деникина» легко разрешался только на бумаге – когда весною 1919 года корпуса Верховного Правителя рвались к Волге, само существование Вооруженных Сил Юга России подвергалось угрозе; и наоборот, когда генерал Деникин 3 июля провозглашал «Московскую директиву» о движении на большевицкую столицу, а не на соединение с Колчаком, – последняя перспектива и была уже мало реальной вследствие общего отступления войск Восточного фронта. Поэтому выглядит вполне оправданным «разграничение путем взаимного соглашения» «районов влияния или власти Омска и Екатеринодара (то есть Колчака и Деникина. – А.К.), причем в сферу последнего вошла территория на запад от Волги, Астраханский район и Закаспий», после чего командование каждого из фронтов повело самостоятельные операции, лишь пытаясь принять к сведению положение далекого «соседа» по поступавшим отрывочным известиям.

Верховный Главнокомандующий благоразумно воздержался и от назначения начальствующих лиц на другие фронты, только подтвердив своим авторитетом полномочия тех, кто уже занимал ответственные должности. Впрочем, здесь имеется и исключение, о котором нельзя умолчать, поскольку мы встречаемся с продолжением личной вражды, завязавшейся еще в 1916 году.

Речь идет об известном нам адмирале М.П.Саблине. Он был возвращен на Черное море уже после отъезда оттуда Колчака, 21 июля 1917 года, и пережил в Севастополе все кровавые события, связанные с большевицким переворотом, разгулом своеволия и анархии. Весною 1918-го, однако, перед лицом развивавшегося австро-германского наступления буйная матросня начала испытывать некоторое отрезвление, и 22 марта «товарища Саблина», отмечая, в частности, его «справедливость при старом строе», выбирают на должность Командующего флотом. Принимая тяжкий крест, Михаил Павлович объявил в приказе: «… Я не считаю себя вправе в такую трудную минуту отойти в сторону и нахожу своим долгом служить флоту, пока на это хватит моих сил», – и действительно, на новом посту был готов сотрудничать и с матросскими комитетами, и с украинской Центральною Радой. Но когда стало ясно, что немцы захватят Севастополь несмотря ни на что, – адмирал Саблин с лучшею частью флота переходит в Новороссийск уже не под красным, а под Андреевским флагом.

В Новороссийске, однако, русские моряки оказались поставленными перед двумя противоречащими друг другу распоряжениями Совнаркома: открытым – во исполнение требований германского командования идти в Севастополь и сдаваться, и тайным – топить корабли, чтобы они не достались «империалистам»; оба приказа подкреплялись угрозами поставить противящихся вне закона. Черноморская драма с затоплением части кораблей разыгралась, правда, уже без Саблина, который устремился в Москву в тщетной надежде спасти флот (сам он склонялся к мысли возобновить войну против немцев, надеясь на подъем в народе патриотических чувств и ища союзников среди бывших офицеров). Едва не попав в «чрезвычайку», Михаил Павлович должен был бежать из РСФСР, в октябре 1918 года был в Гельсингфорсе, в ноябре – добрался до Лондона… и здесь узнал, что за его действиями, насколько это было возможно, следили из Омска.

Адмирал Колчак, как рассказывал сам Михаил Павлович, «прислал на имя нашего поверенного в делах в Англии Набокова телеграмму с запрещением мне въезда в Россию и, кроме того, просил его принять меры, чтобы Англичане не дали мне возможности командовать Черноморским флотом». Через некоторое время Верховный Правитель, несколько смягчившись, сообщил, что «не препятствует Адмиралу Саблину ехать в Россию как частному лицу»; оговорка все равно была, конечно, унизительной, а апелляция к союзному вмешательству в управление русским флотом и вовсе не делала чести Колчаку, – но Саблин готов был подчиниться, когда неожиданно получил от адмирала А.М.Герасимова, управлявшего у Деникина морским ведомством, предложение… принять должность Главного Командира Севастопольского порта. Саблин сослался на запрет, полученный им от Верховного Правителя, но в ответ последовало возражение, что предлагаемая служба – это долг, от которого нельзя отказываться.

