Дом писателей графа Шереметева
Дом писателей графа Шереметева
Эту главу я решил превратить в реконструкцию литературного быта ленинградской поры накануне прихода в Кремль Михаила Горбачева.
После смерти Брежнева в стране началось оживление. Андроповские соколы вылавливали днем посетителей кинотеатров, пытаясь разоблачить в них тунеядцев и прогульщиков. Говорят, что заявлялись народные дружинники и в общественные бани, где и среди голых советских граждан старались найти бездельников. Обычная российская глупость. Каждый нижестоящий чиновник, стараясь угодить руководителю, добавлял в пожелание руководителя толику своей фантазии. Итог: всякое, возможно, и разумное начинание превращается к началу реализации в утрированный бред.
Зато появился новый сорт водки, более дешевый. Прозвали ее «андроповкой».
В 1983 году я совершил социальный скачок по литературной лестнице. Поскольку у меня появилась пара публикаций в молодежных сборниках и в ресторане Дома писателей я пока еще никому не дал по морде, меня позвали в комиссию по работе с молодыми и сказали:
– Учитывая вашу спортивную комплекцию и литературную репутацию, мы решили предложить вам поучаствовать в выносе гроба…
Только что умер писатель Федор Абрамов. Ожидалось столпотворение на гражданской панихиде. Кроме меня призвали большого Сережу Янсона и еще нескольких мускулистых. Мы должны были присматривать за порядком и нести гроб. Я склонен к авантюрному абсурду, поэтому и согласился. Народу набилось действительно много. Возле гроба выступали разные партийные и беспартийные люди. Сказали речи вологодский писатель Василий Белов и питерский театральный режиссер Лев Додин. Белов закончил свое выступление фразой: «Прощай, Федя», а Додин, ставший у гроба сразу после Белова, начал так: «Нет, я не говорю – прощай!» Писатель и режиссер злобно-ревниво поглядывали друг на друга. Затем гроб следовало вынести на улицу. Я подставил плечо и понес Абрамова. На узкую лестницу, откуда не возьмись, выскочили Василий Белов и Лев Додин, подлезли под гроб и стали мешать. Белов, человек маленького роста, все наступал мне на ноги. Был момент, когда я Абрамова чуть не уронил. Пришлось Белову дать под зад коленкой. Но он этого и не заметил, поскольку бросал ненавидящие взгляды на Додина, а Додин бросал взгляды на Белова.
Абрамов – писатель умный, серьезный и скучный. Несколько десятилетий назад он считался одним из столпов советской литературы. А теперь кто его помнит? Белов, пожалуй, да Додин.
Кроме прохода с гробом Абрамова в моем активе имелась публикация небольшой повести под названием «Пока не выпал снег» в сборнике прозы молодых. Сборник назывался «Точка опоры». В повести шла речь об ансамбле гитаристов. В шутливо-молодежной манере об этом писать позволялось. Первый же раз я опубликовался на просторах советской печати в 81-м. Приехали в Клуб молодых литераторов люди из Таллина. И не просто люди, а эстонцы – работники местного молодежного журнала. Они набрали ленинградских стихов и рассказов. Подсунул я и свой. Если у нас прохождение по редакционным инстанциям занимало часто годы жизни, то гости сработали моментально – через пару месяцев из Таллина прислали пачку журналов. Имелся в нем и мой рассказ на эстонском языке. Таким занятным способом я начинал путь русского писателя…
В Доме писателей на улице Воинова перед дубовыми дверями, через которые выносили Абрамова, возле мраморной лестницы, покрытой ковровой дорожкой, стоял гипсовый Маяковский с грубым большим и сердитым лицом. Вечером из дверей банкетного зала экс-графского ресторана частенько рявкало многоголосие:
– Горький! Горький! Горький!
– Что? Почему? Зачем это Горький? Когда тут Маяковский? – вздрагивал кто-нибудь из новых посетителей дворца. А завсегдатай объяснял:
– Это опять свадьбу гуляют с банкетом. Это хорошо. Вчера вон ветераны с баяном плясали. Володе ботинок отколупнули и с собой унесли.
Действительно, возле поэта частенько стоял некто в спецовке и формовал из гипса ботинок где-то пятьдесят четвертого размера, который выступал за край круглого пьедестала. Ботинок давно превратился в пародию на ортопедическую обувь.
