Глава восьмая

Глава восьмая

В которой мы уезжаем во Францию весной 1971-го и я снимаю «Неллькот», особняк на Ривьере. Мик играет свадьбу в Сен-Тропе. Мы ставим на прикол свой фургон-студию для записи Exile on Main St. и начинаем плотно работать ночными сменами. Плаваем позавтракать в Италию на «Мандраксе». Я набираю пиковую форму с пятиструнной гитарой. Приезжает Грэм Парсонс, и у Мика просыплется чувство собственничества. Я изолирую себя от мира наркотиками, нас накрывает полиция. В последний раз провожу время с Грэмом в Лос-Анджелесе и крепко подсаживаюсь на второсортную дурь. Убегаю лечиться в Швейцарию вместе с Анитой, переживаю кошмары ломки и еще до выписки сочиняю Angie.

Когда я впервые увидел «Неллькот», то подумал, что на какое-то время, пожалуй, смогу пережить изгнание. Это был самый потрясающий дом на свете, прямо у подножия мыса Ферра, с видом на бухту Вильфранша. Его построил где-то в 1890-х английский банкир —дом с большим садом, немного заросшим, за шикарными чугунными воротами. Пропорции были великолепные. Если с утра ты чувствовал себя слегка разбитым, можно было прогуляться по этому сверкающему шато, и ты приходил в норму. Он был как версальская зеркальная галерея — с потолками в двадцать футов, мраморными колоннами и парадными лестницами. Я просыпался и думал: неужели это мой дом? Или: черт, наконец это досталось кому надо. Великолепие, которое мы заслужили после британского убожества. И раз мы все равно решили жить за границей, то пережидать это время в «Неллькоте» было, наверное, не самым худшим вариантом. Мы провели в разъездах целую вечность, и «Неллькот» был намного лучше, чем любой Holiday Inn! Я думаю, на фоне того, что происходило в Англии, во Франции все смогли наконец расслабиться.

Смотреть Виллу «Неллькот» в Google Maps

Никаких планов записываться в «Неллькоте» у нас не было. Мы собирались поездить и поискать студии в Ницце или Канне, хотя организационная сторона была под вопросом. Чарли Уоттс снял дом далеко в Воклюзе, в нескольких часах езды на машине. Билл Уаймен поселился выше в горах, рядом с Грасом. Скоро он уже проводил время — с кем бы вы думали? — с Марком Шагалом! Самое неправдоподобное сочетание, какое я могу себе представить — Билл Уаймен и Марк Шагал, — как Шагал по-соседски заглядывает к Биллу пропустить чашку его ужасного чая. Мик жил сначала в отеле Byblos в Сен-Тропе, ждал там дня свадьбы, потом снял дом, принадлежавший дяде князя Ренье, а потом другой, которым владела некто по имени мадам Толстая. О чем я и говорил: наш союз с культурным евроотребьем. Или их — с нами, белым отребьем. Эти по крайней мере принимали нас с распростертыми объятиями.

Одной из интересных деталей «Неллькота» была маленькая лестница прямо к причалу. Скоро я пришвартовал к нему «Мандракс-2», свой супермощный двадцатифутовый катер производства Riva из красного дерева, элитное изделие итальянского маломерного судостроения. «Мандракс» — это была анаграмма его первоначального имени. Все, что мне понадобилось, — это сбить пару букв и еще пару передвинуть — я не мог удержаться, чтобы не использовать такой шанс. Я купил катер у одного человека, переименовал и сразу поплыл. Ни капитанских прав, ни лоцманских. Меня даже не спросили для проформы, выходил ли я когда-нибудь в море. Теперь, говорят, нужно сдавать экзамены, иначе не поплывешь. Когда подобралась компания — Бобби Киз, потом Грэм Парсонс и остальные, — мы тут же отправились тестировать «Мандракс» на зеркальной средиземноморской глади, рванули в сторону Ривьеры и приключений. Но это было потом. Вначале был вопрос с устройством свадьбы Мика с Бианкой, его никарагуанской невестой, и этот вопрос встал в мае, через четыре недели после нашего приезда. Марианна удалилась из жизни Мика в прошлом, 1970-м, и вошла в свое потерянное десятилетие.

Мик придумал устроить тихую, как ему казалось, церемонию — это в Сен-Тропе-то, на пике сезона. Естественно, ни один журналист не остался дома. В те дни, когда еще не было личной охраны, новобрачным и гостям пришлось продираться по улицам через фотографов и туристов, от церкви до приемной мэра, с рукопашным боем, как когда хочешь попасть к бару в стоящем на ушах клубе. Я свалил и оставил отдуваться Бобби Киза, который в то время плотно дружил с Миком, ему досталась роль помощника шафера или кого-то такого. Шафером был Роже Вадим.

Роль Бобби упоминается здесь потому, что подружкой невесты при Бианке была очень симпатичная Натали Делон, брошенная жена французского киногероя Алена Делона, и Бобби сильно и опасно ею увлекся. Они с Делоном оказались в центре скандала, в который были замешаны французский премьер-министр Жорж Помпиду и его жена, а так же преступный мир от Марселя до Парижа. Был убит югославский телохранитель Делона, с которым у Натали был короткий роман, его тело нашли на свалке в пригороде Парижа. В его убийстве так никого и не обвинили. Делон оставил Натали и сошелся с актрисой Мирей Дарк. Это была крупная заваруха с опасными последствиями. За Делоном и Натали стояли влиятельные фигуры из марсельского общества, до которого тут было недалеко, плюс банда югославских крутых ребят. Очевидно, много кто был выведен из себя, и дело не обошлось без крупного политического шантажа, самой Натали у машины кто-то открутил гайки на колесах. Наверное, все-таки не самый подходящий момент становиться её новым кавалером.