К тому времени (весна 1919 года) управление Черноморским флотом, доверенное адмиралу Канину, оказалось в чрезвычайно плохих руках. С ноября 1918 по март 1919 года штаб Командующего был погружен в планы полномасштабного возрождения флота и пренебрегал насущными потребностями борьбы, а после вторжения большевиков в Крым – бежал заграницу. Вскоре одни из представителей бывшего командования занялись коммерцией, а другие перебрались на Восток России и получили от Колчака новые назначения. В гневном письме Александру Васильевичу генерал Деникин, прямо называя этих лиц дезертирами, сообщал: «Подробное донесение о событиях при эвакуации Одессы и Севастополя, а также о боевых действиях флота в Азовском море, у Акманайской позиции около Керчи, при обратном занятии портов Крыма, при занятии Днепровского лимана и в Каспийском море будет мною сделано курьером для устранения неправильного освещения, которое, по-видимому, было дано вышеназванными офицерами или создалось под их влиянием». Почти все перечисленные операции проводились под руководством адмирала Саблина, в должности Главного Командира судов и портов Черного и Азовского морей возродившего Черноморский флот как боевую единицу; а само письмо должно было стать ответом на телеграмму, пришедшую по дипломатическим каналам 18 июля, в которой Сукин со ссылкой на генерала Лебедева передавал: «Верховный Правитель Адмирал Колчак просит доложить Генералу Деникину, что считает Саблина недостойным служить в Русском флоте и непригодным вообще [к] ответственным должностям».

По отношению к Деникину телеграмма – фактически всего лишь просьба, рекомендация – была более чем корректна, но по отношению к Михаилу Павловичу – более чем несправедлива. Одновременно с письмом Главнокомандующего в Омск полетела депеша Герасимова с указанием, что Саблин «прошел через следственную комиссию» (расследование было произведено по его собственной просьбе). Правда, осторожный Герасимов, не желая ссориться с Верховным, предложил Саблину уйти самому, подав рапорт о болезни, в связи с чем тот писал Деникину:

«Я за все время службы только два раза болел, – один раз на броненосце “Ослябя”, идя к Цусиме кругом Африки, – получил малярию, – другой раз – когда был во время последней войны Начальником Минной бригады, – получил воспаление легких. Но в обоих случаях рапортов о болезни не подавал, потому что оба раза меня уводили со служебного поста и укладывали в постель в бессознательном состоянии.

Я и теперь не подал рапорта о болезни, хотя бы потому, что подобное мое поведение явилось бы косвенным признанием с моей стороны обвинения, предъявленного мне адмиралом Колчаком».

Деникин все же не позволил отстранить Саблина от дел, и впоследствии Михаил Павлович неоднократно с успехом руководил действиями флота, – но сам конфликт не становится от этого менее показательным. Помимо предубежденности Колчака, его явной несправедливости, запальчивости и, похоже, склонности в этом вопросе прислушиваться к наветам, здесь можно усмотреть и ревнивое внимание Александра Васильевича к «своему» Черноморскому флоту, и уверенность – в отличие от «военно-сухопутных» дел – в своей компетентности и праве принимать решения по морским вопросам за тысячи верст и на основании докладов третьих лиц.

Быть может, само обращение к флотским заботам было для адмирала глотком свежего воздуха, – а уверенность должна была подкрепляться тем пиететом, с которым относились к своему старшему боевому товарищу моряки, оказавшиеся на Востоке России. Перечитаем хотя бы приветственные телеграммы, получаемые Верховным Правителем: «Офицеры и команда Амурской Флотилии и формируемый баталион морских стрелков Дальнего Востока просят меня передать Вашему Высокопревосходительству, что они всегда готовы выполнить свой боевой долг на передовых позициях. Контр-адмирал Тимирев», – или: «Отслужив молебен по случаю оффициального открытия действий комендантской роты, ядро будущего речного боевого флота горячо приветствует своего славного Верховного Вождя, Адмирала – волю, мозг и сердце России и ее армии и флота. Готовые отдать жизнь во славу возрождения родины и ее флота, мы прилагаем [104]все силы к его дальнейшему созданию для предстоящей борьбы на воде во славу Андреевского флага, нашей эмблемы верного служения родине. От лица всех находящихся в Перми чинов вверенного мне флота (sic! – А.К.) выражаю преданность и готовность исполнить наш долг до конца. Контр-адмирал Федорович». (Впрочем, не только моряки, но и «сухопутные» подчиненные по недолгой службе адмирала на КВЖД вспоминали о нем с самыми теплыми чувствами, и бывший «орловец» полковник Ванюков телеграфировал Колчаку в декабре 1918 года, что формировавшийся им полк «просит принять» заверения, что, «как и в Харбине, готов ради Вас на все».)

