1

1

Раз в несколько лет, в июле, в августе, а то и ранней осенью, по желанию верующих перемышлян из села Явленного, расположенного неподалеку от Калуги, привозили к нам на неделю икону Калужской Божьей Матери, почитавшуюся и доныне почитающуюся чудотворной. Для горожан и жителей окрестных деревень это было «велие торжество», как говаривал настоятель перемьплльского собора о. Владимир Будилин.

Икону еще на моей памяти (последний раз – осенью 1928 года) привозили в карете, и одна эта карета мгновенно вырывала меня из моей привычной уездной повседневности. Вместо телег и саней, вместо изредка попадавшихся мне на глаза тарантасов и шарабанов – вдруг пахнущая стариной, точно из сказки, из книги вымахнувшая карета!

Встречать икону перемышляне, и стар, и млад, выходили к Оке. Как только карета выезжала с парома на перемышльский берег, икону выносили из кареты, карета с сопровождавшим «икону священником или псаломщиком следовала в Перемышль, а икону, то и дело сменяясь, около двух верст несли на руках верующие. Женщины и некоторые мужчины становились на середине шоссе и сгибались в поклоне, так, чтобы икону пронесли над ними.

На самом высоком месте шоссе, неподалеку от реки, икону ожидало духовенство, сверкая на солнце серебром и золотом риз, стихарей и хоругвей.

Вот о. Владимир Будилин, весь как есть серебристый и серебрящийся На солнце; серебристая голова, серебристая борода, серебристое облачение. Он среднего роста, с высоким умным лбом, с маленькими, умными, прячущимися за очками глазками, в которых, когда он обнаружит слабое место у своего оппонента или найдет очередную несуразность в газете, вспыхивает насмешливый огонек. У о. Владимира тихий голос, он шамкает, но к древнему соборному сумраку так идет слетающий с его уст молитвенный шелест слов акафиста Пресвятой Богородице: «О веепетая Мати!»[5]. Мысль его остра, неожиданна и своеобычна, но он до крайности не красноречив, пересыпает свою речь бесконечными «то», «того», так что слушаешь его всегда с напряжением, однако напряжение неизменно окупается тем, что выносишь из беседы с ним. Он любит физический труд – я видел однажды, как он метал копну, выказывая чисто крестьянскую сноровку, хотя он был потомственный «колокольный дворянин». Этот митрофорный протоиерей, епархиальный благочинный, был сыном псаломщика из села Подкопаева Мещовского уезда Калужской губернии. По бедности родителей, живших на краю села в хатке-развалюхе, и благодаря своим выдающимся способностям, Владимир Александрович учился на казенный счет в калужской семинарии и для того, чтобы побывать дома на каникулах, избирал, подобно гоголевским бурсакам, единственный доступный ему в то время образ пешего хождения. Затем, также на казенный счет, был принят в Московскую духовную академию, а по окончании ее назначен настоятелем перемышльского Успенского собора. Он входил в Совет Перемышльского благотворительного Алекеандро-Невского братства. На собранные братством пожертвования, на выручку от устраивавшихся им спектаклей и концертов в Перемышле была открыта библиотека. Устраивало братство и так называемые «народные чтения» с волшебным фонарем. Братство выдавало пособия бедным. Братство выстроило бедняку Музыкину домик на месте его лачужки. На основе сохранившихся в соборе сказаний о. Владимир писал историю нашего края. Послал одну из своих исторических работ в московское издательство. Ему ответили, что рукопись принята к изданию и передана в типографию. Но тут грянула революция, издательство ликвидировали, и книга так и не вышла. Он хорошо знает литературу, высоко ценит Достоевского – с таким ударением произносит он эту фамилию – и как писателя, и как мыслителя, утверждает, что ни один церковный писатель не сделал столько для православия, сколько Достоевский; о Толстом говорит с беззлобной скорбью, что он своей проповедью причинил много вреда, особенно – молодежи. О. Владимир от доски до доски прочитывает газеты, даже «Экономическую жизнь», в курсе всех политических событий – внутренних и международных. Некоторое время спустя после смерти Ленина кто-то из моих родных задал о. Владимиру вопрос: кого он считает сейчас самыми крупными фигурами в большевистской партии.

О. Владимир ответил:

– Троцкого, Зиновьева, Каменева, Бухарина, Рыкова и Сталина.

А ведь тогда еще фамилия Сталина для провинциалов, да и для многих столичных жителей, была пустым звуком.