Поэта посетители буфета-ресторана звали просто Володей.
Вечером в ресторане мог встретиться какой-нибудь занятный литературный персонаж. Вот, к примеру, Николай Коняев. Вырос он в приозерном селе Вознесенье, мастерски писал рассказы в советском реалистическом стиле. И уже добился первоначального карьерного успеха. Коняев был хитрованом и любил подбить поддатого товарища на азартные игры, стараясь выиграть все подряд: даже носки и носовые платки, которые после его жене приходилось стирать и с извинениями пересылать незадачливым игрокам.
Вот и я частенько играл с Коняевым в шахматы на водку. Как-то с меня опьяневшего Николай стал брать расписки. В конечном счете я профукал:
а) дубовую рощу возле Брянска;
б) сыроварню с немцами под Саратовом;
в) медные копи в Голодной степи;
г) технологию нейтронного оружия.
Такие расписки оставлял я после позорно проигранных партий. Мы с Коняевым изображали из себя каких-то метафорических, а в чем-то и метафизических господ. После Коля многократно пытался мне расписки продать.
В советские времена Коняев сделал довольно успешную карьеру, выпустил несколько книг, вошел в партийное бюро писательской организации. В новую эпоху Николай отпустил бороду и стал православным писателем. И вполне процветает на выбранной ниве.
В начале нулевых я, помнится, вывез расслабленных писателей Коняева и Крусанова с одного литературного мероприятия, проходившего, как водится, под хмельными знаменами. Крусанов к тому времени прославился имперским романом и желанием объявить войну испанскому королю. Когда мы зашли к Николаю в квартиру, хозяин встрепенулся, открыл шкатулку, стоявшую под образами в красном углу, и весело сказал:
– Вот они, твои расписочки, ждут расплаты!..
Жизнь Дома писателей была разнопланова. Часам к шести в ресторане собиралось довольно много интеллигентной публики – затем они расходились по семинарам переводчиков. Это были дипломированные филологи. Периодически возникала несколько обособленная группа фантастов из семинара Стругацкого. Это теперь фантасты захватили наиболее лакомые куски издательского пространства, а тогда они представляли собой нечто похожее на секту.
Вечером в ресторане с окнами на Неву, на противоположной стороне которой припарковался боевой крейсер «Аврора», обычно один из столиков занимала компания молодцеватых мужчин в костюмах с галстуками. Это подходили киряющие чекисты из Большого дома напротив. Они ни с кем в контакт не вступали.
Прозаический семинар Евгения Кутузова и профессора Пушкинского дома Леонарда Емельянова был стойко пьющим. Хочется вспомнить многоженца Валеру Сурова, казака-философа Лешу Грякалова, тестостеронного теннисиста Славу Шорикова, яркого туркмена Акмурата Широва, большого и дружелюбного Сережу Янсона. Всех перечислять – места не хватит. Это было новое поколение – почти всех затем накрыло волной контрреволюционных перемен начала 90-х годов. К моменту превращения Ленинграда в Петербург все уже имели публикации и вполне справедливо претендовали на свою порцию литературной славы. Не вышло.
К семинаристам прибивались и поэты. Толя Иванен, к примеру. Он классный поэт, грустный лирик, депутат поселкового совета, погорелец. Живет у хранительницы Петровского домика в Летнем саду.