Запальчивость в решениях и неумение разбираться в людях часто ставят Александру Васильевичу в вину применительно уже к войне на сухопутном фронте. Наиболее ретивые обличители – генералы Будберг и Филатьев, причем второй не скрывал, что поет с голоса первого, – до сих пор воспринимаются как непререкаемые авторитеты, а их нападки повторяются снова и снова как исчерпывающие объяснения, почему борьба на Востоке России завершилась катастрофой. На поверку, однако, оказывается, что воззрения Верховного Правителя на стратегию и подготовку вооруженных сил его критиками искажены до неузнаваемости.

Главный козырь критиков и их последователей – обвинение сибирских стратегов в пристрастии к авантюризму и личному участию начальствующих лиц в бою. «Вместо управления армиями, корпусами и дивизиями, – брюзжит Будберг, – рождена и укрепилась идея старших начальников, самих водящих свои войска в атаку». Филатьев, основываясь, видимо, на «Дневнике» Будберга, также пишет о советниках Верховного Главнокомандующего, которые «уверяли адмирала, что в революцию и стратегия, и тактика, и организация войск должны быть иными, чем в нормальной войне, и хорош лишь тот командующий армией, который сам с винтовкой в руках идет впереди солдат», – почему-то делая из этого вывод, чрезмерный даже для Будберга: «т. е. что и прапорщик в революцию может командовать армией». И все-таки собирательного «убедили», «хотят» и проч. кажется недостаточным для столь серьезных обвинений, тем более что на первый взгляд не очень понятно, кто из сотрудников Колчака являлся их адресатом.

Действительно, Степанов, Сурин, Марковский – ключевые фигуры военного министерства и Главного Штаба – в подобных взглядах замечены как будто не были и, напротив, представляются скорее генералами «старого закала», приверженцами планомерной работы и «регулярных» принципов военного строительства и ведения войны. Что касается Степанова, то группа его коллег по кабинету (в том числе неугомонный Михайлов, не чуждый интриганства Гинс и адмирал Смирнов) даже требовала 3 марта устранения генерала с министерского поста, ссылаясь на то, «что на фронте крайне возбуждены против Н.А.Степанова, считая его человеком бумажным, зарывшимся в законопроекты, инструкции и т. п.»; таким образом, военный министр, бывший ставленником лично Колчака, совсем не походит на сорвиголову, сторонника начальственных атак «с винтовкой в руках».

Кажутся не подходящими под это определение и генералы А.И.Дутов и М.В.Ханжин, в 1918–1919 годах командовавшие группировками корпусного и армейского уровня (последний во время весеннего наступления 1919 года – Западною армией), несмотря на то, что оба были боевыми офицерами, а Ханжин в 1915 году, будучи командующим пехотной дивизией, даже был удостоен ордена Святого Георгия III-й степени как раз за личное возглавление атаки. Вряд ли полностью прав Будберг и в отношении генерала Дитерихса, утверждая, будто тот «усвоил себе сибирскую точку зрения на то, что гражданская война требует старших начальников, ходящих в атаку с винтовкой в руке». В большей степени образу «начальника с винтовкой» соответствуют прославленные генералы Сибирской армии, начиная с ее командующего Гайды и возглавлявшего Северную группу А.Н.Пепеляева; однако именно здесь следует задержаться и задуматься.