Но у Бобби, который вообще ничего не знал, случилось стремительное увлечение, и на гулянке в тот вечер он вложил в свою дудку всю душу, лишь бы привлечь её внимание. Не сводил с Натали глаз ни на секунду. Он уехал в Лондон, а потом вернулся работать над альбомом в «Неллькот». И, когда он вернулся, Натали все еще жила здесь вместе с Бианкой. Что случилось потом? Ну, они оба живы, когда я это пишу, хотя не очень понимаю почему. Прошло еще несколько недель, и проблема всплыла по-настоящему.

Когда я улизнул со свадьбы, то направился в кабинку туалета в Byblos. И вот я отливаю, а в соседней кабинке, слышу, кто-то всасывает воздух. «Либо не пались, — говорю, -либо не тихарись». А в ответ голос: «Хочешь — угощайся».

И это был Брэд Клайн, который потом стал моим хорошим корешем. Он промышлял трансфером, транспортировкой дури. Был очень образованный, чистенький по виду парень и использовал этот имидж, чтобы пробиваться по жизни. Он потом все-таки начал барыжить коксом и втянулся в это дело сильнее, чем нужно, но, когда я его встретил, это была только шмаль. Брэд уже умер — обычная старая история. Если зарабатываешь этим дерьмом, не суй в него нос. А он сунул, и к тому же у него никогда не получалось вовремя выйти из игры. Но в день нашего знакомства мы с Брэдом ушли вместе тусовать и оставили свадьбу гулять без нас.

Мне удалось узнать, какой Бианка человек, только потом. Мик никогда не хочет, чтобы я разговаривал с его женщинами. Кончается все их рыданиями на моем плече, потому что они узнают, что он опять не удержался и сходил налево. Что же мне теперь делать?! Ну, родная, до аэропорта ехать еще далеко, надо пока подумать. Кто только не проливал слезы на это плечо: Джерри Холл, Бианка, Марианна, Крисси Шримптон... Столько перепорченных рубашек. И они меня спрашивают, что им делать! А я, блин, откуда знаю? Не я же их ебу! Приходит ко мне однажды Джерри Холл, сует записку от какой-то девицы, в которой буквы задом наперед — отличный шифр, Мик! — «Я буду твоей любовницей всегда». И всего надо было сделать — поднести её к зеркалу и прочитать. «О-о, ну что он за сволочь такая». И я в самой неподходящей роли утешителя, «дядюшки Кита». А ведь эту роль мало кто со мной ассоциирует.

Поначалу я думал, что Бианка — просто обычная вертихвостка. Она к тому же какое-то время держалась отстраненно, из-за чего никто в нашем кругу к ней особо не проникся. Но, познакомившись поближе, я обнаружил, что она дама умная и, что впечатлило меня больше всего, сильная. Она потом стала публичным лицом «Международной амнистии» и чем-то вроде странствующего посла своей собственной гуманитарной организации, а это немалое достижение. Очень миловидная и все такое, но также с очень решительным характером. Неудивительно, что Мик с ней не справился. Единственный недостаток был в том, что шуток она не воспринимала напрочь. Было б у нее чувство юмора, я бы сам на ней первый женился!

Начало отношений между Миком и Бианкой точно совпало с нашим отъездом из Англии. Так что в ситуации уже присутствовал явный конфликт, обозначилась трещина. Бианка привезла с собой кучу всякого багажа и народа, втянула в это Мика, но никому другому это было совершенно не интересно, и я уверен, что на сегодня это не интересно и самой Бианке. Но даже тогда я ничего не имел против неё как человека — мне только не нравилось, как она и её тусовка влияли на Мика. Это отдалило его от остальных, а Мик и без того всегда стремился как-нибудь отделаться. Мик мог взять отпуск и исчезнуть на две недели, мог решить, что он будет работать наездами из Парижа. Бианка была беременна, и их дочка, Джейд, родилась той осенью — Бианка как раз жила тогда в Париже. Ей не нравилась жизнь в «Неллькоте», и я её не виню. Короче, Мик разрывался.

В те самые первые дни в «Неллькоте» мы отправлялись на променад вдоль пристаней, или до Cafe Albert в Вилльфранше, где Анита пила свой пастис. Мы, очевидно, выделялись в этой местности, но были уже довольно закаленные и несильно переживали по поводу того, что думают о нас окружающие. Однако насилие случается в жизни, когда меньше всего его ждешь. Тони-Испанец, который приехал одним из первых, пару раз спас мне жизнь — либо буквально, либо иначе, — а в городке Болье, одном из ближних мест, куда мы выбирались из «Неллькота», он спас мою шкуру. У меня был Jaguar E-type, на котором я поехал в Болье с Марлоном и Тони на борту и припарковался в месте, где, как нам сказали два чувака, на вид вроде служащие гавани, было запрещено. Один подошел, сказал: «Ici» —и поманил нас с Тони в контору гавани. Мы с Тони пошли за ним, оставив Марлона в машине, — думали, что на пару минут, да и он был в пределах видимости.

Тони учуял все раньше меня. Два каких-то французских рыбака постарше нас. Один стоял к нам спиной. Когда он закрывал дверь на замок. Тони на меня зыркнул. Только сказал: «Прикрой сзади». Он рванулся как молния, сунул мне в руки стул, запрыгнул на стол с еще одним стулом и врезал им, так что щепки посыпались. Мужики были как следует ужратые — они только что пообедали с вином, кое-что осталось на столе. Я тут же наступил на шею одному, пока Тони уделывал другого. Потом Тони метнулся к моему, который был перепуган до усрачки, и Тони еще раз врезал ему по голове. «Пойдем отсюда». Пинком открыли дверь. Все кончилось за какие-то секунды. Эти на полу стонут и хнычут, везде разлитый кларет, сломанная мебель. Они ведь меньше всего ждали нападения — крупные такие морячки, никаких разговоров вокруг да около, им нужно было над нами поглумиться, отлупить. Планировали устроить себе веселуху с парой волосатиков. Марлон сидел в «ягуаре». «Пап, ты где был?» — «Ничего, все нормально». И по газам: «Поехали». Но какие приемы в исполнении Тони-Испанца! Это был балет, его триумфальный выход. По сравнению с Тони, Дуглас Фэрбенкс просто отдыхал. Самая скоростная реакция, какую я только видел, а я видел кое-что. Я в тот день выучил важный урок из его учебника, когда чутье говорит, что назревает проблема, действуй, не жди, пока она назреет.

