Ученики яснополянской школы, Платон Каратаев и Николай Ростов
Ученики яснополянской школы, Платон Каратаев и Николай Ростов
В 1862 году Лев Николаевич занимался педагогикой и убеждался в том, о чем когда-то писал Руссо: что в ребенке есть элементы совершенного, неповрежденного человека.
В статье «Кому у кого учиться писать: крестьянским ребятам у нас или нам у крестьянских ребят?» Лев Николаевич выяснял для себя: чье самосознание выше, сильнее – у него или у крестьянского ребенка.
В одном из вариантов статьи он писал: «Представьте себе совершенный математически верный, живой, своей силой развивающийся шар. Все части этого шара растут своею, соразмерной другим частям силой. Шар этот есть образец совершенства, но он должен вырасти до положенного ему предела величины, среди бесчисленного количества таких же свободно растущих шаров… Задача в том, чтобы довести шары до их величины, сохранивши их первобытную форму… Нарушает первобытную форму только насилие».
Мечтая о свободном человеке, Толстой видел такого человека в крестьянских детях, еще не изуродованных насилием. Крестьянский мир кажется ему соединением свободно растущих, не нарушающих свою первобытную форму живых сил.
Идеалом крестьянского мира тогда Толстой считал казачество. И здесь он входит в противоречие, потому что сам он помещик, хочет быть добрым помещиком, а казачество – это общество без помещика. Свободно развившегося человека Толстой хотел видеть в Ерошке, но мир Ерошки разрушен – уже не те казаки вокруг него. Люди судятся, оттягивают друг у друга сады: прошло казачество. Прошло патриархальное крестьянство, прошло давно.
Толстой считает, что «идеал наш сзади, а не впереди».
Платон Каратаев принадлежит к этому идеалу.
Образ Платона Каратаева был создан Толстым во время завершения текста: в плане ни Каратаева, ни человека, за которым мы должны предполагать Каратаева, нет. Пьер в плену одинок; он бережет вынесенного им из огня ребенка.
Каратаев введен в роман небольшим и плотным описанием, занимая две главы в эпизодах плена Пьера Безухова и потом в следующей книге при описании отступления французов из Москвы еще несколько глав.
Каратаев из зажиточной семьи, в которой много взрослых мужчин.
« – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики и наш дом, слава тебе богу. Сам-сем батюшка косить выходил. Жили хорошо».
После того как Платон за порубку леса вместо брата попал на военную службу, крепкая семья не пошатнулась.
« – Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках».
У Каратаева все идет к лучшему. Войны он не видит и о ней не говорит.
Строевой солдат русской армии начала XIX века был оторван от крестьянства и должен был пройти многие поля и страны, если проходил через бой,
Про русского солдата эпохи 1812 года иностранцы писали очень иного. Приведу две выписки: «Русский умирает с неустрашимостью на том самом месте, на котором начальник его приказал ему умереть» (Бюожине).
Это солдат стойкий, сильный, привычный к строю.
«Русские умирают в битвах, и их батальоны не просят пощады…» (Канфич).
Считая, что Платон Каратаев сдан на службу двадцати одного года – он на службе тридцать лет, во всяком случае, больше двадцати пяти лет. Значит, он вступил на службу в восьмидесятых годах XVIII века. Таким образом, Каратаев – солдат с большим военным опытом.
Между тем Платон Каратаев у Толстого не солдат, а мужик, хотя сказано, что Платону Каратаеву должно быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом.
Каратаев – мужик в плену, как Пьер – барин в плену.
В то же время плен возвращает Каратаева в патриархальный быт деревни.
Это капли жидкости, принявшие, по мысли Толстого, свою шарообразную истинную форму.
«Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла, как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал».
Толстой утверждает, что Платон Каратаев «неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был».
Каратаев охотно сбросил с себя все напущенное, солдатское и «невольно возвратился к прежнему крестьянскому, народному складу».
« – Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он».
В говоре Каратаева солдатского тона нет.
Толстой подчеркивает: «Поговорки, которые наполняли его речь, не были те большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты».
Трудно поверить, что человек, тридцать лет служивший в боевой обстановке, в заграничных походах, в очень крепко спаянных русских полках, так не принял ничего военного и остался до такой степени крестьянином.
Сообразно с этим Каратаев говорит пословицами, которые он сам не замечает и даже не может повторить.