Незадолго до смерти, когда о. Владимиру было уже не под силу читать самому, он просил сына, Григория Владимировича, читать ему вслух свежий номер газеты или хотя бы пересказывать наиболее существенное. И еще накануне своей кончины он вел беседу с Григорием Владимировичем о церкви в государстве. Он настолько хорошо знал и помнил математику, что к нему до самой его предсмертной болезни обращались за помощью ученики старших классов средней школы. Он дипломатичен, осторожен, деликатен, тактичен. С годами гонение на религию усиливается, и он, духовник моей матери, наш добрый знакомый, почетный и всегда желанный гость у нас в доме, при встрече на улице делает вид, что нас не замечает, а то как бы не скомпрометировать. Он навещает нас все реже и реже, невзирая на уговоры моей матери, а если и приходит, то непременно в сумерки, с которыми сливается его серая ряса. Он целительно ласков с детьми. Когда он посещал меня во время моих частых и иногда серьезных болезней, мне сразу становилось легче. В 1928 году, после того как он исповедал и причастил меня на дому, в моем опасном заболевании начался благодетельный перелом.

Выйдешь иногда спозаранку – смотришь: о. Владимир пробирается с кошелкой. Ну, значит, навещать кого-нибудь из бедняков – в больнице или дома, побаловать болящего пирожками, испеченными Надеждой Петровной, яблочками или сочными сладкими желтыми сливами из своего садика. Спросишь:

– Куда это вы, Владимир Александрович?

Замнется:

– Это я… то… того… одного человечка проведать…

Когда его хоронили, бывший священник села Корекозева, о. Илья Миронов, вернувшийся к тому времени из мест отдаленных, вспоминал, что если б не посылки о. Владимира – а о. Владимир тогда уже не служил и находился на иждивении сына, – он, одинокий, не выдержал бы голодухи в изгнании.

О. Владимир долгое время жил со своим старшим, любимым, сыном – учителем. В 1927 году на выборах в правление местного кооператива наш тогдашний «предводитель дворянства», секретарь комитета партии, Лёвчуков заявил в моем присутствии Григорию Владимировичу отвод только на том основании, что товарищ Будилин живет-де вместе с отцом-попом. Тогда простой перемышльский мещанин, Александр Иванович Ветров, человек непогрешимой порядочности, встал и сказал:

– Позвольте – за! Такого незаменимого работника, как Будилин, в нашей кооперации не было и не будет.

Все-таки Григорию Владимировичу пришлось выехать из отцовского домика. Прошло еще три года, собор закрыли, а о. Владимира с женой по случаю того, что наш район был объявлен районом сплошной коллективизации, зимою выгнали на улицу. Старик долго ходил по городу – на дома в дом, просил, чтобы пустили его с Надеждой Петровной на квартиру. И никто из тех самых горожан, которые так недавно оказывали ему все знаки уважения, страха ради на квартиру его не пустил. Пришлось старику со старухой перебраться в Калугу, и там кто-то им сдал конуру. А моей матери долго потом снился сон: ночь, сумасшедшая вьюга, о. Владимир стучится то в одно окно, то в другое – никто не отзывается. И, однако, с о. Владимиром все кончилось сравнительно идиллически: у него был и кров над головой, и кусок хлеба, а впоследствии он снова переехал в Перемышль и тихо скончал свои дни перед самой ежовщинон, не дожив до ареста своего любимого сына. А для многих и многих священнослужителей сон моей матери оборачивался безысходной явью, и иные замерзали с женой и малыми детьми в поле или в лесу.

Перевожу взгляд с о. Владимира на о. Иоанна Песоченского, священника Никитской церкви. Он высокого роста, у него осанка проповедника, всегда чуть откинутая голова, вдохновенное лицо. Он тоже ума палата. В молодости и даже в среднем возрасте он, говорят, пил жестоким запоем, но впоследствии титаническим усилием воли победил этот роковой для многих духовных лиц недуг, и на моей памяти он уже был трезвенником. Служит он как будто несколько театрально, однако надо вчувствоваться в его интонации, и тогда поймешь, что театральность эта не благоприобретенная, не выработанная, не нарочитая, а органическая. Иначе он служить не может. В отличие от о. Владимира о. Иоанн прекрасный проповедник и прекрасный рассказчик. Где бы и о чем бы он ни говорил: с амвона – о смысле Духова дня или за чайным столом – о перипетиях русско-японской войны, его, бывало, заслушаешься. Небо явило к нему великую милость: он скончался в 1927 году, весной, до сплошной коллективизации, до сплошного закрытия храмов и до ареста двух своих сыновей.

