05 глава До и после трагедии

05 глава

До и после трагедии

Родной институт отваживал Турецкого от одной дирижерской работы, но подбрасывал другую. На 4-м курсе, «по распределению», его отправили «на полторы ставки» руководить капеллой мальчиков, репетировавшей в Палашевском переулке. Юных дарований оказалось человек сто. В целом Михаил с ними справлялся, как и с пионерским поющим коллективом в пору летних каникул, однако почувствовал, работа с детьми — не для него. Взрослые, с амбициями и без, ему понятнее и ближе.

Преумножая профессиональный опыт и приближаясь к судьбоносному моменту своей карьеры, Турецкий успел так же по-сотрудничать с самодеятельным камерным хором «Виват» и ансамблем политической песни «Голос», тоже любительским, и, в сущности, эстрадным коллективом, созданным другом семьи Турецких — Иосифом Огнянером. В «Голосе» Михаил, помимо практики хормейстера, получил то, «чего нигде не преподают». Он наблюдал, как Огнянер ведет концерты, общается с публикой. Позднее Турецкому пришлось развить в себе аналогичные способности, когда создавалась модель концертной программы его собственного «Хора».

Забавно, что с детства пропитанный классикой Михаил не избежал привычной для подавляющего числа отечественных поп-роковых музыкантов его поколения ресторанной «халтуры». Правда, в минимальном объеме и без высокой оценки оной. Есть ведь распространенное мнение, что «игра в кабаках» являлась едва ли не «лучшей школой» для многих сегодняшних российских эстрадных звезд со стажем. Турецкий эту точку зрения не разделяет. «Я все же чуть-чуть из другой категории музыкантов, — подчеркивает он. — У меня серьезное профессиональное образование. Но однажды я целый месяц летом работал в ресторане „Русь“, пока „штатные“ музыканты этого заведения поехали к морю, отдохнуть. Что конкретно приходилось исполнять, сейчас уже не вспомню. Кажется, в основном итальянцев: Пупо, Челентано, Кутуньо. Еще какие-то советские хиты. Ну что там, в 1980-х, в кабаках слушали…

Я мог встать за клавиши, мог подпевать. Минут за сорок осваивал любую популярную песню. Но, честно говоря, на ресторанную работу у меня особо ни времени, ни желания не было. Существовали другие интересные занятия. То был случайный момент в моей судьбе. Вернулась из отпуска постоянная группа „Руси“, и я ушел. При этом убедился — и в кабаке, если что, вполне смогу зарабатывать. Правда, каждый вечер нужно выпивать. Я старался не втягиваться, дабы не кончилось плохо. Не в том смысле, что я предрасположен к алкоголизму. Как раз нет. С удовольствием могу выпить в любой момент, но постоянной потребности в горячительных напитках не испытываю. Там же они становились засасывающей повседневностью. Ты рисковал превратиться в инертного, ни к чему не стремящегося ремесленника».

Жена поет, дочь, опекаемая бабушками, растет, Гнесинка успешно окончена. С таким житейским багажом 27-летний дипломированный маэстро Михаил Турецкий встречает бурлящий 1989-й год. Первые многотысячные антикоммунистические митинги в Москве, первые свободные выборы народных депутатов, первые советские кооперативные миллионеры… Дело идет к революции. Пора задуматься о личных перспективах. Сомнений и соблазнов — тьма.

Профессор Семенюк, однако, рекомендовал Михаилу не суетиться и продолжить обучение симфоническому дирижированию в послевузовской форме ассистентуры-стажировки. Вчерашний студент согласился с предложением.

Параллельно Турецкий познакомился с энергичным деятелем искусства Юрием Шерлингом, бывшим танцором, пианистом, а впоследствии хореографом, режиссером, руководителем различных учреждений. В тот момент Юрий Борисович завершил продолжительную эпопею по продвижению проекта «Камерный еврейский музыкальный театр» и создал «Школу музыкального искусства», тоже театр, где предполагал ставить мюзиклы. Турецкий предложил ему свои услуги хормейстера, Шерлинг, что называется, не глядя, взял в свое предприятие гнесинского выпускника и склонил его к творческой разносторонности. «В том театре артисты балета должны были еще и петь, а оперные солисты — танцевать, — поясняет Михаил. — Шерлинг приглашал педагогов, которые обучали каждого члена труппы непривычным навыкам. Мне приходилось заниматься налаживанием звучания мюзикла и одновременно быть артистом, ради чего я осваивал хореографию».

Будни Турецкого были насыщенными, праздники — трогательными, семейными. Дочке Наташе исполнилось пять. Большую часть времени она проводила в Подмосковье у бабушки — матери Елены. Сама Лена трудилась не меньше мужа, строила карьеру солистки. Лето 1989-го приближалось к коде. Шел август — отличный месяц для поездок в Прибалтику. Супруги Турецкие туда и отправились. Вышло так, что порознь. В одно время, в одном направлении, но в разные литовские города. Лена с отцом и братом — в столичный Вильнюс, на день рождения родственницы, Миша с педагогом Семенюком — в гости к аспиранту последнего в курортную Клайпеду. Оттуда, одним солнечным балтийским утром, Турецкий позвонил с переговорного пункта маме в Москву. Не просто так. Минувшей ночью ему вручили странную телеграмму от брата с требованием «срочно позвонить». После первых, прозвучавших в трубке слов Бэлы Семеновны он узнал, как ошеломляет большое горе. Мама сказала, что на минской трассе Лена, ее отец и брат погибли, после столкновения их «Жигулей» с грузовиком. Теперь Михаилу предстояло не только осознать эту страшную весть, но и отправиться к месту катастрофы, чтобы сопровождать перевозку тел погибших в Москву.