Через три дня на порог заявились копы. У них был ордер только на меня, потому что Тони никто не знал, и вообще уже отбыл обратно в Англию. Последовала нескончаемая канитель с судебными следователями, но к моменту, когда дело поднялось на ступеньку-другую повыше, они поняли, что этим ребятам рассчитывать не на что. Когда всплыли факты и выяснилось, что они нас запугивали, что у меня ребенок остался в машине и что вообще с самого начала не было никаких оснований тащить нас в эту контору, неожиданно, как по волшебству, обвинения испарились. Уверен, что адвокат тогда обошелся нам недешево, но в конце концов те ребята решили, что не стоит заявлять перед судом, что в их собственной конторе их уделали два ненормальных англичанина.

Я не был в полной завязке, когда поселился в «Неллькоте». Но есть разница между «не завязать» и «сидеть». Сидишь ты тогда, когда не способен делать ничего, пока не доберешься до отравы. На это уходит вся твоя энергия. В общем, я прихватил с собой небольшую дозу на всякий пожарный, но по моим меркам я был все равно что в завязке. В какой-то майский день, спустя не так уж много времени после приезда, мы отправились на картинговую трассу в Канне, и там мой карт перевернулся и протащил меня пятьдесят ярдов спиной по бетону, ободрав с меня кожу как с кору с дерева. Я окарябался почти до костей. И прямо тогда, когда и вот-вот собирался записывать диск, — как раз то, что мне было нужно. Врач сказал: «Будет очень больно, месье. Рана должна быть чистой. Я буду посылать к вам человека ежедневно, он будет вас проверять и делать перевязки». И каждое утро у меня стал появляться этот медбрат, который раньше служил в медсанчасти в действующей французской армии. Он прошел Дьен Бьен Фу, последний оплот французской армии в Индокитае, он прошел Алжир; он перевидал море крови и потому работал четко и быстро. Такой ссохшийся мужичок, крепкий как гвоздь. Он делал мне уколы морфия каждый день, и без этого морфия мне было никак. Каждый раз, вколов мне дозу, он бросал шприц, как дротик, в картину на стене, всегда в одну и ту же точку — прямо в глаз. Естественно, потом лечение кончилось. Но теперь из-за этой травмы я сидел уже на морфине, как раз когда я думал что слез. Так что приоритеты поменялись, я должен был достать дури.

И тогда толстый Жак, который у нас кашеварил, стал по совместительству нашим героиновым дилером. Он имел марсельский контакт и свою команду шнырей — мы решили, что этих ковбоев безопаснее держать на зарплате, и они хорошо справлялись со своими «поручениями». Жак подошел после того, как я бросил клич: «Кто знает, где в этих краях раздобыть немного дури?» Он был молодой, толстый, сильно потел и в один прекрасный день уехал на поезде в Марсель, а вернулся с этим чудесным пакетом белого порошка и огромным, размером почти с цементный, мешком лактозы — это был замес. И объяснил мне на своем плохом английском и моем еще худшем французском — ему пришлось писать, — что надо мешать девяносто семь процентов лактозы с тремя процентами героина. Сам героин был чистый. Вообще герыч, когда ты его обычно покупал, уже был разведенный. А эту штуку нужно было смешивать самому, «очень аккуратно. Даже в такой пропорции она была офигенно мощная. Так что я поселился в ванной с моими весами и разводил девяносто семь к трем. Со взвешиваниями я действовал очень аккуратно. Приходилось осторожничать, учитывая что продукт потом употребляла моя женщина и пара других людей. Девяносто шесть к четырем, и ты мог скопыться. Один залп чистого — и ба-бах, до свидания.

Имелись явные преимущества в том, чтобы закупать такой объем. Цена была не заоблачной. Товар приходил прямо из Марселя в Вильфранш, совсем недалеко — никаких транспортных издержек, кроме билета на поезд для Жака. Потом, чем чаще ты отовариваешься, тем больше шансов для какого-нибудь косяка. Но одновременно нужно постараться и не переусердствовать, потому что чем больше маза тем больше интерес окружающих. Просто возьми столько чтобы покрыть свои нужды на пару месяцев, чтобы не приходилось каждый раз выбираться и заморачиваться поисками. Правда, этот мешок, казалось, не опустеет никогда. «Ладно, вот покончим с ним, возьмем перерыв...» Короче, он обеспечивал нас с июня по ноябрь, и даже после этого в нем кое-что осталось.

Я должен был слушаться инструкций, с которыми он к нам попал. И инструкции, судя по всему, были правильными, потому что продукт был отменный, и никто не жаловался Я повесил формулу на стену, чтобы не забыть. Девяносто семь к трем. Естественно, была мысль сочинить песню с таким названием, но потом я решил, что незачем мне выставляться. Я проводил половину времени от обеда до вечера, выверяя эту дозировку. У меня были такие роскошные старинные весы, массивные, бронзовые и очень-очень точные, и большой совок для лактозы. Девяносто семь грамм. Откладываешь в сторонку и затем зачерпываешь ложечкой героин из пакета, три грамма. Ссыпать в одну емкость и тщательно перемешать Нужно как следует её потрясти. Я помню, что торчал там часто, что значит, что я никогда не смешивал много сразу. Делал запас на пару дней или, может, чуть больше.

Мы подыскивали студию в Канне и других местах, прикидывали, сколько французы захотят с нас содрать. Но «Неллькот» имел большой подвал, и у нас была собственная мобильная студия. «Могучемобиль», как мы её называли — фургон с восьми канальными магнитофонами. Стю их подобрал и отладил. Мы придумали её, ещё совершенно не планируя перебраться во Францию. Единственная частная передвижная установка для звукозаписи на тот момент. Мы и не понимали, когда её собирали, какая редкость у нас в руках, но скоро мы уже сдавали её в аренду Би-Би-Си и Ай-Ти-Ви, потому что у них было только по одной на каждую. Еще одна прекрасная, свалившаяся с неба удача из тех, которые у Stones случались постоянно.

