СКОЛЬКО БЫ ОН МОГ ЕЩЕ СДЕЛАТЬ ГЕНЕРАЛ-ЛЕЙТЕНАНТ Г. П. СОФРОНОВ

СКОЛЬКО БЫ ОН МОГ ЕЩЕ СДЕЛАТЬ

ГЕНЕРАЛ-ЛЕЙТЕНАНТ

Г. П. СОФРОНОВ

1922 год. Первый тактический съезд высшего комсостава Красной Армии. На трибуне М. Н. Тухачевский. Он – основной докладчик по вопросу «Строй и боевые порядки стрелковой роты».

Для содоклада слово предоставляется командиру 17-й Нижегородской дивизии, то есть мне. Я защищаю точку зрения, выработанную военно-научным обществом нашей дивизии. Она противоположна той, которую высказал М. Н. Тухачевский. Основой строя Михаил Николаевич предлагает считать шеренгу, я – колонну. Вопрос ставится на голосование, и большинство принимает мое предложение.

Я горд от сознания собственной правоты и одержанной победы, а Тухачевский с присущим ему спокойствием и дружелюбием расспрашивает меня о нашем военно-научном обществе, о том, как нам удалось отработать строи, столь горячо защищаемые мной на съезде. Я отвечаю на его вопросы, не подозревая, что история не закрепит мою победу. Хотя строи, разработанные 17-й дивизией, и вошли в уставы Красной Армии, практика показала их непригодность и со временем отвергла. Между тем шеренги, предложенные тогда М. Н. Тухачевским, живут поныне.

Вот как произошло мое первое знакомство с Михаилом Николаевичем и вот чем обернулась моя «победа» над ним.

Потом мы встретились в 1935году. М.Н.Тухачевский был заместителем наркома, а я учился на особом факультете военной академии. После выпуска меня на полтора года прикомандировали к управлению боевой подготовки и поручили работу над уставами Красной Армии.

Известно, что Тухачевский уделял уставам много внимания, особенно Полевому. Однажды в беседе с ним я посоветовал включить в Полевой устав статью о широком применении дымов при прорыве укрепленных полос.

Беседа эта возникла случайно, на партийном собрании, в перерыве между докладом и прениями. Михаил Николаевич выслушал меня очень сосредоточенно, но от ответа уклонился:

– Такой вопрос с ходу решать нельзя. Дело непростое. Приходите, пожалуйста, ко мне завтра, и мы спокойно разберем ваше предложение.

На следующий день я явился к заместителю наркома и начал свой доклад примерно так:

– При прорыве укрепленной полосы дымы сыграют положительную роль лишь в том случае, если будут применяться на широком фронте и продолжительное время. Для дымопуска необходимы соответствующие условия погоды и благоприятное направление ветра.

Тухачевский неторопливым жестом остановил меня:

– Погодите, Георгий Павлович. Зачем здесь эти округлые фразы? Говорите, будьте добры, попроще, но подетальнее, поконкретнее.

Я принялся докладывать о применении дымов, как оно мне рисовалось. Говорил и о дешевизне этого средства, об обстановке, благоприятствующей использованию дымов для дезориентирования противника. Приводил примеры, называл размеры интервалов между очагами дымопуска. Речь шла о создании сплошной дымовой стены, а также зон, свободных от дыма, где можно будет вести разминирование и уничтожать иные препятствия.

Михаил Николаевич не пропускал ни одного слова. Я чувствовал, что идея применения дымов все больше и больше захватывает его. А когда дело коснулось перенесения очагов дымопуска по мере продвижения наших войск, он даже нетерпеливо прервал меня:

– Я вас правильно понял: вы рассчитываете, последовательно перенося очаги дымопуска, незаметно подвести свою пехоту вплотную к дотам противника? Любопытно! Оказывается, простыми средствами можно решать сложные проблемы. Мне по душе ваше предложение…

Многие подробности и детали обсудили мы в этот день. Меня радовало, мне льстило одобрительное отношение М. Н. Тухачевского к идее, о которой я столько думал и в эффективность которой глубоко верил.

В ходе беседы Михаил Николаевич очень четко отделил уже известное и зафиксированное в уставах и наставлениях от того нового, что только-только выкристаллизовывалось.

– Когда, при каких обстоятельствах зародилась у вас мысль о возможности скрытного и, видимо, не чреватого потерями подхода к вражеским дотам? – спросил меня Тухачевский.

– На военной игре в Белорусском округе. Я предложил это Уборевичу, играя за сторону, которой предстояло прорывать укрепленную полосу.

– А Уборевич?

– Он заинтересовался, в принципе поддержал идею, но не воспользовался ею сразу, так как не хотел комкать план игры. Кроме того, советовал подержать ее пока в секрете, не выступать с этим предложением в печати.

– И знаете, Уборевич прав, – живо откликнулся Михаил Николаевич. – Разбалтывать этого ни в коем случае нельзя. Я даже не склонен пока включать такую статью в Полевой устав. Однако работать над вашей идеей обязательно будем и используем ее в грядущей войне…

Но когда наступила война, ни Тухачевского, ни Уборевича с нами не было.

Во время боев в Финляндии я доложил свои соображения К. Е. Ворошилову. Он одобрил их и командировал меня к С. К. Тимошенко. Тот тоже одобрил. Но этим все и кончилось.

