Глава шестая

Глава шестая

Ни одна группа не устраивает большего беспорядка за столом. Повсюду следы яичницы, джема и меда — последствия их завтрака воистину ни на что не похожи. Благодаря им слово «нечистоплотность» приобретает новое значение... Барабанщик Кит (sic) из Stones, — костюм XVIII века, длинный сюртук из черного бархата и самые облегающие на свете штаны... Все неряшливо, плохо сшито, швы лопаются. Кит собственноручно смастерил свои брюки: лавандовый и скучный розовый с разделяющей два цвета полосой скверно прилатанной кожи. Брайан появляется в белых штанах с огромным черным квадратом, нашитым сзади. Сногсшибательно, несмотря на то обстоятельство, что швы уже не выдерживают.

Сесил Битон. Марокко, 1967 год, из книги «Автопортрет с друзьями: избранные дневники Сесила Битона. 1926-1974.

В которой меня накрывают в «Редлендсе». Удираю в Марокко на «бентли».

Устраиваю ночной побег с Анитой Палленберг.

Впервые появляюсь в суде, провожу ночь в «Скрабз» и лето в Риме.

Тысяча девятьсот шестьдесят седьмой стал годом-водоразделом, годом, когда швы не выдержали. Присутствовало такое ощущение, что грядут неприятности, — и позже они таки нагрянули, с погромами, уличными мятежами и всем остальным. В воздухе висело напряжение. Как отрицательные и положительные ионы перед бурей, когда замираешь в предчувствии, что вот, сейчас рванет. На самом деле только треснуло.

Мы отгастролировались предыдущим летом вместе с окончанием изнурительного тура по Америке и не выбирались туда с концертами следующие два года. За все прошедшее время — первые четыре года группы — у нас, по-моему, ни разу не было больше двух дней передышки между концертами, переездами и студией. Мы были в дороге всегда.

Я чувствовал, что этап с Брайаном подошел к концу. По крайней мере, на гастролях так больше продолжаться не могло. Мик и я стали вести себя с Брайаном совсем уж по-свински после того, как он сделался пустым местом, фактически сложил с себя обязанности в группе. Раньше тоже бывало хреново, и обострения случались задолго до того, как Брайан начал становиться сволочью. Но в конце 1966-го я попробовал навести мосты. Мы же команда, в конце концов. Я оставил позади Линду и наш роман и был свободен как ветер. Брайан, когда не давила работа, меня почти не напрягал. И как-то само собой я все чаще оседал у него на Кортфнлд-роуд, недалеко от Глостер-роуд, — у него и Аниты Палленберг.

Мы здорово веселились, сближались заново, вместе дули. Поначалу все было чудесно. И я практически у них поселился. Моя попытка вернуть Брайана для него самого стала поводом начать вендетту против Мика. Ему всегда было нужно иметь воображаемого врага, и примерно в то время он решил, что Мик и есть его главный обидчик и злопыхатель. Я обитал у них на правах гостя и за обществом, которое слеталось по зову Аниты, мог наблюдать из первого ряда — а компания там подобралась исключительная. Поначалу я еще возвращался домой в Сент-Джонс-Вуд, чтобы переодеться в чистую рубашку — в шесть утра пешком через Гайд-парк, — но потом бросил это дело.

В те дни на Кортфилд-роуд я, строго говоря, не имел к Аните никакого отношения. Восхищался ею с безопасного, как мне казалось, расстояния. Я считал, что Брайану, конечно, здорово повезло. Как она могла ему достаться, мне было никогда не понять. Мое первое впечатление — очень сильная женщина. Тут я не ошибся. И еще редкая умница — в том числе поэтому она меня и зацепила, не говоря уже о том, что с ней было безумно весело и интересно, и красавица такая, что глаз не отвести. Все известные мне космополиты рядом с ней отдыхали. Она говорила на трех языках, бывала и там, и сям, и где-то еще. Все это было для меня несусветной экзотикой. Я обожал её заводную натуру, хотя она могла и подзуживать, и давить, и манипулировать. Не спускала тебя с крючка ни на секунду. Если я говорил: «Мило», она заводилась: «Мило. Ненавижу это слово. Ты что, не можешь без этой буржуазной хуйни?» Ну да, теперь поругаемся из-за слова «мило»? Ты-то откуда знаешь? Тогда еще английский её иногда подводил, поэтому она местами, когда хотела сказать что-то важное, срывалась на немецкий. «Извини. Это надо перевести».

Анита, сексуальная стерва, чтоб её. Женщина экстракласса, каких единицы во всем мире. Мне становилось все сложнее и сложнее на Кортфилд-гарденз. Брайан, бывало, ночевал где-то в гостях, и мы с Анитой бросали друг на друга говорящие взгляды. Но это Брайан, и это его женщина, и точка. Неприкасаемо. Увести женщину у товарища по группе — такого я не планировал. Так что дни шли, ничего как бы не менялось.

Правда в том, что я смотрел на Аниту, смотрел на Брайана, потом снова смотрел на Аниту и думал: ну не могу я ничего с этим поделать. Нам просто придется быть вместе. Я приду к ней или она придет ко мне. Либо так, либо так. Но от этого понимания было только хуже. Несколько месяцев между нами порхали эти искры, и Брайан все больше и больше отступал на задний план. Я сдерживал себя изо всех сил. Оставался у них по три-четыре дня и раз в неделю уходил к себе в Сент-Джонс-Вуд. Не надо нагнетать, итак слишком хорошо видно, что я чувствую. Но вокруг было полно и другого народу, одна нескончаемая гулянка. Брайан просто не мог обходиться без постоянного внимания. Но чем больше он получал, тем больше ему хотелось.

Кроме того, мне понемногу открывались кое-какие нюансы отношений между Брайаном и Анитой. Иногда ночью я слышал глухие звуки ударов, и потом Брайан объявлялся с синяком под глазом. Брайан любил распускать руки с женщинами. Но единственная женщина в мире, на которую я не посоветую поднимать руку, — это как раз Анита Палленберг. После их скандалов Брайан каждый раз выходил в пластырях и синяках. Но я ведь здесь ни при чем, правда? Я там присутствовал только на правах брайановского дружка.