Дело в том, что до сих пор мы сознательно умалчивали о главном имени, связываемом с идеей «иных, чем в нормальной войне», стратегии и военного строительства – генерале Лебедеве. Это его представляют сорвиголовой-авантюристом и Будберг, и Филатьев, но при этом они забывают (не предумышленно ли?), что Лебедев был как раз во многом антагонистом вождей Сибирской армии. Интересно также, что группа министров, требовавшая отставки Степанова, прочила на его место генерала Б.П.Богословского – начальника штаба Гайды, однако в действительности Степанов был заменен как раз Лебедевым, и в этом приходится видеть личное решение Верховного Правителя. Будберг, правда, рассказывает, будто колчаковский начальник штаба ставил в пример именно Сибиряков, но к рассказу этому вообще нужно присмотреться повнимательнее.

«Скверно то, – пишет Будберг, – что адмирала убедили (кто? – А.К.) в том, что их (чей? – А.К.) взгляд на современного старшего начальника совершенно верен; того же убеждения и начальник штаба Верховного Лебедев, который уже раз в ответ на мои доводы о невозможности отправлять на фронт неготовые резервы отчетливо отчеканил самым менторским тоном, что “теперь не 1915–1916 года и нет времени отделывать укомплектования; война при данных условиях дает возможность обходиться и с сырыми укомплектованиями, что можно-де видеть по блестящим успехам, одержанным молодыми сибирскими войсками под предводительством их храбрых начальников, с винтовкой в руках ходящих [105]в аттаку”». Из этого рассказа можно сделать выводы, что Лебедев был достаточно объективен, чтобы по заслугам оценивать тех генералов, с которыми находился в неприкрытом конфликте (об этом ниже); что он, по-видимому, как формулирует это Филатьев, действительно «в беседах (с Колчаком. – А.К.) высказывался за крайнюю активность действий против большевиков, которых легко победить с наскока»; наконец, что сам Будберг проницателен в своих суждениях и благородно стоит на точке зрения об «отделке» пополнений для фронта, которой противостоит некомпетентный начальник штаба Верховного Главнокомандующего. К счастью, относительно последнего обстоятельства, помимо «Дневника» генерала Будберга, существует еще и обстоятельный доклад Колчаку генерала Лебедева, датированный 21 января 1919 года, если и не целиком составленный последним (штабная работа к XX веку вообще стала в значительной степени коллективной), то подписанный им и, следовательно, отвечающий взглядам Дмитрия Антоновича.

Основная идея доклада – «для решительного перехода к активным действиям сформировать к весне новые части, которые до полного окончания их формирования не расходовать, как бы обстановка на фронте ни складывалась». Подготовка этого будущего ударного кулака, силу которого автор доклада предполагает довести до 135000 штыков и сабель, должна, по его мысли, проводиться на основе правильно организованного призыва военнообязанных, частично – с использованием кадра хорошо зарекомендовавших себя на фронте соединений и с массовой подготовкой и переподготовкой унтер-офицерского и даже младшего офицерского состава, – то есть принципы военного строительства по Лебедеву (и, очевидно, Колчаку) оказываются самыми что ни на есть регулярными и вовсе не похожи ни на какую авантюру или поиски «иных, чем в нормальной войне», форм.

Следует также подчеркнуть, что замысел начальника штаба Верховного Главнокомандующего, на наш взгляд, весьма напоминает попытки организации и использования войск, которые в конце лета – осенью 1919 года будет предпринимать, в период своего командования армиями Восточного фронта, генерал Дитерихс – и вряд ли случайно, что на роль «опытного лица», которому следовало бы поручить «общее наблюдение за успешностью формирования и правильной постановкой воспитания и обучения» новых дивизий, Лебедев предлагал именно Дитерихса; черновик же доклада рисует для последнего и еще более широкие перспективы: «Крайне важно поставить во главе всех формирований сразу то лицо, которое впоследствии поведет их в бой, т. е. будущего командующего армией (армейской группой)»; «… объединение [106]всех вопросов формирования, воспитания и обучения представляется крайне важным, и чем более авторитетное лицо будет выдвинуто на этот пост, тем больше гарантия в том, что и дальнейший подбор начальников от этого выиграет, и будущая армия действительно представит собою постоянную регулярную вполне дисциплинированную армию как образец для дальнейшего роста вооруженных сил и как опору существующей власти и порядка», – с тою же рекомендацией: «по моему глубокому убеждению, таким лицом мог бы быть Генер[ального] Штаба ген[ерал]-лейт[енант] Дитерихс».