С годами все труднее становится извлекать из памяти факты. Однако постараюсь восстановить еще одну историю, раскрывающую поистине поразительную способность Михаила Николаевича улавливать все новое и превращать любую мало-мальски ценную идею в полезное практическое дело.

В 1936 году я написал работу о воздушных десантах, в которой подразделял их в зависимости от боевого применения на десанты силовые и блокадные. Первые должны были действовать во вражеском тылу обычными общевойсковыми методами, то есть вести наступление, встречный бой, обороняться. Вторые предназначались для действий по-партизански, отдельными ротами и взводами.

Работа моя состояла из трех частей: 1) воздушные-десанты – средство глубокой операции; 2) основы тактических действий десантов и 3) выброска воздушно-десантного корпуса в наступательной операции фронта для дезорганизации противника.

Не без волнения я передал рукопись Михаилу Николаевичу. Прошла неделя, и она вернулась от него с многочисленными пометками на полях и одобрительным отзывом. Потом Тухачевский пригласил меня на беседу. Он согласился с моим делением воздушных десантов по характеру боевых действий, но возражал против названий «силовые» и «блокадные». Михаил Николаевич советовал блокадные десанты именовать «партизанскими», а кроме того, не увлекаться ими чрезмерно.

– У вас почти половина рукописи отведена партизанским действиям десантников. Не многовато ли? Не смещает ли это пропорции? При всем своем значении партизанские действия – не основное в десантной практике… Вы предлагаете две трети корпуса использовать для партизанских действий и лишь одну – для общевойсковых. Не хочу делать поспешных выводов, но полагаю, что здесь надо все достаточно хорошо обмозговать.

Пытаясь отстоять свои расчеты, я говорю о необходимости сообразовать партизанские действия десантов с конкретной обстановкой.

– Вот с этим я согласен, – улыбается Тухачевский…

Так мы обсуждали многие вопросы, стараясь предвидеть все возможности и любые неожиданности. Нередко спорили, и довольно яростно. Но при этом у меня было удивительно хорошо на душе. Передо мной сидел человек, моментально охватывающий живой и острой мыслью самые противоречивые проблемы. Михаил Николаевич быстро отслаивал безусловное от сомнительного, верное от ошибочного. А если не находил ответа, то предлагал мне основательно подумать еще, да и сам обещал не упускать из виду невыясненный вопрос.

Однажды во время нашей беседы о десантах Тухачевский на минуту задумался, потом резко вскинул голову и в упор посмотрел на меня.

– Пока что у нас никто, по существу, не занимается воздушнодесантным делом. Хорошо, если бы вы, Георгий Павлович, взяли на себя руководство этой работой в масштабе всей Красной Армии! Согласны?

– Согласен, – не колеблясь ответил я.

– Отлично. В ближайшие дни поговорю с Ворошиловым…

Этот разговор состоялся в мае 1937 года. Через несколько дней я опять направился к Тухачевскому и не застал его в кабинете.

– У наркома, – сказал адъютант.

Я вышел и встретился с Михаилом Николаевичем в коридоре. Он возвращался от Ворошилова непривычно мрачный.

Поздоровавшись, я неуверенно начал:

– У меня возникло несколько организационных вопросов…

– Видимо, не сумею их разрешить, – развел руками Михаил Николаевич.

Эти слова так не вязались с Тухачевским, всегда смело бравшим на себя ответственность. Я с удивлением посмотрел на него.

– Да, не сумею, – повторил он. – Перед вами уже не заместитель наркома.

– Как? В чем дело? – невольно вырвалось у меня.

– Этот вопрос я тоже задавал несколько минут назад, но мне не ответили.

– Куда же вы теперь?

– В Самару, на округ.

– В Самару?.. И не объяснили причину?

– Нет. Ворошилов был холоден и официален. Сообщил об освобождении от обязанностей заместителя наркома, о назначении командующим Приволжским военным округом и приказал немедленно выехать. Вот и все…

Сказанное Михаилом Николаевичем настолько потрясло меня, что я утратил чувство такта и пустился в неуместные предположения:

– Вы, как видно, не сработались с Ворошиловым.

– Дело не столько в Ворошилове, сколько в Сталине, – возразил Михаил Николаевич и тут же оборвал разговор: – Простите, Георгий Павлович, но мне не хочется толковать сейчас обо всем этом.

Не попрощавшись, он направился к своему кабинету.

– Михаил Николаевич! – окликнул я его. – От души желаю вам успеха на новом месте.

Он вернулся, молча пожал мне руку. И больше я его уже не видел.

Говорили, что перед самым отъездом Михаил Николаевич заходил в партбюро платить членские взносы. Настроение у него было скверное. Проводов просил не устраивать.

О том, какая судьба ожидала Михаила Николаевича в Самаре, теперь знают все. Я вспомнил здесь лишь несколько столь обычных для М. Н. Тухачевского эпизодов. А сколько таких эпизодов было на его жизненном пути, сколько сделал он для Советских Вооруженных Сил, для каждого командира и политработника, с которыми встречался. И сколько бы еще мог сделать, если бы не грязная клевета, не преступные беззакония, порожденные культом личности Сталина!