Анита вышла из художественной среды, да её и саму Бог не обидел — она всерьез увлекалась искусством, приятельствовала с современными художниками, крутилась в мире поп-арта. Живописцами были её дед и прадед. Родственнички, которые, насколько я знаю, кончили свои дни в огне сифилиса и безумия. У Аниты самой выходила неплохая графика. Она выросла в большом дедовском особняке в Риме, но малолеткой её перевезли в Мюнхен и отдали в школу для загнивающей немецкой аристократии, из который её потом выперли за курение, пьянство и — о ужас! — езду автостопом. В шестнадцать ей дали стипендию в школе графики в Риме, недалеко от Пьяцца-дель-Пополо, и как раз тогда, еще в нежном возрасте, она начала шататься по кафе и общаться с римской интеллигенцией. «Феллини и вся эта братия», как она говорила. Анита была очень стильной девчонкой, и к тому же потрясающе умела собирать всех вокруг себя, заводить знакомства. Это был Рим периода «Сладкой жизни»[92]. Она знала всех режиссеров: Феллини, Висконти, Пазолини; в Нью-Йорке она свела дружбу с Уорхолом, поп-артовской богемой и поэтами-битниками. В основном благодаря собственным талантам Анита имела блестящие связи во множестве миров и знала множество разных людей. Бог знает, сколько всего в то время не случилось бы, если бы не она.

Если нарисовать генеалогическое древо хипповой тусовки Лондона, которой он как раз тогда прославился, у корней оказались бы Анита и Роберт Фрейзер, галерист и арт-дилер, вместе с Кристофером Гиббсом, бибилиофилом и антикваром, и еще парой-тройкой важных светских деятелей. И все благодаря контактам, которые они умели налаживать. Анита познакомилась с Робертом Фрейзером давно, еще в 1961-м, когда связалась с ранней поп-артовской компанией через своего парня, Марио Шифано, главного поп-артовского художника в Риме. Через Фрейзера она познакомилась с сэром Марком Палмером, буквальным цыганским бароном, Джулианом и Джейн Ормбси-Гор и Тарой Брауном (героем битловского A Day in the Life). Так что фундамент для встречи музыки и аристократии был уже вложен — музыки, которая с самого начала много значила в артистическом андерграунде, и аристократов, которые были совсем не похожи на обычную знать. Здесь фигурировали три старых итонца: Фрейзер, Гиббс и Палмер, — хотя как выяснилось, двое из них, Фрейзер и Гиббс, в Итоне не доучились, один по своей воле, другого прогнали, — и каждый был сильной личностью с особыми, эксцентрическими талантами. Они не были рождены идти за стадом. Потом был Джон Мичелл, писатель и Мерлин этого круглого стола, Мик и Марианна ездили с ним в паломничества в Херефордшир, чтобы высматривать летающие тарелки и лей-линии[93], и все в таком духе. У Аниты была своя парижская жизнь с ежевечерними танцами в едва одетом виде в Chez Regine[94], куда её пускали бесплатно. Не менее сладкая жизнь была у нее и в Риме. Она работала моделью, ей давали роли в кино. Люди, среди которых она вращалась, занимались нонконформистским авангардом еще тогда, когда его практически не существовало.

Как раз в то время и начала буйно расцветать нарко-культура. Сначала пришли мандракс с травой, потом кислота— в конце 1966-го, потом, где-то в 1967-м, кокс, а потом герыч — это так всегда, как по расписанию. Помню, Дэвид Корте — создатель моего кольца с черепом и уже столько лет близкий друг — приехал один раз поужинать со мной в пабе недалеко от «Редлендса». Он принял немного мандракса и сколько-то алкоголя, и теперь ему хотелось уронить голову в суп. Помню это только потому, что Мик на себе относил его к машине. Теперь бы Мик такого ни за что не сделал — и я понимаю, вспоминая тот случай, как безумно много времени прошло с тех пор, как он стал другим. Но это все вообще, как говорится, давно и неправда.

Люди вокруг были интереснейшие. Капитан Фрейзер отслужил в Королевских африканских стрелках (колониальных частях в Восточной Африке) — он тянул лямку в Уганде, а Иди Амин ходил у него в сержантах. А теперь он превратился в Земляничного Боба, скользившего по паркету в шлепанцах и раджастанских штанах в ночные часы, а днем натягивавшего по-гангстерски строгий костюм в полоску и галстук в горошек. Галерея Роберта Фрейзера — на тот момент это фактически был передний край искусства. Он делал показы Джима Данна, представлял Лихтенштайна. Он впервые привез в Лондон Уорхола — устроил у себя в квартире просмотр его «Девушек из Челси». У него проходили выставки Ларри Риверса и Раушенберга. Роберт чуял новые веяния и очень активно включился в поп-арт. Он агрессивно продвигал любой авангард. Лично мне больше нравилась энергия, с которой делалось все это искусство, чем непосредственно само искусство, — носившееся в воздухе чувство, что нет ничего невозможного. В остальном от артистического мира и его потрясающей, несусветной претенциозности у меня все внутри дыбилось, как при ломке, причем к героину я тогда даже еще не прикасался. Алан Гинзберг как-то приезжал в Лондон и останавливался у Мика, и я убил вечер, выслушивая проповеди старого балабола обо всем на свете. Это был период, когда Гинзберг рассиживался везде, где оказывался, неумело поигрывая на концертине и издавая звук «ом-м-м», якобы потому что полностью отключался от окружающего светского общества.