Разумеется, предположение, будто «за спиною» Лебедева стоял генерал Дитерихс – пусть и в качестве негласного, но авторитетного советника и консультанта, – остается не более чем предположением (хотя не забудем, что Дитерихс пользовался уважением генерала Алексеева, под началом которого служил и приверженцем которого являлся Лебедев!). Но если оно в какой-то степени справедливо, – этим с адмирала Колчака как будто снимается обвинение в пристрастии к «вундеркиндам» и пренебрежении «настоящими» генералами старой школы, а принципы, которые обычно считаются недостающими в военном строительстве на Востоке России, – в действительности оказываются здесь едва ли не основными. И, быть может, приходится предположить, что вред заключался не в недостатке, а в… переизбытке «регулярства».

Трудно подобрать теоретические возражения против логики Лебедева, Дитерихса и Колчака: свежие и хорошо подготовленные в тылу дивизии, будучи в нужный момент брошенными на чашу весов, казалось, и вправду должны были стать решающим фактором победы. Действительность, однако, далеко не всегда соответствует теоретическим схемам, а в годы смут и потрясений это несоответствие порой выглядит чуть ли не правилом. В частности, так произошло и с резервами, подготовленными в тылу. Они были многочисленны («… Мы были встречены с большим удивлением, когда они увидели стройные ряды 900 штыков-Сибирцев. Спрашивали – какая дивизия? и когда наши стрелки ответили, что это 1-й батальон 49-го Сибирского Стрелкового полка, они кричали: “Врешь, сибиряк, таких батальонов нет!”» – рассказывает командир батальона); они были неплохо – по меркам Гражданской войны – обмундированы и снаряжены («Появились любимые части вроде Каппелевского корпуса, отлично до последней нитки и с запасом снабженного», – брюзжал Будберг, жалобы же офицера-«каппелевца», что корпусу «задерживали пополнение, не отпускали материальную часть, конный состав и прочее», скорее напоминают обычное недовольство строевика интендантством); они действительно, по возможности, были сбережены в тылу как единое целое и как единое целое выведены на фронт для общего удара – но в целом не оправдали надежд на них как на силу, способную коренным образом переломить ситуацию.

Даже Каппель – легендарный и героический генерал Владимир Оскарович Каппель, с горсткою добровольцев творивший чудеса весь 1918 год во время боев на Волге и последующего отступления, – оказался не сильнее этой скрытой тенденции Гражданской войны: оказавшись на передовой, части его 1-го Волжского корпуса начали нести потери (в том числе сдающимися в плен) и терпеть неудачи, и потребовалось… пребывание войск в непрерывной боевой страде, чтобы Каппель, не выводя их из огня, сумел превратить тех же самых солдат в железных бойцов. А поскольку вождей, подобных Каппелю, было значительно меньше, чем пополнений для фронта, – с остальными пополнениями ситуация нередко оказывалась еще более плачевной.

Суть этого парадокса, как можно предположить, заключается в следующем. Необходимую «шлифовку», спайку и сколачивание войска, очевидно, должны проходить не только в боевой обстановке, но и в тесном взаимодействии с фронтовиками, уже закаленными этим огнем и передающими новым пополнениям дух, только и способный привести их к победе. Трудно говорить об универсальности данного вывода, но в эпоху Гражданской войны он должен приобретать особенное значение в силу большей, чем обычно, роли военно-психологического, морального фактора (в первую очередь – веры в свои силы и боевого «куража»). Похоже, что это понимали или инстинктивно чувствовали герои сухопутных сражений Первой Мировой – генералы Юденич и Деникин, в 1919 году производившие пополнение и разворачивание своих армий на основе фронтовых частей и соединений и достигавшие на этом пути б?льших успехов, чем Верховный Правитель; Колчак же, склонившись к советам сторонников «регулярства» и системы стратегических резервов (вполне соответствовавших и его собственным взглядам), совершил, должно быть, принципиальную ошибку.