А вот священник Фроловской церкви о. Николай Бриллиантов, немудрящий, обремененный огромной семьей, поневоле уделяющий много времени и внимания заботам о хлебе насущном. Если ему надо поскорее на сенокос или на уборку картофеля, он проборматывает службу или требу, как брат Жан из «Гаргантюа и Пантагрюэля». Но если ему торопиться некуда, как благолепно, с каким неподдельным чувством он служит! Кажется, это о нем сказал Некрасов в «Русских женщинах»:

…голос священника скорбью звучал.

О. Николай часто служил панихиды по моему отцу, я у меня до сих пор в ушах его воистину скорбный, западающий в душу голос:

Во блаженном успении вечный поган и да-а-аждь

Господа, усопшему рабу твоему Михаилу

О. Николай анекдотически вспыльчив – и в силу характера, и от досаждающей ему мысли: как прокормить жену и детей – мал мала меньше? И вот он в замызганной рясе яростно торгуется с бабой на базаре из-за липшей копейки («Дорого, матушка, дорого!»), и вот в Великий Четверг, к вящему соблазну прихожан, из алтаря слышится его голос:

– Заповедь новую даю вам… не дуй в кадило, болван!

Из песни слова не выкинешь. Из человеческой жизни единой черточки не смажешь. Но вот поди ж ты! Стойкостью о. Николай отличался подвижнической. Когда революция разразилась, дети его были еще малы, а двое младших родились уже после революции. Новая жизнь первое время била не непосредственно по о. Николаю, а по его детям, что? ему, строгому, но чадолюбивому отцу, было, конечно, еще больнее. Уже в годы НЭПа его детям, как детям «лишенца», не было доступа в средние специальные учебные заведения, не говоря уже о высших. Иные успели проскочить в какой-нибудь педагогический или сельскохозяйственный техникум, иные учились по подложным документам. И вот дойдет Петя до последнего курса, и вдруг – вон, на все четыре стороны. Еще через год откуда-то вышибают Катю. А в 1930 году из шестого класса средней школы исключили Аню только за то, что она отказалась принять участие в «добровольной» подлиске на «Заем индустриализации». Уже перед самой войной, весной 41-го года, его сын Коля в очередной анкете на вопрос о социальном происхождении ответил «сын культ, служ.», в страусовой своей наивности надеясь, что отдел кадров расшифрует его ответ так, что отец H. Н. Бриллиантова служил в каком-нибудь культурно-просветительном учреждении.

Кстати о Коле Бриллиантове и о «поповской жадности», о которой антирелигиозники прожужжали нам уши. Коля сызмала хорошо знал, что такое нужда, что такое хлеб пополам со жмыхом, что такое непосильные налоги, знал цену каждой копейке. У Коли была хозяйственная сметка, он был разумно расчетлив, на все руки мастер. Всю войну 41–45 годов он провоевал, был в Германии, оставался некоторое время после войны в Кенигсберге, а приехав, сказал матери, у которой за это время немцы разбомбили домишко и у которой не осталось ни кола ни двора: «Мамочка! Ты уж на меня не сердись! Я ничего из Германии не привез. У меня и мое-то добро украли». А «жадная» попадья ему в ответ: «Я бы тогда рассердилась на тебя, Коля, если бы ты хоть что-нибудь привез из Германии».

О. Николаю снять бы священнический сан и тем сильно облегчить участь детей, но это был, при всех его слабостях, настоящий, преданный церкви священник. В 1929 году закрыли храм, в котором он прослужил с 1918 года. Даже сквозь природную смуглоту его восточного скуластого лица видно было, что он почернел от горя. Служить ему было негде, но он и тут не снял сана. А в 1937 году его, старого, больного, неслужащего священника, дальше своего сада никуда не ходившего, схватили нарком-внудельские молодцы. На нарах какой тюрьмы испустил он дух – Ты, Господи, веси…

Вот соборный дьякон Михаил Федорович Даньшин, которого мой отец прозвал за могутность Дьяконом Ахиллой[6]. Этот самый Ахилла, с носом, похожим на клубнику «Викторию», был шутник и, как все настоящие острословы, шутил с каменным лицом. Однажды, до революции, он пришел поздравить мою бабушку с каким-то большим праздником, но посидел недолго.