У капитана Фрейзера был вкус, он любил послушать Отиса Реддинга и Booker T. and the MGs. Я иногда эаглядывал в его квартиру на Маунт-стрит, главный салон того времени, утром, если колобродил где-то всю ночь, и приносил новый альбом Букера Ти или Отиса. Мохаммед, марокканский слуга в джелабе, готовил нам пару трубок, и мы слушали Green Onions, или Chinese Checkers, или Chained and Bound[95]. Роберт был героинщнк. В его стенном шкафу висела батарея двубортных костюмов, все превосходно пошитые, из лучшей ткани, и сорочки у него часто были сделаны на заказ, но что ни возьми — обязательно потертые воротник и манжеты. Все специально, образ такой. Так вот, в карманах своих костюмов он всегда держал наготове таблетки героина в одну шестую грана, то есть шесть штук -это гран, и поэтому он каждый раз подходил к шкафу и рыскал по карманам — дай бог найти случайно завалявшуюся штуку. Квартира Роберта была забита фантастическими предметами. Тибетские черепа, отделанные серебром, кости с серебряными колпачками на концах, ар-нувошные лампы от Tiffany, и еще повсюду роскошные ткани и материалы. Он плавал среди всего этого в своих цветастых шелковых рубашках, которые вывез из Индии. Роберту нравилось и пыхнуть как следует: «сказочный хашиш», «афгани примо». В нем как-то хитро перемешивались авангард и жуткая старомодность.

Еще одна вещь, которая мне очень нравилась в Роберте, — это отсутствие понтов. Он бы запросто мог спрятался за Итон и барские манеры. Но он был открыт всему — например, он специально выставлял картины не членов Королевской академии. И еще, конечно, его голубизна. С этим он тоже оказывался в стороне от большинства. Он ею не щеголял, но и абсолютно не скрывал. Он смотрел прямо в глаза, и я всегда восхищался его смелостью. На самом деле эти его повадки я бы главным образом отнес за счет службы в Африканских стрелках. Ему в Африке открыл глаза отставной капитан Роберт Фрейзер. При желании он бы спокойно мог этим пользоваться. Но, по моим ощущениям, Роберта просто все сильнее и сильнее воротило от тогдашнего так называемого истеблишмента и его бесконечного цепляния за что-то, что крошилось прямо на глазах. Он был из тех, кто верил, что «так дальше продолжаться не может», и меня это восхищало. И я думаю, поэтому он и решил примкнуть к нам, к Beatles, к авангардным художникам.

Фрейзер и Кристофер Гиббс вместе учились в Итоне. Когда Анита познакомилась с Гибби, еще давно, он тогда только отсидел за кражу книги с аукциона «Сотбис» в восемнадцатилетнем, что ли, возрасте — с юности болел собирательством и имел отменное чутье. Мы вышли на Гиббса опять же через Роберта, когда Мик решил, что ему хочется сельской жизни. Роберт как человек не сельский сказал, что для таких дел нам лучше подрядить Гибби. И Гиббс стал возить Мика и Марианну по Англии, показывать им разные особняки и усадьбы. Я всегда по-своему любил Гибби. Бывало, гостил у него на Чейн-уок, на набережной. У него была роскошная библиотека. Я мог сидеть и подолгу рассматривать великолепные первые издания, бесподобные иллюстрации и живопись и все остальное, на что у меня никогда хватало времени при гастрольном графике. Обязательно впаривал тебе какую-нибудь мебель — разные весьма изящные экспонаты. Мастер ненавязчивого сбыта: «У меня тут такой комод, просто прелесть, XVI век». Он все время что-то предлагал — или как минимум у него что-то всегда стояло на реализацию. И одновременно он был безумец, этот Кристофер. Единственный, кого я знаю, кто мог проснуться, поднести к носу пузырек амилнитрита и спокойно его вскрыть. Даже я офигевал от такого. Обязательно одна желтая скляночка у кровати на утро. Отвернул колпачок и проснулся. Я сам это видел, и я был в шоке. Ничего не имел против попперсов, но все-таки обычно попозже, ближе к ночи.

Роберт Фрейзер и Кристофер Гиббс, общего у них было — дерзость и хладнокровие, нахальство, которое города берет. А еще они были маменькиными сынками. Страх перед большой мамой — им много кто болел в этой среде Может, от этого и их повальная голубизна. Земляничный Боб — тот вечно дрожал перед своей мамочкой. «Черт! Сейчас мама приедет!» — «Ну и что?» Откуда никак не следует, что они были слабаки или какие-то подкаблучники. Сыновнее благоговение — вот что всегда в них сидело. Их матери явно были сильными женщинами, поскольку сами ребята принадлежали к разряду очень сильных мужчин. Я вот только сейчас узнал, что мамаша Гибби была королевой герлскаутов во всем мире, верховным комиссаром по зарубежным связям. В ту пору такие темы в разговорах не всплывали. Я тогда вообще не осознавал, какое влияние имеет эта парочка, но они перелопатили весь культурный ландшафт и повлияли на стиль эпохи колоссально.

Гиббс и Фрейзер — просто самые засвеченные имена во всей той тусовке. Были еще Лэмпсоны и Лэмбтоны. Сайксы, Майкл Рейни. Был сэр Майкл Палмер, паж королевы и кочевая душа, дай бог ему здоровья, с его золотыми зубами, сворой гончих на бечевках и фургонами, в которых он колесил по проселочным дорогам, чтобы встать на прикол в поместье какого-нибудь своего дружка. Наверное, если тебя с младенчества растили для того, чтобы носить подол королевы, через какое-то время цыганская кибитка может прийтись тебе как раз по сердцу. Все было шикарно, пока волосы на лобке не выросли. Но после этого что будешь отвечать людям? «За королевой подол таскаю»?