Или Николай Шадрунов – персонаж просто фантастический. Абсолютно народный тип, выходец с Вологодчины. Николай писал короткие рассказы о жителях города Ораниенбаума, который в народе называли Рамбовом. Шадрунов – писатель класса Шукшина, но ему не хватило напора и удачи. Костя Тублин издал в своем «Лимбус-пресс» том его сочинений, но книга прошла малозамеченной. Издатель выдал писателю деньги на зубной протез. Его изготовили, и Николай стал похож на человека. Но как-то, разозлившись на несправедливости мира, Шадрунов выбросил протез в кусты ораниенбаумского парка. На следующий день ползал в траве, искал. Но не нашел. После выхода книги в родном Рамбове возликовали – на короткое время Шадрунов даже стал символом городка. Один из местных энтузиастов изготовил ему памятник в полный рост, но несколько меньше оригинала. Была даже идея установить его напротив библиотеки. Но местное руководство идею отвергло, и автор подарил памятник писателю, который врыл себя в клумбу под окнами…
В те времена, о которых идет речь, случилась с Шадруновым занятная своим чисто ленинградским смехом история. Николай жил в деревянном доме напротив знаменитого рамбовского парка с дворцом Меншикова посредине. Однажды он случайно познакомился с супер-звездой советского киноэкрана Маргаритой Тереховой. Та пожаловалась, что не знает, куда поехать отдыхать. У нее, мол, ребенок, а везде узнают, просят автографы. Шадрунов как раз собирался на месяц уехать на родину в Вологодскую область. Он предложил актрисе остановиться у него – место, мол, тихое, природная красота вокруг. Если придут соседские ханыги стрелять рубли на водку, то просто и официально, ссылаясь на меня, выдать им один рубль и послать нах. Тереховой предложение понравилось, она поселилась у народного писателя, а Шадрунов уехал. Тем временем к Николаю Коняеву, известному уже нам певцу озерного края, заехала группа московских телевизионщиков и попросила помочь найти какого-нибудь народного персонажа. Рабочего, писателя самоучку. Что-нибудь дремучее. Коняев вспомнил про Шадрунова и объяснил:
– Есть такой. Полная деревенщина. Ходит в ватнике. Был морячком. Теперь кочегар. Начитанный самородок, такой вам и нужен.
Поскольку Шадрунов телефона не имел, Коняев просто нарисовал план, как найти его дом. Постучите, мол, в окно на первом этаж.
Журналисты сели в автобус, приехали в Рамбов, нашли по плану дом и постучали в окно. Через некоторое время им открывает дверь блистательная и знаменитая красавица мирового класса актриса Маргарита Терехова, протягивает рубль и говорит:
– А теперь валите отсюда нах – так Коля Шадрунов сказал…
А вот и Михаил Иванович Демиденко. Выглядел пожилым, хотя было ему всего чуть за пятьдесят. Абсолютно хохляцкая, курносая физия, веселые глаза. Вообще-то по легенде Михаил Иванович воспитался в китайской семье и в юные годы служил секретарем у Линь Бяо. Позднее он написал боевик про вьетнамскую войну, повесть «Дневник пройдохи Ке», вышедший в Москве большим тиражом и ставший бестселлером. Я частенько бражничал с ним в Доме писателей. Как-то мы отправились, придерживая друг друга, в туалет. Спускаясь к гардеробу, я традиционно хряснулся лбом о низкий мраморный уступ. Затем мы с Демиденко устроились у писсуаров, продолжая разговор о судьбах русской литературы. И вдруг Демиденко весело произнес:
– Сейчас у меня, как у Пикассо, «голубой период». Смотри!
Я посмотрел и увидел голубую струю.
Оказывается, Михаил перед поездкой в Индокитай принимал особые таблетки с таким вот эффектом.
Помню еще сюжет с Демиденко и Кутузовым. Михаил вернулся из Кампучии и привез упаковку местной валюты. Деньги эти вместе с городами упразднил Пол Пот. Вот Михаил и привез сувенир. Из Дома писателей наше трио вышло финансово почти опустошенным. Куда-то мы поехали на такси. Кутузов стал покупать водку у таксиста, а Демиденко расплачиваться. Он доставал последние рубли из портмоне – жуликоватый таксист увидел иностранные бумажки. Пока мы ехали, Михаил громко рассказывал о загранице. Вот таксист и подумал – поддатые капитаны едут, поживлюсь валютой.
– Можно и этими, – кивнул водила в сторону ничего не стоящих денежных знаков.
– Этими так этими, – согласился секретарь Линь Бяо и щедро отвалил жулику кампучийских банкнот.
Несмотря на годы, Михаил Иванович мог заразительно засмеяться, мог выпить с совсем неизвестным литератором и поддержать словом. Как-то мы шли по Литейному мосту. Дул ветер. Демиденко прочитал только что один из моих рассказов и громко восторгался. На нем кепочка из кожзаменителя ценой в три копейки, на мне – настоящая шотландская в красною клеточку. Гордость, можно сказать. Михаил Иванович распаляется и почти кричит наперекор ветру:
– Ты же талантливый человек! Я даже не знаю, что еще сказать!