Отметим, что все эти пословицы взяты Толстым из книг.
Книжна и характеристика пословиц.
«Главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет, и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная, неотразимая убедительность».
Каратаев все умеет делать «не очень хорошо, но и не дурно».
Он любит петь, но «не так, как поют песенники, знающие, что их слушают».
То, что говорит Платон Каратаев, как бы очищено и обобщено, как бы уже издано.
Это в описании дает особый «дух простоты и правды».
Толстой эпохи написания «Войны и мира» занимался фольклором, русскими былинами, изучал пословицы; в его библиотеке был Буслаев, глубокий, но тенденциозный исследователь, преувеличивающий косность фольклора.
Буслаев в «Исторических очерках» писал: «В период эпический исключительно никто не был творцом ни мифа, ни сказания, ни песни. Поэтическое воодушевление принадлежало всем и каждому…»
В другом месте в той же статье Буслаев пишет: «Все шло своим чередом, как заведено было испокон веку… Даже минутные движения сердца, радость и горе выражались не столько личным порывом страсти, сколько обычными излияниями чувств – на свадьбе в песнях свадебных, на похоронах в причитаньях, однажды навсегда сложенных в старину незапамятную и всегда повторявшихся почти без перемен. Отдельной личности не было исхода из такого сомкнутого круга».
Буслаев говорил: «Вся область мышления наших предков ограничивалась языком. Он был не внешним только выражением, а существенною составною частью той нераздельной нравственной деятельности целого народа, в которой каждое лицо хотя и принимает живое участие, но не выступает еще из сплошной массы целого народа».
Здесь исследователь преувеличивает и идеализирует то, что Толстой называл «роевым» началом в народе.
Между тем фольклор имеет свою направленность; эту направленность впоследствии формулировал В. И. Ленин, говоря, что фольклор выражает чаяния и ожидания народа; фольклор не только создание истории, но и предчувствие будущего.
Действия Ильи Муромца в былинах не безобидны и не нейтральны; недаром он «старый казак».
Мудрость Каратаева – та детская покорность, которую Толстой в школе не встретил.
Школа в Ясной Поляне была уничтожена жандармами, но жандармский налет только предварил события: сам Толстой уже подрезал и пересадил себя, как яблоню, как он писал в письме А. А. Толстой, он хотел перейти в обычную колею дворянского быта. Ища дорогу к счастью на обычных путях, Толстой женился. Он хотел быть, как все, он не хотел быть «пегим», как Холстомер, он хотел быть помещиком, аристократом, живущим в своей деревне, ни от кого не зависящим.
Это было отступление.
В писании своем, развертывая анализ, Лев Николаевич дошел до описания плена Пьера.
В плену Пьер опростился, освободился от семьи и имущества, узнал Платона Каратаева. Познание Толстой оформляет в противоречивую форму сна.
В сон входит действительность, действительность по-своему разгадывает то, что дано во сне. Разгадка эта жестока.
Во сне Толстой видит Платона Каратаева так, как он видал крестьянских детей в яснополянской школе.
События действительности соединяются со сновидениями. Пьер думает: «…жизнь есть все. Жизнь есть бог. Все перемещается и движется, и это движение есть бог. И пока есть жизнь, есть наслаждение самосознания божества. Любить жизнь, любить бога. Труднее и блаженнее всего любить эту жизнь в своих страданиях, в безвинности страданий».
«Каратаев!» – вспомнилось Пьеру.
И вдруг Пьеру представился, как живой, давно забытый, кроткий старичок учитель, который в Швейцарии преподавал Пьеру географию. «Постой», – сказал старичок. И он показал Пьеру глобус. Глобус этот был живой, колеблющийся шар, не имеющий размеров. Вся поверхность шара состояла из капель, плотно сжатых между собой. И капли эти все двигались, перемещались и то сливались из нескольких в одну, то из одной разделялись на многие. Каждая капля стремилась разлиться, захватить наибольшее пространство, но другие, стремясь к тому же, сжимали ее, иногда уничтожали, иногда сливались с нею.
– Вот жизнь, – сказал старичок учитель».
Таков сон. Каратаев разлился и исчез.
– Vous avez compris, mon enfant, – сказал учитель.
– Vous avez compris, sacr? nom, – закричал голос.
Сон говорил: «Ты понимаешь, дитя?»
Действительность говорит: «Ты понимаешь, проклятый?»