Ни с того ни с сего с нами стала носиться половина тогдашней аристократии, все эти юные отпрыски, наследники какого-нибудь стародавнего состояния: Ормбси-Горы, Теннанты, вся остальная братия. Я никогда не мог понять, откуда все это — то ли они опускались, то ли мы заносились. Но люди всё были чрезвычайно милые. Для себя я решил, что меня это ни с какого боку не касается. Если кому-то интересно, добро пожаловать. Хочешь тусовать — никто не против. Насколько мне известно, первый раз в истории эта братия стала так активно и массово набиваться в компанию к музыкантам. Они понимали, что что-то носится по ветру, говоря словами Боба[96]. Им было неуютно там, наверху, этим рыцарям голубых кровей, и они чувствовали, что останутся не у дел, отсиживаясь в своем мирке. И отсюда эта дикая мешанина аристократов и гангстеров, очарование, которое притягивает высшие слои общества к самому дну. В первую очередь это касалось Роберта Фрейзера.

Роберту нравилось тереться среди жителей подпольного мира. Может, это было наперекор душной среде, в которой он вырос, наперекор подавлению гомосексуальности. Его тянуло к людям вроде Дэвида Литвиноффа, существовавшего на границе искусства и злодейства, приятельствовавшего с братьями Креями, знаменитыми ист-эндскими гангстерами. В моей истории тоже не обошлось без злодеев. Именно так в нее попал Тони Санчес, потому что Тони Санчес как-то выручил Роберта, когда у того были карточные долги и они сошлись. И с тех пор Тони стал существовать при Роберте на правах связного, кого-то вроде поверенного в делах с криминалом, а также дилера.

Тони держал в Лондоне подпольное казино, куда после работы ходили испанские официанты. Он сбывал дурь и вел гангстерскую жизнь, разъезжая на своем Jaguar, двухцветной, «заделанном» по всем сутенерским понятиям. У его отца был знаменитый итальянский ресторан в Мейфэре. Тони-Испанец, крутой пацан. «Бац-хрясь» — из этой колоды. Классный был парень, пока не скурвился. Его проблемой, как и у многих других, было то, что нельзя оставаться таким крутым и одновременно торчать. Эти две вещи вместе не уживаются. Если хочешь быть жестким чуваком, хочешь уметь быстро соображать и всегда быть наготове — что у Тони какое-то время получалось, — тема дури для тебя закрыта. Дурь будет тебя тормозить. Если хочешь барыжить — окей, раз так, значит, так, но пробовать товар — ни в коем случае. Поставщик и потребитель — большая разница. Дилеру нужно всегда играть на опережение, а иначе поскользнешься и покатишься, и как раз это с Тони и случилось.

Пару раз Тони меня подставлял. Без моего ведома, я узнал только потом, он использовал меня как водилу для отхода при налете на ювелирную лавку в Берлингтонском пассаже. «Слушай, Кит, мне тут Jaguar подогнали, не хочешь попробовать?» На самом-то деле им были нужны «засвеченная машина и незасвеченный шофер. И Тони явно похвастался этим чувакам, что я неплохо вожу ночью. Так что я торчал неподалеку, поджидая Тони и не подозревал, что происходит. Хороший был корешок Тони, но подгадил мне не раз.

Еще один хороший знакомец — Майкл Купер, с ним мы тоже постоянно околачивались. Первоклассный фотограф. Он был способен тусоваться сутками и употреблять мешками. Единственный известный мне фотограф, у которого реально дрожали руки во время съемки, но все выходило как надо. «Как это у тебя получилось? У тебя же руки тряслись? Это ж должен был выйти не снимок, а одна размазня». — «Просто надо знать, когда нажимать». Майкл во всех подробностях зафиксировал первые этапы Stones, потому что снимал не переставая. Для Майкла фотография стала образом жизни. Его абсолютно захватывало создание картинки — можно даже сказать, он был в плену у картинки.

В чем-то Майкл был порождением Роберта. У того имелись наклонности гуру, и Майкл привлекал его массой всяких своих черт, но особенно Роберт ценил в нем художника и потому продвигал как мог. Майкл служил нам всем связующим звеном. Он был как клей между разными слоями Лондона: и аристократами, и урлой, и всеми остальными.

Когда принимаешь столько, сколько принимали мы, всегда будешь разговаривать о чем угодно, только не о своей работе. Это значило, что мы с Майклом обычно сидели и трепались об особенностях разной дури. Два торчка, вычисляющие, как бы словить приход покруче без особых последствий для здоровья. Ничего про «офигенную вещь», которая у меня в работе, или у него в работе, или все равно У кого. Работа побоку. Я знал, как он вкалывает. Он был маньяк-трудоголик, такой же, как я, но это как бы подразумевалось.

С Майклом была еще одна фигня — временами на него накатывала глубокая, страшная депрессия. Беспросветная чернуха. Кто бы мог подумать — этот поэт объектива был сделан из совсем хрупкого материала. Майкл потихоньку сползал за пределы, откуда никто не возвращается. Но пока что мы держались бандой. Не в смысле, что ходили на дело и все такое, а в смысле элитного кружка для своих. Выпендрежники и возмутители спокойствия — что уж скрывать, — переходившие все границы просто потому, что так было нужно.

Про кислоту на самом деле ничего особенно не расскажешь, кроме «Блин, вот это трип!». Нырнуть туда — это сделать шаг наугад, шаг в неизведанное. 1967-й и 1968-й здорово перетряхнули ощущение происходящего, было много неразберихи и много экспериментов. Самое восхитительное мое кислотное воспоминание — это птичий полет, когда я видел птиц, которые летели и летели прямо у меня перед глазами, стаи райских птиц. Несуществующих, естественно,— в реальности это была листва дерева, которую колыхал ветер. Я гулял по проселочной дороге, листья были ярко-зелеными, и мне было видно практически каждое движение крыльев. Я замирал все сильнее и в какой-то момент уже был готов сказать: «Блин, я же тоже так могу!» Вот, кстати, почему я понимаю, когда кто-то выпрыгивает из окна. Потому что вся картина того, как это делается, вдруг становится абсолютно ясна. У птичьей стаи ушло примерно полчаса, чтобы пролететь перед моими глазами, — невероятное порхающее облако, в котором мне было видно каждое перышко. И они смотрели на меня все это время, как бы говоря: «Давай, попробуй тоже». Эх... Ладно, все-таки есть что-то, что мне не дано.