Он срывает с головы свой дурацкий головной убор и бросает в бурную Неву. И мне приходится снять и выбросить модную шотландскую. Михаил Иванович останавливается и спрашивает:
– Зачем мы кепки выбросили?
Я только пожимаю плечами. Больше у меня таких кепочек не было.
Демиденко женился несколько раз. Последней его жене на момент бракосочетания было двадцать шесть лет. Когда писатель покидал компанию и уходил из писательского ресторана, то оставшиеся понимающе кивали:
– Ему пора ехать. У него жена молодая. Двадцать шесть лет!
Лично я слышал про «двадцать шесть лет» на протяжении лет десяти. И до меня так говорили лет десять тоже.
Почти все писатели, с кем мне пришлось общаться, повзрослели рано. Родившись накануне войны, они рано узнали жизнь.
Хочется вспомнить еще одного человека, частенько задававшего тон в ресторане Дома писателей. Это Андрей Никитич из Планетария. У него водятся иногда большие деньги, и его любят официантки, которых он хлопает по ядроподобным задницам, и местные поэты, которым он, набравшись, читает свои плохие стихи хорошим голосом. Андрей Никитич из Планетария широк в плечах и округл в животе, лоб у него ясный, глаза чистые, лицо кирпичного цвета и седоватая бородка. Одним словом, он похож на Всесоюзного старосту товарища Калинина, занимавшегося в юности гиревым спортом. В свободное от Планетария время Андрей Никитич приторговывает антикваром и денег у него до фига.
После десяти вечера, когда у нас заканчивались деньги, наступал счастливый для Андрея Никитича момент, ради которого он и хаживал в Дом писателей.
Он, не оборачиваясь, делает жест. Прогибая паркет – этого мига ждала и обслуга ресторана! – подбегает официантка Рита. Бедра у нее, корма и грудь таких форм, что просто не бывает. Она поощрительно улыбается, а Андрей Никитич из Планетария говорит тем небрежным полушепотом, за содержание которого мы все так любим его:
– Душенька, бутылочку коньяка, что получше, выбери…
– «Ахтамар»? – почтительно предлагает Рита.
– Да, да, естественно, «Ахтамар»!.. Так… Шампанского еще… Закусить что-нибудь легкое. Шоколад… И еще, Рита, – Андрей Никитич из Планетария смотрит укоризненно, – перемени, пожалуйста, стол.
– Обязательно, Андрей Никитич! Что-нибудь еще?
– Нет, Рита. Пока нет. Я скажу.
Через час шум в ресторане становится невыносимым. Все благодарно посматривают на Андрея Никитича, а Евгений Кутузов орет благим матом:
– К бабам! К настоящим русским бабам!
Тут все и переходят в бильярдную, что напротив ресторана за потаенной дверью.
Советские разночинные писатели, собравшиеся в бильярдной комнате, изображают из себя дворян. Или бояр. Одним словом, что-то чуждое, белогвардейское. Толик Степанов садится на ковер, откидываясь к благородной стене, обитой дорогой материей, и пьет шампанское из горлышка, отрыгивая пузырьки.
Играют долго и безрезультатно. В небольшой бильярдной уютно рассеянный свет ровно падает на зеленое поле стола. Окна занавешены кремовыми гардинами, тяжело струящимися от потолка к полу. Потолок отделан дубом.
Вскоре в бильярдную влетает жена Коняева, Марина, вызванная из дома по телефону администраторами. Оказывается, после длительного лечения новейшим методом из желчного пузыря Николая вот-вот должны пойти камни. Ему следует соблюдать диету и покой. Марина старается по мере сил препятствовать его загулам.
– Как не стыдно! – бросает она, берет певца озерного края, как полено, и выносит из бильярдной.
Естественно, что реконструкция писательского быта предперестроечной ленинградской поры условна. Не все так угарно происходило на самом деле. Не всех персонажей я, понятное дело, сумел назвать. Но общий тон времени, мне кажется, удалось передать. Сквозь экзальтированную гулянку чувствовалось приближение чего-то нового, другого. Социализм и погиб-то, мне кажется, оттого, что не смог предложить ничего нового. Старые догмы и старые вожди всем надоели. Скука погубила хорошую идею.
Писатели, конечно, были баловнями советского режима.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.