«Никогда не забуду долгий путь домой, — расскажет об этом двадцать с лишним лет спустя Турецкий в интервью одному глянцевому журналу. — Впереди шел грузовик с тремя гробами, за ним ехал я. Обогнать как-то не получалось… Мне было страшно увидеть тещу. Женщину, которая в один миг потеряла детей и мужа».

Кроме скорби Турецкого терзал вопрос: как теперь быть с Наташей? Маленькой дочери требовалась еще большая забота, а он, привязанный к нескольким работам, не в состоянии находится с ней неотлучно. «Я хотел перевезти Наташу от тещи к своим родителям, — говорит Михаил. — Хотя моей маме тогда уже было под 70, и они с отцом жили в обычной двухкомнатной квартире. А теща осталась одна в большой подмосковной трехкомнатной. Но психологическое состояние Лениной матери было столь тяжелым, что мне казалось, Наташе с ней пока оставаться не следовало. Однако получилось наоборот.

Возник некий консилиум с участием тещиного брата, ее сестры, друзей. Они на меня как-то все навалились и объяснили: если сейчас ты еще и внучку у нее заберешь, она сойдет с ума. Пусть пройдет какое-то время. Пришлось согласиться».

Нередко из внезапного душевного ступора человека выводит перемена его будничного жизненного графика, смена деятельности, возникновение новой цели. Судьба преподнесла Турецкому удивительную возможность для «перезагрузки» уже через несколько недель после пережитой им трагедии. Его позвали творить в синагогу. Возрождать еврейские литургические песнопения в России. Первым, с кем он встретился «в начале славных дел», был Владимир Борисович Плисс — кантор Московской хоральной синагоги, той, что в районе Китай-города.

«Я сам закончил хоровое отделение Института им. Гнесиных, — говорит Плисс, — и самостоятельно выучил иврит, чтобы стать кантором. Несколько лет записывал и расшифровывал канторские произведения, дабы у нас появились их партитуры. Надо же правильно молиться. Каждая молитва имеет свой музыкальный канон. Эта музыка совершенно не европейского плана. В Союзе и канторов-то почти не было. Один жил в Риге, другой — в Алма-Ате — двое в Москве.

Постепенно у коллектива московской синагоги появился определенный репертуар, который мы исполняли. И полагали, что ничего другого быть не может. Так продолжалось лет пятнадцать. Наш ансамбль уже стал собранием достаточно пожилых людей, не претендовавших на роль профессионального хора. Никакой особой информацией о еврейской литургической музыке мы не обладали. Отдельных канторов слушали на кассетах, о хорах вообще ничего не знали.

Но в 1988 году впервые советское правительство отправило раввина Адольфа Соломоновича Шаевича на стажировку в американский Иешива-университет. Он взял меня с собой. Шаевич занимался по раввинской программе, я — по канторской, учился у знаменитого Йозефа Маловани. Там я узнал, что пласт еврейской духовной музыки гораздо шире, чем нам в Союзе представлялось. И еще в Нью-Йорке мне довелось оказаться на концерте хора большой синагоги Иерусалима под руководством Эли Яффе.

Я, воспитанный на критериях российской музыкальной школы, понял, что мы в СССР можем исполнять такую музыку даже лучше. Нужен только соответствующий репертуар (его я в США собрал) и финансовые средства, чтобы привлечь солистов.

Так совпало, что в то перестроечное время многие крупные американские еврейские организации желали развивать различные благотворительные программы в Союзе, тем более они обходились им не очень дорого. Я выдвинул инициативу создать настоящий концертный хор при московской синагоге, чтобы привлечь к ее посещению больше народа, и получил поддержку Адольфа Соломоновича, а также легендарного Ральфа Гольдмана, экс-секретаря Бен-Гуриона. Тогда Гольдман (сейчас ему, к слову, 97 лет и он до сих пор работает в Иерусалиме) являлся президентом крупнейшей еврейской благотворительной организации „Джойнт“. А я был помощником Шаевича в международных контактах и обладал, так сказать, допуском к уважаемым людям. Кроме Гольдмана, в мою идею поверили многие. Тот же Маловани, входивший в попечительский совет „Джойнта“. Деньги нам выделили, оставалось — реализовать задуманное на практике. Я ведь стремился не просто создать профессиональный концертный коллектив, а лучший в мире еврейский хор! При этом, объективно оценивая собственные возможности, понимал, что в качестве концертного дирижера, не соответствую задуманному проекту. Требовалось найти подходящего человека на этот пост». Вскоре Плисс узнал о Турецком.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.