Когда ты принимал кислоту, нужно было обязательно это делать с правильными людьми — иначе берегись. С Брайаном под кислотой, например, было как повезет. Либо на него накатывала блаженная расслабуха и веселость, либо он становился одним из тех чуваков, которые утянут тебя по плохой дороге, если проскочишь мимо хорошей. Не успеешь оглянуться, и тебя уже несет не туда, по улице паранойи. А под кислотой это никак особо не проконтролируешь. С какой стати меня затягивает в его черную дыру? Да не хочу я туда. Давай вернемся к перекрестку, может, хорошая дорога откроется. Пусть снова будет птичья стая, пусть мне снова придет парочка гениальных гитарных ходов, я хочу найти Пропавший Аккорд, музыкальный Священный Грааль — кстати, очень модная идея в то время. Тогда вокруг полно было прерафаэлитов, шатавшихся повсюду в бархате и с подвязанными к коленям шейными платками, как те же Ормбси-Горы, которые искали Священный Грааль, и Потерянный двор короля Артура, и НЛО, и лей-линии.

Кристофер Гиббс — с ним вообще было не понять, под кислотой он или нет, потому что такой был человек. Может, я никогда не знал Кристофера в бескислотном состоянии, но хочу сказать: это был авантюрист. Всегда готовый ринуться в неведомое, спуститься в долину смерти. Шагнуть за край — его это не пугало, он просто считал это своим долгом. Я ни разу не видел, чтобы Гиббсу снесло крышу от кислоты, ни малейших признаков бэд-трипа. В моих воспоминаниях Кристофер как-то всегда по-ангельски парил в трех футах над землей. Как и все мы, наверное.

Никто особо ничего не знал про трипы, мы двигались на ощупь. Для меня это оказалось жутко интересным, Но также оказалось, что других это вгоняло в дикий депрессняк, а вам, конечно, только этого и нужно под кислотой — быть рядом с кем-то, кто словил реально плохой приход. Людей могло перещелкнуть, и они или страшно запаривались, или страшно зажимались, или шарахались от страха. Особенно Брайан. Это может случиться с кем угодно, но остальных потом тоже поворачивает не туда. Такая у кислоты была неизвестная переменная. Ты не знал, вернешься или нет. У меня была парочка кошмарных трипов. Помню, Кристофер меня успокаивал: «Все в порядке, еду, слышишь, все нормально». Работал сиделкой. Я даже не помню, что за хрень меня трясла, помню только, что было сильно некайфово. Паранойя, может быть, — то же, что у многих бывает с марихуаной, запарки по укурке. В общем-то, элементарный страх, только непонятно чего. А ты как раз беззащитен, и чем глубже опускаешься, тем страшнее. Иногда приходится лупить себя по щекам.

Но тот раз меня не остановил. И все из-за идеи барьера, который обязательно нужно взять. Ну и по глупости тоже. Что, в прошлый раз не покатило? Попробуем снова. Или кишка тонка? Это и был кислотный тест, подарок Кена Кизи, чтоб его. Смысл такой, что если ты не был там, то тебя как бы и нет, а это голимый идиотизм. Множество людей считало, что обязано попробовать кислоту даже через «не могу» — чтобы тусовать как все, чтобы не выпасть из толпы. Такое стадное сознание. Но кислота могла сорвать тебя с резьбы, если ты действовал неаккуратно, а такое случалось сплошь и рядом. Даже если заглотил её только раз, она, наверное, с тобой что-то сделала. Слишком нестабильная эта штука.

Из повестей тех времен — эпическая кислотная поездка с Джоном Ленноном, настолько запредельный эпизод, что я с трудом могу сложить даже фрагменты этой картины. Двое или трое суток, проведенных с шофером, вроде бы так, с заездами, по-моему, в Торки и Лайм-Реджис. Мы с Джонни были в таком ауте, что годы спустя в Нью-Йорке он иногда спрашивал: «Что там произошло, на этой экскурсии?» С нами была Кари Энн Моллер, нынешняя миссис Крис Джаггер, — Hollies написали про неё песню, или это было про Марианну?[97] Милейшая девчонка, у нее была квартира на Портленд-сквер, где я года два жил наездами, когда появлялся в городе. Её воспоминания, которые я недавно отрыл для этой книги, здорово отличаются от моих. Но по крайней мере у неё есть воспоминания, а не практически полный провал в памяти, как в моем случае.

Одно теперь ясно: мы никогда не думали, что слишком перегружены работой. Только потом до тебя доходит: парень, ты же себе роздыху не давал. Так что, когда нам выпал непривычный трехдневный выходной, мы немножко сошли с ума. Я помню, что мы ехали в машине с шофером. Но Кари Энн утверждает, что шофера у нас не было. Якобы мы набились в двухдверную машину, где имелся еще один неопознанный пассажир — значит, все-таки может быть, что шофер у нас был. Если верить Кари Энн, мы стартовали от Dollys (ночной клуб, предшественник Tramp) и несколько раз объехали вокруг Гайд-парк-корнер, раздумывая, куда бы направиться. Наконец отчалили в сторону загородного дома Джона, поздоровались с Синтией[98], а потом Кари Энн решила, что мы поедем навестить её мать в Лайм-Реджис. Что за чудесные гости для мамочки — пара глюколовов в полном ауте, не ложившихся пару ночей. Мы добрались до города где-то к рассвету, как рассказывает Кари Энн. Каком-то кафе-тошниловке нас отказались обслужить. Кто-то узнал Джона. И вдруг Кари Энн понимает, что мы ни в коем случае не едем навестить её мать, потому что мы в таком ауте. Дальше идет несколько выпавших часов, судя по тому, что до джоновского дома мы добрались, только когда уже стемнело. Где-то там были пальмы, поэтому похоже, что мы просидели много часов на эспланаде в Торки, которая усажена пальмами, ушли с головой в наш собственный маленький мир. Поскольку домой мы вернулись, значит, все были счастливы. Один из тех редких случаев, когда Джону хотелось больше, чем мне. Огромный пакет анаши и кислота. Вообще-то перед кислотой я обычно где-то приземлялся — если не было особой нужды, никаких передвижений не предусматривалось.