В общем, в один июньский день она вкатилась в ворота и встала на прикол у парадного крыльца, и мы протянули провода от неё в дом. Никак иначе я с тех пор и не работал. Когда у тебя под рукой нужный аппарат и правильные люди, никаких больше студий тебе не нужно. Один Мик до сих пор думает, что все обязательно надо пропустить через «настоящую» студию, что без этого по-настоящему не запишешься. Как сильно он заблуждается, доказал наш последний — на момент написания книги — альбом A Bigger Bang, и особый прикол в том, что мы сделали эту вещь у Мика дома, в его маленьком замке во Франции. Мы окончательно обкатали весь материал, и он говорит: «Теперь отнесем это в настоящую студию». Мы с Доном Уозом переглянулись, и с Чарли тоже... Ну что за хуйня? Мы уже довели вещь здесь. Что тебе неймется расстаться с такой кучей бабла? Чтобы можно было сказать, что все было записано в такой-то и такой-то студии, стеклянная перегородка и аппаратная, все дела? Не, старик, никуда мы не пойдем. В общем, в этот раз он наконец-то поддался.

Подвал в «Неллькоте» был вполне вместительный, но поделенный на много отсеков. Проветривалось все не ахти — отсюда, кстати, взялся Ventilator Blues. Самой дикой вещью была необходимость искать, где ты оставил своего саксофониста. Потому что Бобби Киз с Джимом Прайсом все время переходили с места на место, искали правильный звук, — в основном это было спиной к стене в конце узкого коридора, точно как на одном из снимков Доминика Тарле, где еще видны ползущие за угол провода от микрофонов. Кончилось все тем, что микрофонный кабель от духовой секции мы покрасили в желтый. Если ты хотел дать инструкции своим духовикам, ты шел по желтому кабелю, пока в них не утыкался. Бывало тоже, что хрен разберешь, где сам находишься. Еще бы, в таком-то громадном доме. Иногда Чарли сидит в каком-то отсеке, и мне нужно протопать еще с четверть мили, пока я его найду. Но, учитывая, что это было подземелье замка, почти как в книжках, работать там было прикольно.

Все акустические особенности этого подвала были открыты не мной. Мы, например, где-то неделю не знали, куда пристроился Чарли, потому что он каждый вечер пробовал новые закутки. Джимми Миллер предложил ему разместиться в конце коридора, но Чарли сказал: блин, да я так полмили буду добираться, слишком далеко, давайте ближе. В общем, нам приходилось прочесывать каждый уголок.

Добавлять электронное эхо без крайней нужды не хотелось, расчет был на естественное, и здесь, внизу, попадались кое-какие реально экзотические варианты. Например, я записывал гитару в комнате с плиткой: поворачивал комбик, чтобы он смотрел в угол, и проверял, что при этом ловится на микрофон. Я помню, что делал это для Rocks Off и, кажется, Rip This Joint. В общем, писаться там было не очень нормально, особенно поначалу, но, когда мы уже втянулись через неделю-две, все стало абсолютно естественно. Не было никаких разговоров в группе или с Джимми Миллером, или с Энди Джонсом, звуковиком, типа «какой больной придумал писать здесь диск». Нет, все было на мази. Надо было только упереться и делать свое дело.

Мы, бывало, отпишемся с вечера до пяти-шести утра, и надо же, уже светает, а у меня «Мандракс» стоит пришвартованный. Спускаемся по лесенке через грот к пристани — ну что, как насчет прокатиться позавтракать в Италию? Мы просто набивались толпой и отчаливали: Бобби Киз, я, Мик — все, кто хотел. Чаще всего добирались до Ментона — итальянского городка, который из-за какой-то ошибки в каком-то пакте вклинился с французской стороны границы, —либо еще дальше, до собственно Италии. Никаких паспортов, прямиком мимо Монте-Карло, под восходящее солнце и гремящую в ушах музыку. Брали с собой кассетники ставили на нем то, что только что сделали, какой-нибудь свеженький второй микс. Швартовались у пристани и садились за приятный итальянский завтрак. Нам нравилось, что итальянцы делают из яиц, и их хлеб тоже. А если прибавить, что ты только что пересек настоящую границу, и никто ни хрена не знает и ничего не делает по этому поводу, то ощущение свободы распирало еще больше. Мы ставили микс итальянцам, смотрели, что они скажут. А если получалось застать рыбаков в нужное время, можно набрать красного луциана[138] прямо с их лодок и отвезти домой к обеду.

Обедать мы часто плавали в Монте-Карло. Болтали либо с людьми Онассиса, либо с людьми Ниархоса, которые оба держали там большие яхты. Выглядело это все так, будто ещё чуть-чуть, и они повытаскивают пушки и наставят друг на друга. Вот почему мы назвали наш альбом Exile on Main Street («Изгнанник на Главной улице»). Когда мы только придумали название, оно работало с прицелом на американцев, потому что там у них в каждом захолустье есть своя Главная улица. Но у нас была своя — набережная Ривьеры. И мы сами были изгнанниками, поэтому название было правдивым и говорило все, что мы хотели сказать.

Вообще все средиземноморское побережье само по себе было древней паутиной, в которой все повязаны между собой. Я послонялся по Марселю, и он оказался точно таким, как о нем говорят, причем не сомневаюсь, что он до сих пор такой. Словно попадаешь в столицу государства, в которое входит и испанское побережье, и североафриканское, и вообще все берега Средиземного моря. Это, по сути, одна огромная страна на несколько миль вглубь материка. Все жители приморской полосы — рыбаки, моряки, контрабандисты — принадлежат отдельному обществу, где есть греки, турки, египтяне, тунисцы, ливийцы, марокканцы, алжирцы и евреи. Это древняя паутина, которую не разорвать никакими границами или юрисдикциями.