– Куда же вы, Михаил Федорович? – пыталась удержать его моя бабушка.

– Не могу, Анна Яковлевна! Прямо от вас к Субботину (уездный член окружного суда). Это такая гадина – надо пойти поздравить.

Даньшин был многодетен, и эта его многодетность тоже являлась для него поводом к шутке. Когда моя тетка, придя к нему утром и остолбенев при виде детворы, валявшейся и на кроватях, и на сенниках, разложенных на полу, и на полатях, спросила: «Сколько же их у вас?» – дьякон ответил:

– Двенадцать спят, а двенадцать только-только проснулись.

На досуге из любви к искусству Даньшин занимался фотографией, что тогда было редкостью, недурно рисовал (кое у кого еще сохранились его перемышльские пейзажи), преподавал рисование в высшем начальном училище. После революции власти от него потребовали: или – или. Он предпочел остаться дьяконом. А когда он скончался (в 1923 году), хоронить его было не на что. Он умер на Троицын день, а на Духов день, за обедней, после того как о. Иоанн Песоченский обратился к молящимся с просьбой, пошли с тарелочкой собирать усопшему Ахилле на гроб.

А вот второй соборный дьякон – худощавый, с добродушнейшим выражением лица, Михаил Николаевич Святополков. Этот воды не замутит, мухи не обидит. В 1925 году он расстригся – задавили налоги. Первое время после снятия сана он, уже в дешевеньком кургузом пиджачишке и брючках, при встрече с моей матерью здоровался робко, боясь, что Елена Михайловна не ответит ему на поклон. Но церкви все же не бросил: поступил в другой храм регентом хора.

После краткого молебна прямо на шоссе икону Царицы Небесной несут в Успенский собор. За иконой – все духовенство. За духовенством – огромный для уездного города хор. В 23-м году таким хором управлял заведующий уездным отделом народного образования, беспартийный Владимир Петрович Попов. Поют певчие из всех пяти церквей, около ста мужчин и женщин:

Не имамы иныя помощи,

Не имамы иныя надежды,

Разве Тебе, Владычице, —

Ты нам помози;

На Тебе надеемся

И Тобою хвалимся.

Твои бо есмы рабы,

Да не постыдимся.

А в небесной вышине поют-заливаются птицы. А с лугов тянет медом. А навстречу – из города – ликующий трезвон колоколов.

И в течение недели весь город живет этим событием. Будничные заботы отступают – «о Тебе радуется, Благодатная, всякая тварь». Мы все принаряжаемся и внешне и внутренне. Подобревшие, прояснившиеся лица – вот что связывается в моей памяти с приездами дорогой гостьи. И из-за одного этого стоило сохранить древний обычай.

Икону переносят из храма в храм, в каждом храме в честь нее служат всенощную и литургию. На другой день после прибытия иконы, по окончании поздней обедни, ее несут из собора на площадь. Здесь – под окнами исполкома – служится торжественный молебен, а затем – крестный ход вокруг всего города, мимо лесов, лугов, полей и гор; и во время крестного хода священники, сменяя друг друга, читают акафист Иисусу Сладчайшему. Днем икону носят по домам верующих горожан и крестьян ближайших деревень, молятся в полях о ниспослании урожая.

И пока в пестром мраке самого-самого первосонья вдруг не вырисуются невиданные лица, незнакомые здания, дороги в осиянные нездешним светом миры, и вслед за тем ты, сморенный здоровой усталостью, не канешь камушком в бестревожную глубь детского сна, и в первые мгновенья после того, как рассеется сонный туман, слух твой наполняют огнестойкие слова молитвы, ежедневно повторяемые за молебнами, и пленительный в своей однозвучности напев:

Спаси от бед

Рабы Твоя, Богородице,

Яко вси по Бозе

К Тебе прибегаем,

Яко нерушимей стене

И предстательству.

Особенно памятно мне пребывание у нас иконы Калужской Божьей Матери в 1925 году – памятно прежде всего потому, что для моей матери-учительницы, содержавшей на свое более чем скромное жалованье меня, ученика шестого класса, свою сестру» получавшую двенадцать рублей пенсий, и самое себя» отнюдь не исключалась возможность, что за хождение на встречу иконы или за участие в крестном ходе ее выгонят из школы с волчьим билетом.