Джон мне здорово нравился. С его кучей всяких комических черт. Я когда-то приставал к нему, зачем он так высоко надевает гитару. Они их привыкли держать у самой груди, что вообще-то сильно сковывает движения Играешь как в наручниках. «Блядь, задрали гитару под подбородок, ну пиздец. Это ж вам не скрипка». Наверное, им казалось, что так круто. Gerry & the Pacemakers, вообще все ливерпульские бэнды — мода у них такая была. Мы над ними прикалывались, типа: «Вытяни ремешок, Джон. Больше отпустишь — лучше сыграешь». Помню, он кивнул, взял на заметку. В следующий раз гитара висела уже малость пониже. Я говорил: знаешь, немудрено, что ты не умеешь свинговать. Теперь ясно, почему у вас один рок и никакого ролла.

Джон мог выпалить что-нибудь прямо в лоб. Единственные его грубые слова в мой адрес, как помнится, были по поводу соло в середине It’s All Over Now. Он считал, что соло дерьмовое. Может, он в тот день не с той ноги встал, кто знает. Ну ладно, явно могло быть и лучше. Но ты ж человека просто наповал уложил. «О’кей, Джон, не самое звездное мое соло. Извини. Извини, старик, что тебе режет ухо. Ты, блядь, конечно, из него бы конфетку сделал». Но само то, что он потрудился послушать, означало, что его это сильно интересовало. Очень открытый был человек. Про кого-нибудь другого ты бы подумал: вот хамло. Но у Джона в глазах светилась такая честность, что ты всегда прислушивался. Честность и неуемность. Он был очень сам по себе. Как я. Странно, нас почему-то притягивало друг к другу. Явное столкновение двух альф — уже по одному этому.

«Послекислотное» — так правильно назвать настроение, которое царило в «Редлендсе» в одно холодное февральское утро 1967-го. «Послекислотное» — это когда все возвращаются ногами на землю, так сказать, а ты провел с ними целый день, выделывал всякие безбашенные штуки и обкатывался до одури, ходил прогуляться по пляжу, и тебя трясет от холода, а на ногах никакой обуви, и ты удивляться, почему это они отмороженные. Отходняк влияет на разных людей по-разному. Одни рвутся в бой, говорят — давай по новой; другие, наоборот, говорят — все, хорош уже.

Стучат в дверь, я смотрю в окно, а снаружи целый выводок карликов, и все одеты в одно и то же! Это были полицейские, но я не догадался. Они просто выглядели низенькими человечками, одетыми во что-то темно-синее с блестящими штучками и с шлемами на головах. «Классный прикид» А я вас что, приглашал, да? Ну бог с ним, заходите скорее а то на улице как-то прохладно». Они попробовали зачитать мне ордер. «Ой, хорошо-хорошо, но холодно же на улице, проходите внутрь, прочтете мне у камина». Меня никогда раньше не заметали, и я все еще был под остатками кислоты. О, знакомьтесь тут. Занимайтесь любовью. Да мне б в голову не пришло выдать им что-нибудь вроде «вы не имеете права входить, пока я не переговорю с адвокатом». «Да ладно, входите уже» — все, что они могли от меня услышать. А потом кинуть в грубой форме.

Пока мы по-тихому отходим от кислоты, они топчутся по всему дому, занимаются чем им там положено, и никто из нас, в общем-то, не обращает на них особого внимания. Естественно, без легкого напряга не обошлось, но в тот момент от нас явно мало что зависело, так что, пока они разгуливали и копались в пепельницах, мы никуда не рыпались. Уму непостижимо, но все, что они нарыли, — это пара-другая окурков и содержимое карманов Мика и Роберта Фрейзера, а именно мелкая доза амфетамина, легально купленного Миком в Италии, и — у Роберта — таблетки героина. Мы практически наплевали и забыли.

Конечно, была еще эта история с Марианной. После трудного кислотного дня она сходила наверх принять ванну, только вышла, а у меня имелось огромное меховое покрывало из чьих-то шкурок — кроличьих, что ли, — и она в него закуталась. По-моему, под ним на ней еще было полотенце. В общем, она спустилась после приятной ванны и улеглась обратно на диван. Как в сюжете оказался батончик «Марс» понятия не имею. Один такой лежал на столике, оставшийся с предыдущего вечера, потому что под кислотой на тебя вдруг накатывает сладкий жор и надо схватить что-нибудь пожевать. Короче, из-за этого к Марианне навсегда прилипла история, в которой полиция находит этот батончик «Марс». И надо сказать, она справляется с такой славой спокойно. Но как одно связалось с другим и как пресса умудрялась соорудить миф из «Марса» на столике и Марианны, ввернутой в меховое покрывало, — это, конечно, классика. Вообще-то довольно целомудренный наряд для Марианны, в кои-то веки. Обычно после того, как ты говорил Марианне: «Привет», ты начинал говорить в вырез. И она выпячивала это дело совершенно сознательно. Шалунья, дай ей бог здоровья. В общем, в этом покрывале она была больше одета, чем за весь предшествующий день. Ну а они позвали женщину-полицейского, и она отвела Марианну наверх и заставила скинуть покрывало. Что вы там ждали еще увидеть? И оттуда — сразу видно, что у людей на уме, — все заголовки вечерних газет: «Обнаженная на вечернике Stones». По прямой наводке от полиции. Но батончик «Марс» в роли самотыка? Довольно смелый полет фантазии, прямо сказать. Что удивительно в таких мифах — это то, что они не умирают, несмотря на совершенно очевидную бредовость. Наверное, расчет такой, что это слишком дико, или вызывающе, или порочно, чтобы это мог кто-то выдумать. Представьте, каково бы было на самом деле дать группе полицейских увидеть все улики — держать их на виду, пока они носятся по дому. «Офицер, прошу прошения, кажется, вы кое-что пропустили. Вот, гляньте-ка».