Мы шлялись куда хотели — до Антиба, например. Мы доплывали до Сен-Тропе, и там все бабы были наши. Посудина вывозила спокойно за счет большущего мотора. А по Средиземному морю, когда гладко, только знай лети. И лето 1971-го на Средиземноморье выдалось такое, когда погода каждый день стояла идеальная. Никаких капитанских умений практически не требовалось, просто иди вдоль берега, и все. Морских карт я тоже не держал. Аниту было не заманить на борт, она говорила, что это из-за моего полного незнания подводных камней. Она ждала на берегу и высматривала сигнальные ракеты, потому что мы обязательно докатаемся и у нас кончится бензин. А я просто решил, что если в эту чертову бухту смогли завести авианосец, то уж я как-нибудь по ней проплыву. Единственное, что нужно было контролировать, — это как подойти к берегу, как причалить. Для лодки суша — всегда самое опасное. В общем, когда мне только и приходилось задумываться о навыках судовождения, так это при швартовке. Остальное было просто фигней.

Гавань в Вильфранше очень глубокая, из-за чего здесь часто торчали американские военные корабли, и вот однажды нежданно-негаданно стоит этот огромный авианосец прямо посреди бухты: ВМФ с протокольным визитом. Тем летом они ходили парадом по всему Средиземному морю. И когда мы шли от своей пристани, стало нести марихуаной, густо так — из их иллюминаторов. Дули ребята крепко. Со мной в тот раз был Бобби Киз, и мы поплыли дальше завтракать, а когда возвращались, то начали нарезать круги вокруг авианосца, а на нем все эти морячки, довольные, что не попали во Вьетнам. И я внизу на своем крохотном «Мандраксе». И мы принюхиваемся. «Эй, здорово, мужики. Несет же от вас...» Тогда они сбросили нам пакет анаши. А взамен мы им сказали, какие лучшие в городе бордели. Cocoa Bar, Brass Ring — эти были ничего.

Когда прибывал флот, в Вильфранше на всех этих улочках, где обычно страшная темь, ни с того ни с сего зажигалась полная иллюминация, как будто это был Лас-Вегас. Тут сразу тебе и Cafe Dakota, и Nevada Bar — они навешивали на заведения все, что угодно, лишь бы звучало по-американски: Texan Hang. Улицы Вильфранша оживлялись от неона и лампочных гирлянд. Сюда подтягивался весь гулящий контингент из Ниццы, и из Монте-Карло, и все каннские шлюхи тоже. Команда на авианосце — две тысячи с лишним мужиков, каждый на взводе и готов служить. Одного этого хватало, чтобы собрать все южное побережье. Остальное время они паслись где-то еще, и в Вильфранше было мертво, как на кладбище.

Просто поразительно, что музыка, которую мы делали в том подвале, до сих пор гремит, особенно учитывая, что сразу после выхода рейтинги у альбома были не самые высокие. А в 2010-м в довесок к новому изданию Exile on Main St. выпустили даже отбракованные дубли. Музыка записывалась в 1971-м, на момент, когда я это пишу, почти сорок лет назад. Если бы я слушал музыку сорокалетней давности в 1971-м, я бы слушал что-то такое, что записывалось еще черт знает как. Может, какого-нибудь раннего Луи Армстронга, Джелли Ролл Мортона. Видимо, мировая война в промежутке сильно меняет восприятие времени.

Rocks Off, Happy, Ventilator Blues, Tumbling Dice, All Down the Line — это все пять струн, открытая настройка на полную катушку. Я тогда реально разогнался со своим фирменным стилем: эти вещи были записаны всего за несколько дней. Ни с того ни с сего, с пятистрункой в руках, песни начали просто сыпаться у меня из-под пальцев. Мои первый настоящий опыт с пятистрункой был на Honky Tonk Women за пару лет до того. На том этапе казалось: ага, штука интересная. И Brown Sugar тоже на ней — он как раз вышел в том же месяце, как мы отъехали из Англии. А к началу работы над Exile я уже вовсю подбирал остальной арсенал, в том числе и то, как делать минорные аккорды и аккорды с задержанием. Я выяснил, что с пятистрункой получается очень интересно, если добавить каподастр. Конечно, пространство для маневра сильно ограничивается, особенно если вешаешь каподастр на пятый или седьмой лад. Но это дает определенный призвук, резонанс, который на самом деле по-другому никак не получишь. Хотя всегда важно знать меру — где попробовать новую штуку, а где уже будет перебор.

Если песня пришла от Мика, я вообще-то начинаю её делать не с пятиструнки. Я начинаю на обычной настройке, просто выучиваю её, нащупываю, как к ней подойти по классике. А потом, если Чарли немного подкручивает ритм или задает другой настрой, я говорю: давайте я сейчас пойду её на пятиструнке сделаю, и просто посмотрим, как поменяется структура вещи. Ясное дело, звучание от этого упрощается, поскольку ты себя сковываешь заведомо отлаженной системой. Но если попадешь в правильные аккорды, как это было со Start Me Up, они сделают всю песню. Я слышал миллионы групп, которые пробовали изобразить Starr Me Up на обычной настройке. Ан нет, старик, так ничего не выйдет.

Мы привезли с собой в «Неллькот» уйму всего, что созревало уже какое-то время. Я привычно отдавал на развод название или идею. «Эта штука называется All Down the Line, Мик. I hear it coming, all down the line...[139] Давай, твоя очередь». У меня появлялось по паре новых песен за сутки. И какая-то выходила, а какая-то — нет. Мик поддерживал этот феноменальный темп по писательской части — очень ладно скроенные рок-н-ролльные тексты со всеми этими цепляющими фразочками и повторами. All Down the Line вышла прямо из Brown Sugar, которую написал Мик. Мне в основном только и оставалось, что придумывать риффы и идеи, которые давали Мику завод. Писать песни — это он умел. Нужно было, чтоб они классно записались, но и что бы их можно было легко перевести на концертные рельсы. Я был мясником, на мне была рубка этого мяса. И иногда ему не нравилось. Ему не понравилась Rip This Joint — слишком быстрая. Кажется, мы с тех пор её уже где-то перекрыли, но Rip This Joint в пересчете на удары в секунду — это в районе мирового рекорда. Ну, может, Литтл Ричард что-то быстрее делал, хотя в любом случае за мировыми рекордами никто не гнался. Кое-какие вещи, которые написались, но на альбом не попали, имели всякие странные названия: Head in the Toilet Blues, Leather Jackets, Windmill, I Was Just a Country Boy, Dancing in the Light. Эта Мика вещь, точняк. Bent Green Needles, Labour Pains, Pommes de Terre — с этой понятно, мы же во Франции жили все-таки.