Похоже, Александр Васильевич сохранил приверженность к максимально «регулярным» методам военного строительства и далее. Так, уже 1 ноября 1919 года, выступая на заседании Особого совещания при начальнике Добровольческих формирований, он объяснял успехи большевиков тем, что «противник скорее нас пополнил свои ряды новыми силами», и говорил:

«Опыт войны в Англии, например, показал, что, чтобы дать хорошее пополнение, его надо обучать не менее 6 месяцев.

У нас для такого длительного обучения не было времени. В лучшем случае мы имели возможность держать в тылу 3 месяца, противник же пополнял свои ряды без всякой подготовки».

Незамеченное, судя по всему, самим Александром Васильевичем противопоставление позволяет сделать из его слов даже вывод, будто неподготовленные, но быстро поставленные в строй пополнения оказываются лучшим боевым материалом, чем подготовленные, но недостаточно тщательно; однако дело даже не в этой оговорке. Сама идея «резервных армий» более чем уязвима даже в теории, и в качестве примера отвергающей ее точки зрения обратимся к аргументам прославленного французского полководца и военного теоретика Ф.Фоша, чей труд «О ведении войны» впервые увидел свет в 1904 году и неоднократно переиздавался.

«Теория этих резервов, этих армий второй линии, никогда не признавалась великими полководцами, – пишет Фош. – Дело в том, что в группировке для наступления они не имеют смысла.

Всякий резерв по самому своему назначению имеет целью подкреплять (усиливать) войска, ведущие бой, или парировать непредвиденные случайности, или обеспечивать решение боя. Первый случай неприложим в стратегии к действиям армий…

“Не было примера, – говорит Клаузевиц, – чтобы разбитая армия смогла быть снова двинута вперед благодаря подходу новой армии. Для этого она находится в состоянии слишком полной дезорганизации”…

… Тактический закон последовательности усилий… заменяется в стратегии обязательной концентрацией (сосредоточением) усилий. Поэтому при наступлении нечего и думать о том, что решение может быть достигнуто резервной армией, армией второй линии; если ее не будет на фронте, когда завязывается сражение, ей уже не хватит ни времени, ни пространства, ни доблести, чтобы доставить победу.

… Парирование непредвиденных случайностей… может встретиться как в тактике, так и в стратегии. Но чем шире масштаб операций, тем меньше опасность этих непредвиденных случайностей. Большие стратегические операции развиваются, вообще говоря, так медленно и на таких широких пространствах, а их результаты обычно так мало подвержены изменениям, что всегда есть время предусмотреть их и принять соответствующие меры. Отсюда вытекает, что стратегический резерв, предназначенный для парирования случайностей, имеет смысл только тогда, когда мы лишены возможности действовать и вынуждены выжидать… Напротив, этот резерв теряет смысл с той минуты, как командование принимает ответственное решение перейти в наступление».

Разумеется, все подобные рассуждения не могут почитаться непреложными – война сложна и полна неожиданностей; и все же, констатируя выбор Колчаком, Лебедевым, а впоследствии и Дитерихсом, стратегии «резервных соединений», следует задуматься, а как обстояло дело с противоположной стороны фронта и не оказались ли советские руководители и их «военные специалисты» более прозорливыми в выборе принципов военного строительства?