Другими гостями «Редлендса» в тот день были Кристофер Гиббс и Никки Креймер, аристократ-бродяга, халявщик и всеобщий приятель, вполне безобидный малый, никак не причастный к нашему аресту, хотя Дэвид Литвинофф потом подвесил его за лодыжки из окна, чтоб это выяснить. И разумеется, мистер Икс, как его потом назвали в суде, — Дэвид Шнайдерман. Как раз от Шнайдермана, также известного под прозвищем Король Кислоты, приходил весь высококачественный товар того времени, бренды типа «Земляничные поляны», «Солнечный свет» и «Багровый Туман», — а откуда, вы думали Джими взял свое название?[99] Всяческие сорта и смеси, через которые Шнайдерман и попал в тусовку, поставляя эту супер-пупер-кислоту. В то невинное времечко, скоро резко оборвавшееся, никто не парился насчет присутствия крутого парня, барыги на углу. Одна большая расслабленная веселуха. А крутой парень оказался агентом констеблей. Он заявился с мешком всякого добра, в том числе кучи ДМТ, которого мы раньше не пробовали, — это диметилтриптамин, один из ингредиентов айяуаски[100], очень мощный психоделик. Он тусовал примерно две недели, не пропустил ни одной гулянки, а затем таинственно исчез, и никто его больше не видел.

Операция в «Редлендсе» проводилась по сговору между News of the World и копами, но весь масштаб их сообщничества, в который были замешаны даже судейские, прояснился только через несколько месяцев, на рассмотрении дела. Сначала Мик пригрозил подать иск против этой помойной газетенки за то, что его перепутали с Брайаном Джонсом и расписали, как он принимал наркотики в ночном клубе. В качестве контрмеры им были нужны доказательства против Мика, чтобы отбиваться в суде. Патрик, мой шофер-бельгиец, — вот кто продал нас News of the World, которые в свою очередь свистнули копам, которые припрягли Шнайдермана. Представляете — держу этого шофера, плачу как следует, ну и дело есть дело, сиди не вякай. Но News of the World его-таки достали. Правда, хрена он чего выгадал. Я слышал, что отделали его на всю оставшуюся жизнь. Однако эти мелкие детали мы соединили между собой сильно позже. А в те дни, насколько я помню, атмосфера была довольно расслабленная. Фигня — что б мы ни сделали, мы уже сделали. И только потом, на следующий день, когда начали приходить письма от юристов и все такое — Правительство её Величества, и т.д. и т.п., — мы подумали: «Э, дело-то серьезное».

Мы решили, что пора свинтить из Англии и не возвращаться, пока не начнется процесс. И лучше бы подыскать местечко, где можно будет доставать легальные наркотики. Идея, как это иногда бывает, пришла внезапно: «Давай возьмем «бентли» и укатим в Марокко». Так что в начале февраля мы двинули. Свободное время у нас есть, лучшая машина для такого дела — тоже. Это была Синяя Лена, как её прозвали, — мой темно-синий Bentley S3 Continental Flying Spur. Автомобильный раритет в некотором роде, один из лимитированной серии в восемьдесят семь штук. Имя ей дали в честь Лены Хорн — я ей послал снимок. Владеть такой машиной само по себе означало напрашиваться на неприятности — нарушать правила истеблишмента, сидеть за рулем автомобиля, который по рождению мне не полагался. Синяя Лена откатала много кислотных рейсов. Среди спецнаворотов у неё в раме имелся потайной отсек для хранения запрещенных препаратов. Еще у нее был огромный багажник, и чтобы вписать её в поворот, приходилось поднапрячься. В сложных ситуациях Синяя Лена требовала кое-какого мастерства и знания её габаритов — сзади она была на шесть дюймов шире, чем спереди. Свою машину нужно знать. Это уж точно. Три тонны металла. Машина, созданная, чтобы мчаться по ночной дороге.

Брайан и Анита ездили в Марокко в предыдущем году, 1966-м, и жили в танжерском отеле El Minza вместе с Кристофером Гиббсом, которому пришлось отвозить Брайана в больницу с переломом запястья после того, как кулак, предназначенный для Аниты, влетел в металлическую оконную раму. У него всегда плохо получалось попадать в Аниту. Потом я узнал, до какого беспредела у них все докатилось -как Брайан бросался в неё ножами, бокалами, бил, как ей приходилось прятаться за диванами. Возможно, малоизвестный факт, но Анита провела очень активное детство: плавание, лыжи, любые виды спорта на свежем воздухе. И Брайан был, конечно, ей не ровня, ни физически, ни в смысле ума или языка. Она всегда была первой, а он вторым. Но она считала, по крайней мере вначале, что буйства Брайана — это даже весело, только это переставало быть весело и становилось опасно. Анита потом рассказывала мне, что в предыдущем году в Торремолиносе, по дороге в Танжер, у них случались настоящие битвы, после чего Брайан оказывался в тюрьме, и один раз села сама Анита за угон автомобиля с клубной стоянки. Часто бывало, что она старалась вытащить Брайана, орала на надзирателей: «Вы не имеете права его держать. Немедленно отпустите его!» Одновременно они мутировали в подобия друг друга — волосы и одежду стало вообще не различить. Слились внешне, по крайней мере стилистически.

Мы — Брайан. Анита и я — улетели в Париж и в отеле Georg V встретились с Деборой Диксон, старой Анитиной подружкой, чтобы взять её на борт. Та еще штучка эта Дебора — красавица из Техаса, которая в начале 1960-х засветилась на обложке буквально каждого журнала. Брайан и Анита познакомились во время роллинговских гастролей, но роман их начался как раз у Деборы в Париже. Мой новый водитель на замену стукачу Патрику, Том Килок — крутой парень с севера Лондона, скоро превратившийся для Stones в главного разруливателя проблем, — перегнал Синюю Лену в Париж, и мы отчалили в сторону солнца.