Мы написали Torn and Frayed, которая нечасто играется вживую, но имеет кое-какой интерес по теме:

Joe’s got a cough, sounds kinda rough

Yeah, and the codeine to fix it

Doctor prescribes, drugstore supplies

Who’s gonna help him to kick it?

Если не брать Sister Morphine и несколько редких упоминаний кокса, мы на самом деле не написали ни одной песни про наркотики. Они всплывали в песнях только тем же манером, как в жизни, здесь и там, незапланированно. По поводу песен всегда существовал свой фольклор — для кого они были написаны, про что там на самом деле поется. Flash считался песней про героин, и я понимаю, откуда это взялось — от другого смысла слова Jack[140] но Jumpin’Jack Flash никакого отношения к героину не имеет. Однако мифы сидят глубоко. Что б ты ни писал, кто-нибудь обязательно перетолкует это как-нибудь по-своему, откопает в словах какие-то шифры. Отсюда и берутся все теории заговора. Допустим, кто-то окочурился. Ох, боже ты мой! На кого же это теперь повесят? Притом что чувак просто поскользнулся и упал! Жизненная сила всех хороших заговоров в том, что ты никогда не узнаешь наверняка, — отсутствие доказательств не дает им состариться. Никто никогда не узнает, менял я себе кровь или нет. Эта история вне досягаемости для любых доказательств или, если все вранье, для моих отрицании. С другой стороны, читайте дальше. Я долгие годы воздерживался от того, чтобы честно высказаться по этому жгучему вопросу.

Tumbling Dice («Катящиеся кости»), наверное, как-то связана с тем, что мы превратили «Неллькот» в игральный притон — резались в карты и рулетку. Монте-Карло ведь был прямо по соседству. Бобби Киз с чуваками даже наведались туда один-два раза. А мы и правда играли в кости. Авторство Tumbling Dice, конечно, принадлежит Мику, но песню нужно было еще переделать из первого варианта, который назывался Good Time Women. Можно отработать всю музыку иметь классный рифф, но иногда содержание отсутствует. И хватает только какого-нибудь сидящего в комнате парня, который бросает: «Вчера в крэпс перебросились», — и песня родилась. «Got to roll me»[141]. Песни — странные вещи. Есть какие-то такие нотки: если прилипнут — не отлипнут. Про большинство песен, которые я написал за свою жизнь могу честно признаться: я чувствовал в этом месте огромный пробел, который просился, чтоб его заполнили, эта песня должна была быть написана сто лет назад. Как получилось, что никто не наткнулся на это место? Короче, в половине случаев просто ищешь дырки, мимо которых прошли все остальные. И только охуеваешь, как они могли это пропустить. Это ж так очевидно. Здесь зияла пустота и смотрела прямо тебе в глаза! Так что я, по сути, залатываю старые дыры.

Теперь я, конечно, понимаю, что Exile делался в очень бардачных обстоятельствах, с изобретением на ходу новых методов записи, но все это нас тогда заботило совсем не в первую очередь. Самой насущной проблемой было другое: есть ли у нас песни и извлекаем ли мы из инструментов нужное звучание? Все остальное, что происходило, шло побоку. Вы можете взять кучу моих недоделанных дублей и послушать, чем они заканчиваются: «Так, отбой. Пока это все». Но поразительно, что бывает, когда оказываешься на самом пятачке, и нужно что-то выдавить, и все смотрят на тебя, напряженно так: о’кей, что дальше-то? А ты ставишь себя к расстрельной черте — надевайте мне повязку на глаза, дайте последнюю сигарету, и вперед. И поразительно, как много из тебя выйдет, прежде чем отдашь концы. Особенно когда ты облапошил остальных, которые сейчас думают, что ты точно знаешь, что будешь делать, а ты знаешь, что ты сейчас слепой как крот и про то, что дальше, у тебя нет ни малейшего понятия. Просто остается положиться на себя. Что-то придет. Сочиняется строчка, ты добавляешь гитару, и тогда должна появиться еще одна. В этом, видимо, и есть твой талант. А не в том, чтобы распланировать, как построить «Спитфайр» до последнего винтика.

Отрубался я, если вообще отрубался, наверное, где-то в десять утра и вставал около четырех дня, со всеми обычными поправками. Все равно никто до заката не объявится. Так что у меня была пара часов обмозговать и проиграть то, что сделали ночью, чтобы сегодня начать с того места, на котором остановились. Или, если вещь уже добили, решался вопрос, что делать позже, когда соберется народ. Иногда начинаешь паниковать, если понимаешь, что тебе нечего им предложить. Всегда это чувство, когда твои чуваки ждут материала, как будто его спускают боги, а на самом деле он исходит от нас с Миком. Когда смотришь документальный фильм про Exile[142], создается впечатление, что мы влегкую джемовали часами в бункере, пока что-нибудь не вылупится, пока мы не будем готовы идти делать дубль, как будто мы рассчитываем на какое-то наитие из эфира. Так это хотели донести в фильме, и кое-что могло действительно так и родиться, но вы спросите Мика. Мы с ним, бывало, переглянемся: что нам сегодня им выдавать? Каких дровишек бросим в эту топку, а? Потому что мы знаем, что все готовы работать, только если есть песни, если есть что играть. Иногда, конечно, мы проявляли слабость и решали просто наложить кое-что к сделанному вчера. Но в основном мы с Миком чувствовали, что наш долг — появляться каждый раз с новой песней, новым риффом, новой идеей, а лучше с парочкой.