Оказывается, что Платон Каратаев застрелен, и его лиловая собачка перешла теперь к Пьеру Безухову.
Пробуждение жестоко, хотя Толстой принимает это пробуждение и исчезновение Платона Каратаева.
В романе есть еще один мужик – партизан Тихон Щербатый, который убил помещика, а потом оказался героем, даже с точки зрения Василия Денисова. Тихон Щербатый – в своей тенденции пугачевец, он проходит в романе как бы боком.
Платон Каратаев принят целиком Толстым, но в конце романа Пьер становится декабристом. Освобождение Пьера, которое дал ему парадоксально плен, освободивши его от немилой жены, снявши с него чувство вины, – это освобождение кончилось, но в новой семье Пьер становится декабристом, которого не одобрил бы Платон Каратаев.
Когда-то Николай Ростов вовремя прибыл в село Богучарово, в котором бунтовали мужики: ударил «зачинщика» и привел всех в повиновение. Так он стал героем и освободителем Марии Болконской.
Теперь Пьер сталкивается с Николаем Ростовым, который недовольно выслушивает его. Николай возражает Пьеру, услышав, как он говорит о создании нового общества:
« – Общество может быть не тайное, ежели правительство его допустит. Оно не только не враждебное правительству, но это общество настоящих консерваторов. Общество джентльменов в полном значении этого слова. Мы только для того, чтобы Пугачев не пришел зарезать и моих и твоих детей и чтоб Аракчеев не послал меня в военное поселение, – мы только для этого беремся рука с рукой, с одною целью общего блага и общей безопасности.
– Да, но тайное общество, следовательно, враждебное и вредное, которое может породить только зло.
– Отчего? Разве тугендбунд, который спас Европу (тогда еще не смели думать, что Россия спасла Европу), произвел что-нибудь вредное? Тугендбунд – это союз добродетели: это любовь, взаимная помощь; это то, что на кресте проповедовал Христос…»
На это Денисов говорит:
« – Ну, брат, это колбасникам хорошо тугендбунд, а я этого не понимаю, да и не выговорю… Все скверно и мерзко, я согласен, только тугендбунд я не понимаю, а не нравится – так бунт, вот это так! Je suis vot’e homme[15]».
Николай не принимает улыбки Пьера и смеха Наташи, которыми они приняли эти слова. Николай говорит: «…вели мне сейчас Аракчеев идти на вас с эскадроном и рубить – ни на секунду не задумаюсь и пойду. А там суди, как хочешь».
Николай Ростов не только на словах выступал прямым врагом Пьера. Такие люди, как он, пошли и рубили и разбили декабристов.
Разговор слушает сын Андрея Болконского, потом во сне он видит картину, в которой Толстой выразил понимание декабрьского восстания.
«Он видел во сне себя и Пьера в касках, таких, какие были нарисованы в издании Плутарха. Они с дядей Пьером шли впереди огромного войска. Войско это было составлено из белых, косых линий, наполнявших воздух подобно тем паутинам, которые летают осенью и которые Десаль называл le fil de la Vierge. Впереди была слава, такая же, как и эти нити, но только несколько плотнее. – Они – он и Пьер – неслись легко и радостно все ближе и ближе к цели. Вдруг нити, которые двигали их, стали ослабевать, путаться, стало тяжело. И дядя Николай Ильич остановился перед ними в грозной и строгой позе.
– Это вы сделали? – сказал он, указывая на поломанные сургучи и перья. – Я люблю вас, но Аракчеев велел мне, и я убью первого, кто двинется вперед».
Николенька в ужасе, он чувствует уничтожение Пьера, который в то же время князь Андрей. Он чувствует «…слабость любви: он почувствовал себя бессильным, бескостным и жидким. Отец ласкал и жалел его, но дядя Николай Ильич все ближе и ближе надвигался на них. Ужас охватил Николеньку, и он проснулся».
Николенька просыпается со словами любви к отцу и к Пьеру. Он говорит:
« – Да, я сделаю то, чем бы даже он был доволен…»
Этим кончается событийная часть «Войны и мира». Произведение кончается обещанием юноши бороться.
Через описание возвращения декабриста в Москву подошел Толстой к великому произведению и кончил его словами юноши, сверстника Герцена.
За время писания романа не сохранилось дневников Толстого. Сама эпопея – дневник.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.