Я послал мамочке открытку: «Дорогая мама, прости, что не позвонил до отъезда, но по моим телефонам говорить теперь небезопасно. Все будет в порядке, так что не волнуйся. Здесь правда здорово, а я пошлю тебе письмо, когда доберусь туда, куда сейчас еду. Со всей моей любовью. Твой беглый сынок Киф».

Брайан, Дебора и Анита заняли заднее сиденье, а я устроился на переднем рядом с Томом Килоком и всю дорогу ставил сорокапятки на маленьком филипсовском автопроигрывателе. Трудно сказать, вспоминая то путешествие, как и почему в машине под конец настолько накалилась атмосфера. Само собой, не без помощи Брайана, который вел себя еще гадостней и капризней, чем обычно. Том — старый солдат, воевал под Арнхемом и все прочее, но даже он не мог не реагировать на склочную обстановку в машине. Брайан с Анитой окончательно ушли в глухую взаимную обиду, когда она отказалась бросить какую-то свою текущую актерскую работу, чтобы круглосуточно выполнять домашние обязанности его гейши, восхвалительницы и боксерской груши — чего бы ему ни пожелалось, включая участие в оргиях, от чего Анита всегда отказывалась наотрез. В той поездке он не переставал жаловаться и ныть, как ему плохо, как он не может дышать. Никто не принимал его всерьез. Брайан, конечно, страдал от астмы, но он точно так же страдал от мнительности. Я тем временем занимался диджейством. От меня требовалось заправлять в эту чертову штуку сорокапятки с любимыми напевами — по тем временам в основном производства Motown. Анита утверждает что слышала в моей подборке явные смыслы и намеки — в случайно попавшихся вещах типа Chantilly Lace и Hey Joe. Но песни вообще все такие. Сколько намеков найдешь — все твои.

Во Франции мы провели первую ночь все впятером в комнате обшежитского типа, практически на чердаке, — это было единственное место, которое нашлось в такой поздний час. На следующий день мы добрались до места под названием Корд-сюр-Сьель — живописный городок на холме, который Деборе приспичило посмотреть. Когда мы уже приближались, из его средневековых стен вырулила скорая помощь, и здесь Брайан уговорил нас поехать за ней до ближайшей больницы, которая оказалась в Альби. Там Брайану поставили диагноз «воспаление легких». Что ж, с Брайаном было никогда не понять, что у него правда было, а чего не было. Но это означало, что его переводят в больницу в Тулузе, где он должен пролежать несколько дней. Там мы его и оставили. Уже потом я узнал, что он поручил Деборе не давать нам с Анитой уединяться. Значит, ему в принципе было все понятно. Мы ему сказали: «Ладно, Брайан, все будет нормально. Мы проедем Испанию, а ты потом прилетишь прямо в Танжер».

Дебора, Кит и Анита в Испании

Итак, Анита, Дебора и я покатили в Испанию, а когда доехали до Барселоны, то отправились в знаменитое место на Рамбле, где играют гитаристы фламенко. Тогда это был злачный район, и когда мы, наслушавшись, около трех утра вышли на улицу, там происходил мини-погром. Народ из всех сил швырялся в «бентли» чем ни попади и особенно разошелся, когда показались мы. Может, они были против богатых, или против нас. Может, это было потому, что я в тот день выставил папский флаг. У меня на машине имелся штырь для флажков, и я их постоянно менял. Прибыла полиция, и ни с того ни с сего посреди ночи в Барселоне я оказываюсь участником дежурного судебного фарса. Низкий потолок, плитка на полу, судья во главе этой ночной выездной сессии, напротив — длинная скамья с примерно сотней парней в линеечку, и я там же замыкающий. Потом вдруг появились копы и начали обхаживать всех дубинками по башкам. Каждый получил по разу. И никто не удивился. Вообще у меня было впечатление, что это вполне рутинный процесс. Попадаешь ночью в такой суд, получаешь стандартную порцию. И я последний на этой скамейке. Том ушел за моим паспортом, пропал на несколько часов, но, когда наконец он его принес, я помахал им у них перед носом: «Её Величество требует»[101]. А они отделали парня прямо рядом со мной. Примерно на девяносто девятой разбитой голове я решил, что они отделают всю скамью. Но нет. Судья только хотел, чтоб я показал на уже отобранных кандидатов — из их обычных завсегдатаев, чтобы было на кого повесить ущерб машине и беспорядки. Но я ничего показывать не собирался. Поэтому все свелось к штрафу за парковку в неположенном месте — подписать листок бумаги, предать деньги. Но и после этого они оставили нас в тюрьме до утра.

Дебора Диксон

На следующий день мы починили ветровое стекло и подняли якорь с новой надеждой, но без Деборы, которой хватило переругиваний в машине и полицейских участков, и поэтому она решила вернуться в Париж. Лишившись чужого присмотра, мы поехали в сторону Валенсии. И между Барселоной и Валенсией Анита и я обнаружили, как сильно мы интересуем друг друга.

За всю жизнь я ни разу не подкатывал к женщинам. Я просто не знаю, как это делается. Инстинктивно я всегда оставляю это ей самой. Что не очень нормально, но я не способен исполнить этот трюк с подкатом: «Эй, красавица, как дела? Может, уединимся?» Я в таких случаях проглатываю язык. Наверное, все женщины, с которыми я был, — им приходилось снимать меня, так или иначе. Но, с другой стороны, я подкатываю по-своему — создаю поле невыносимого напряжения. Кому-то придется что-то сделать. Она либо просекает тему, либо нет, но сделать первый шаг я не способен. Я всегда знал, как действовать в женском окружении, потому что из двоюродных у меня большинство были сестры, и я чувствовал себя очень уютно в их компании. Если им интересно, сделают первый шаг сами. Вот чему меня научил опыт.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.