Мы были плодовиты. Мы тогда думали, что невозможно чтобы у нас не получилось раз в день или хотя бы в два родить что-нибудь новое. Таким порядком у нас все и шло, и, если это был всего лишь костяк риффа, от него уже можно было плясать, и тогда, пока они подбирали звук или мы старались придать форму риффу, песня вставала на место по собственной воле. Если ты двинулся вперед с первой парой-другой аккордов, с первым наброском ритма, дальше можно вычислить и все остальное, например, нужен ли будет переход в середине. Мы продвигались как на острие ножа. Никакой подготовки. Но это не суть, потому что это рок-н-ролл. Суть в том, чтобы смастерить костяк риффа, дать отмашку ударным, а там посмотреть, что получится. И как раз из-за этой непосредственности, если оглядываться, все было еще интересней, не было времени на размышления, на то, чтобы перепахивать поле дважды. «Три-четыре, понеслась» — и смотришь, что выходит. И понимаешь, что с надежным бэндом тебе на самом деле нужна только самая искорка идеи и еще до конца вечера она превратится в прекрасную вещь.

И все-таки мы выдохлись. Casino Boogie появилась на этапе, когда мы с Миком уже почти вымотали себя вусмерть. Мик смотрит на меня, а я только: и не спрашивай. И вдруг пришла на ум эта вещь, старое изобретение Билла Берроуза, — метод нарезок. Давай повыдираем заголовки из газет, страницы из книг, а потом разбросаем но полу и посмотрим, что придумается. Ну что, мы явно не в состоянии написать песню своим обычным способом, так что давай попробуем чужой. И с Casino Boogie это сработало. Вообще удивляюсь, почему мы с тех пор забросили этот способ, честно говоря. Но на том этапе все произошло от отчаяния. Одна фраза верхом на другой, и неожиданно у всего появляется смысл — они совершенно не связаны друг с другом, но настроение у них одно. Тем более, это вообще-то вполне точно описывает, как делается текст в рок-или поп-музыке.

Grotesque music, million dollar sad

Got no tactics, got no time on hand

Left shoe shuffle, right shoe muffle

Sinking in the sand

Fade out freedom, steaming heat on

Watch that hat in black

Finger twitching, got no time on hand

Помню, слегка приуныл, когда Чарли решил жить в трех часах езды от нас. Я бы так хотел, чтобы он был поблизости и можно было ему позвонить и сказать: идея появилась, не заглянешь? Но Чарли хотел жить по-своему и не здесь, а в 130 милях дальше — в Воклюзе, по дороге на север от Эксан-Прованса. Так что он приезжал и оставался с понедельника по пятницу. В это время он был под рукой, но больше времени мне бы не помешало. И Мик кучу времени пропадал в Париже. Единственное, чего я боялся с Exile, — это то, что учитывая, как далеко все поселились, поездки поломают им весь настрой. И когда я заполучал их себе, они были нужны мне на все время. Я никогда не жил прямо над рабочим местом, но теперь, раз так получилось, я сказал: не фиг, вы тоже давайте приспосабливайтесь. Похуй всё. Я подписался и отдаю под это собственный дом. Если я на это пошел, вы тоже можете перебраться куда поближе. Для Чарли это был абсолютно не вариант. У него артистический темперамент. Ему просто западло жить летом на юге, на Лазурном Берегу. Слишком много тусовки, слишком много трепотни. Я его понимаю как никто. Чарли — такой человек, который если выберется на море, то зимой, когда здесь мерзко и пустынно. Он нашел место, где ему захотелось поселиться, и, конечно, это было не на побережье, ни в коем случае не в Канне, Ницце, Жуан-ле-Пену, на мысе Ферра или в Монте-Карло.

Чарли от таких мест передергивает.

Если говорить о песнях, выпорхнувших прямо из эфира, то чистейший пример — это Happy. Мы сделали её после обеда, всего за четыре часа — раз, и запись уже готова. В полдень вещь еще не существовала, а в четыре часа она уже была на пленке. И это была не запись Rolling Stones. То есть имя под ней стоит, но на самом деле это были Джимми Миллер на барабанах, Бобби Киз на баритоне и, в общем-то, все. И я еще доналожил бас-гитару. Мы просто ждали, пока все соберутся для основной ночной сессии, и подумали: мы-то здесь, посмотрим, может, у нас самих что получится. Я написал её в тот же день. У нас что-то завертелось, мы здорово раскачались, все было настроено и отлажено, так что мы сказали: ладно, начнем отрабатывать и потом, может, добьем её с остальными. Я решил, что возьму пятиструнку со слайдом, и ни с того ни с сего вылупилась песня. Раз, и готово. К приезду остальных мы её добили. Когда у тебя что-то в руках, нужно просто отпустить, и оно полетит.

Well, I never kept a dollar past sunset

Always burned a hole in my pants

Never made a school mama happy

Never blew the second chance, oh no

I need a love to keep me happy.

Просто возникло, скатилось с языка, прямо не сходя с места. Когда пишешь эту хрень, обязательно нужно сунуть лицо к микрофону, начать выговаривать. Что-нибудь завяжется. Куплеты Happy написал я, но я не знаю, откуда они пришли. «Never got a lift out of Learjet / When I can fly way back home. Это было просто баловство со звуками, попытки сплести сюжет. Должна была иметься какая-то тоненькая сюжетная линия. Хотя в куче моих песен вам придется очень постараться, чтоб её найти. Ну а в этой песне расклад такой: у тебя по нулям, а на дворе вечер. И ты хочешь куда-то пойти, но в кармане голяк. Я еще нигде не был, а уже в пролете. Мне нужна любовь, чтоб не вешать нос, потому что настоящая любовь — она даром! То есть бесплатно. Мне нужна любовь, чтоб не вешать нос, потому что деньги я все просрал, начисто, а на дворе ночь, и я хочу удовольствий, но в кармане голяк. Так что мне нужна любовь, чтобы не вешать нос. Детка. Детка, ты же не дашь мне повесить нос.