Может показаться удивительным, но они пошли тем же путем и столкнулись с тою же проблемой. Бывший полковник-генштабист Н.Е.Какурин, в годы Гражданской войны служивший последовательно в пяти различных армиях, в том числе с начала 1920 года – в РККА, а после войны ставший одним из виднейших советских военных историков, отмечал формирование большевиками «глубоких резервов, числом одиннадцать дивизий», причем с осени 1918 года советское Главное Командование «широкой рукой черпнуло из этого резервуара», к концу февраля 1919-го забрав на фронт из одиннадцати – восемь, «не дожидаясь даже полного окончания их формирования и обучения». Результат, наверное, был, тем более что по советским штатам стрелковая дивизия должна была состоять из девяти полков, то есть равняться русскому корпусу (на всех антибольшевицких фронтах русские генералы старались сохранить старый четырехполковой состав дивизий); но был этот результат, очевидно, далеко не соответствовавшим ожиданиям, о чем Какурин пишет:

«… Выяснилась недостаточная первоначальная боеспособность дивизий, формировавшихся в глубоком тылу: “части после первых же боев перестали существовать как боевые единицы” [107].

Поэтому главное командование пришло к заключению о необходимости изменить существующую систему усиления действующих фронтов.

Решено было отправлять на них не отдельные войсковые части, а маршевые роты из состава дивизий внутреннего формирования, которые должны были вливаться в кадры уже обстрелянных на фронте частей.

Однако параллельно с этим способом питания и усиления фронтов решено было сохранить и прежний способ в виде отправки на фронт целых сформированных в тылу войсковых частей».

Несмотря на последнюю оговорку, весною 1919 года при обширной мобилизации «на Восточный фронт» даже партийные и профсоюзные организации, набиравшие наиболее надежный, с точки зрения большевицких руководителей, контингент, «не должны были увлекаться… формированием отдельных частей»: «мобилизованные коммунисты и добровольцы-рабочие должны были отправляться на фронт отдельными маршевыми ротами», чтобы быть включенными в состав уже воюющих частей. Тем не менее нельзя и говорить, будто командование РККА усвоило урок и склонилось к мысли о неэффективности крупномасштабных резервных формирований, – осенью 1919 года «в районе средней Волги и восточных губерний формируется особая запасная армия»: «в задачу этой армии входит создание резерва главнокомандующего как в виде готовых войсковых частей, так и в виде вполне подготовленных укомплектований».

Итак, в вопросе о подготовке стратегического резерва последовательность действий Верховного Правителя и его противников оказывается практически идентичной: повышенная «регулярность» при выборе методов подготовки; неудача при практическом применении резерва; разочарование, не затрагивающее, однако, принципов, к которым стремятся возвратиться при первом удобном случае. Упомянем здесь же, что и принципиальной разницы во внутренней организации и снабжении фронтовых частей нередко не наблюдалось, хотя с точки зрения общего обеспечения советские войска и имели значительное преимущество в виде доставшихся им с самого начала Гражданской войны основных запасов вооружения, обмундирования и снаряжения старой армии.

Однако бесхозяйственность быстро истощала эти запасы, а деятельность довольствующих органов кажется весьма далекой от совершенства для обеих противоборствующих сторон. Правда, генерал Степанов жаловался Верховному Правителю, «что им всегда посылается на фронт излишек амуниции против списка потребностей, но куда-то все это девается, и он никогда не может найти концов этих утрат» («А.В.Колчак объяснил, что, по его мнению, причину этого явления надо считать с одной стороны в нерасторопности распределительного аппарата на фронте, отчасти в распущенности солдат, которые продают чуть не открыто комплекты своей экипировки местному населению»), а барон Будберг возмущался результатами обследования «армейских и войсковых тыловых учреждений», которое «дало… открытия в виде 30 тысяч пар сапог в одном эшелоне, 20 тысяч пар суконных шаровар в другом, 29 тысяч пар белья в третьем ипр. ипр… все это попадало в руки разных начхозов, не в меру заботливых о будущих нуждах своих частей, и складывалось ими про запас на будущее время»; но и с противоположной стороны весною 1919 года были возможны такие рапорты по начальству:

«Довожу до сведения, красноармейцы категорически заявляют, что мы дальше действовать не можем, потому что мы, во-первых, голодные, во-вторых, босые, раздетые, нас насекомые заели, потому что мы с первого восстания нашей организации до сих пор не получали ничего.

Просим вас принять самые энергичные меры, если не будет смены, то мы самовольно бросаем указанные нам позиции и следуем в тыл».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.