Я бы сильно повеселел, если б больше вещей выходили на манер Happy — раз, и понеслась. Великие песни пишут себя сами. Просто хватают тебя и ведут, точнее, не тебя, а твой слух. Мастерство в том, чтобы не слишком вмешиваться. Наплюй на ум, наплюй на все — просто иди туда, куда ведут. Вообще-то твоего мнения никто и не спрашивает, неожиданно все приходит само: «О, я знаю, что тут должно быть», и тебе просто не верится, потому что лось, что ничего в жизни не дается так запросто. Думаешь: у кого я это стащил? Да нет, нет, это свое — ну как минимум насколько у тебя вообще может быть что-то свое и ты понимаешь, что песни пишут себя сами — ты просто передатчик.

Хотя я тоже не то чтобы прохлаждался. Были такие песни, которые просто ставили нас на колени. До сих пор есть такие: им тридцать пять лет, а я их все никак не доведу до кондиции. Можно сочинить песню, но это не вся история. Сразу возникает вопрос: какой у нее будет звук, какой темп, какая тональность и все ли в нее врубились? Чтоб добить до конца Tumbling Dice, понадобилось несколько дней. Помню, что убил на это вступление несколько вечеров. Когда слушаешь музыку, всегда можно сказать, сколько сюда вложено расчета, а сколько сымпровизировано. На голой импровизации долго не протянешь. И по сути, вопрос в том, сколько у тебя рассчитано и как сделать, чтоб в песне этого осталось по минимуму. А совсем не наоборот. Ладно, мне все равно нужно укротить эту зверюгу так или эдак. Но как укротить? Лаской или выдрать как следует? Я тебе дам, блядь, наизнанку выверну, я тебя разгоню вдвое против того, как я тебя придумал! Вот такие заводишь отношения с песнями. Разговариваешь с ними, засранками. Не дергайся, я с тобой еще не закончил, ясно? И прочая такая фигня. Стой, тебе сюда ходить никто не разрешал. Или иногда просишь прощения: ой, ну извини, что так вышло. Нет-нет-нет, не надо было мне это с тобой делать, честное слово. Да уж, с ними не соскучишься. Детки, одно слово.

По-любому песня должна выходить из сердца. Лично мне никогда думать об этом не приходилось. Я просто брал гитару либо шел к пианино и ждал, когда вещь придет. И что-то появлялось. По наитию. А если не появлялось, я играл чьи-нибудь чужие вещи. В общем, мне так никогда так не довелось дойти до точки, в которой я бы сказал себе; «Ага, а теперь я сяду и напишу песню». Никогда этого не делал. Когда я впервые понял, что могу сочинять, мне стало интересно: а может, получится еще одна? И тогда я обнаружил, что они сыплются из-под моих пальцев как жемчужины. Мне никогда не было трудно писать песни. Это было в чистом виде удовольствие. Чудесный дар, который я и не подозревал что у меня есть. Потрясающе.

Когда-то в июле в «Неллькот» приехал Грэм Парсонс с Гретчен, своей юной невестой. Он тогда уже работал над материалом для своего первого сольного диска GP. Я на тот момент пару лет как с ним общался, и у меня было явное чувство, что этот человек готов разродиться чем-то выдающимся. В общем-то, он изменил лицо кантри-музыки, но ему не хватило времени, чтоб про это узнать. Через год он записал свои первые шедевры с Эммилу Хэррис: Streets of Baltimore, A Song for You, That’s All It Took, Well Sweep Out the Ashes in the Morning. Где бы мы ни оказались, мы садились играть. Мы играли без перерыва, могли что-то сочинять. Садились работать вместе после обеда, пели песни Everly Brothers. Трудно описать словами, какая глубокая любовь была у Грэма к музыке. Он только ради нее и жил. И не только ради своей, а ради музыки вообще. Он был я: просыпаешься под Джорджа Джонса, переворачиваться на другой бок и второй раз просыпаешься под Моцарта. Я впитал от Грэма очень много, эту бейкерсфилскую манеру заворачивать мелодии, да и слова тоже, совсем не по-сладкому, не как в Нэшвилле, то есть традицию Мерла Хаггарда и Бака Оуэнса, истории работяг с ферм и нефтяных скважин Калифорнии, по крайней мере когда все они стартовали оттуда в 1950-х и 1960-х. Влияние кантри проступает в роллинговских песнях. Его можно слышать в Dead Flowers, Тоrn and Frayed, Sweet Virginia и еще в Wild Horses, которую мы отдали Грэму с Flying Burrito Brothers для альбома под названием Burrito Deluxe — еще до того, как выпустили её сами.

У нас были планы или по крайней мере большие надежды — у меня и Грэма. Когда работаешь с таким музыкантищем, думаешь: старик, у нас годы впереди, куда бежать, не горит же? Мы с тобой еще создадим какую-нибудь реально хорошую штуку. И рассчитываешь, что оно будет вызревать. Вот переломаемся в следующий раз и тогда точно выдадим что-нибудь стоящее! Мы думали, у нас в запасе целая вечность.

Мик недолюбливал Грэма Парсонса. Я только сильно потом выяснил, что окружающим это было гораздо заметнее, чем мне. Теперь я слышу рассказы, как он усложнял Грэму жизнь, клеился к Гретчен, чтобы Грэму было неуютно — чтобы до него дошло, что ему не рады. Стэнли Буг вспоминает, что Мик рядом с Грэмом вел себя «как тарантул». То, что я сочинял и играл с кем-то еще, ему казалось предательством, хотя он сам никогда бы так не сказал. А мне тогда это и в голову не приходило. Я что, я просто расширяю дружеский круг. Где бываю, там знакомлюсь. И все равно это не помешало Мику сидеть и играть и распевать с Грэмом песни. Рядом с ним ничего другого и не хотелось. Песня за песней, песня за песней — всегда так.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.