Мать не утаила от меня своих опасений. И оба мы на «семейном совете» (тетя Саша в ту пору гостила в Москве) пришли к заключению, что лишить себя этой радости мы не можем, что бы с нами потом ни случилось. Мама вспомнила слова из песнопения, мимо которых до этого ее мысль скользила безучастно, но которые вдруг приобрели для нее насущный и ободряющий смысл:

Твои бо есмы рабы.

Да не постыдимся.

Забегая вперед, скажу, что все кончилось для моей матери и тем паче для меня вполне благополучно. Были мы с ней на всех решительно службах. Но местный антирелигиозник Бычевский, редкозубый, с мышиными бегающими глазками на чахоточном лице и тонкими – в ниточку – поджатыми злыми губами, сыпавший слова четкой скороговоркой, словно из пулемета строчил (к слову молвить – поп-расстрига, женатый на дочери священника, от какового брака у него был единственный сын – жалкий и тихий, со всеми приветливый идиотик), – этот самый уездного масштаба философ с семинарским образованием ограничился тем, что на очередной «лекции» в клубе выразил сожаление, что по случаю привоза иконы особое религиозное рвение проявили некоторые учительницы (имен он не назвал) и что голосом приезжавшего из Калуги протодьякона Песоченского (однофамильца нашего священника) увлекся даже местный комсомол в полном составе, с секретарем во главе.

А еще потому эта летняя неделя 1925 года так неизгладимо врезалась в мою детскую память, что на сей раз перемышляне для вящей торжественности задумали пригласить калужского протодьякона Песоченского. Я слышал мамины рассказы о Шаляпине, об итальянцах, но все же до приезда Песоченского не представлял себе, что человек может обладать голосом такой безграничной мощи и такой одухотворенной красоты, что человеческий голос может брать в плен целые города.

Сын сельского священника, родом из Зимниц Жиздринского уезда, Песоченский одно время служил псаломщиком в одном из сельских храмов Калужской губернии и постепенно дошел до протодьякона калужского кафедрального собора, а в 1897 году был награжден архидьяконским орарем.

Песоченский был человек непокорный, свободолюбивый, неколебимо верующий, но ни в малой мере не святоша и не ханжа. Ничего ханжеского не было ни в облике его, ни в повадке, ни в речи. На своем веку я много общался с духовенством и могу засвидетельствовать, что истинным представителям православия, при этом не только лучшим из них, ханжество и лицемерие чуждо. А лучшие из них строги к себе, всепонимающи и милосердны к другим. Это отражается в их взгляде: сосредоточенный, ушедший внутрь и оттого кажущийся суровым, он мгновенно светлеет и теплеет, как только на кого-нибудь обращается.

До революции Песоченский выказал себя либералом, не ладил с губернатором Ченыкаевым, власти посматривали на него косо. Косились на него и новые власти. В самом начале 20-х годов правительство особенно активно поддерживало отколовшихся от православия «обновленцев», надеясь их грязными и хилыми руками взорвать православную (так называемую «тихоновскую») церковь изнутри. Осенью 1923 года мать взяла меня на уездный съезд Советов. Съезд происходил в школьном здании. Часть помещения была отгорожена для делегатов и для президиума. Остальную часть отвели для публики. Послушать, что говорят, мог кто угодно. Среди публики – о. Владимир Будилин. Съезд приехал проводить член Калужского губкома РКП Иосиф Иванович Рещиков.

В докладе на съезде он с циничной, марксистско-ленинской откровенностью заявил:

– Для нас, коммунистов, конечно, безразлично, что «обновленцы», что «тихоновцы», и те и другие – опиум для народа, но мы поддерживаем обновленцев, потому что они сеют рознь среди церковников и помогают нам бороться с церковью вообще.

Однажды Песоченского вызвал к себе один из калужских сатрапов и задал ему вопрос:

– Почему вы отказываетесь служить с епископом Владимиром? (Это был «красный» архиерей.)

– Я с мерзавцами не служу, – возгласил своим громоносным басом Песоченский.

– Как вы можете так говорить? – обиделся сатрап за своего протеже.

– Ну, с подлецами, если хотите, – поправился Песоченский и тут же, не пожалев красок, расписал Владимира, строившего свою карьеру на изветах и доносах.

Так Песоченский и не стал служить с «мерзавцами» и «подлецами». А когда, в 1925 году, он приехал к нам в Перемышль, то отказался служить с «красным» попом, сопровождавшим икону Калужской Божьей Матери. «Обновленцы» и «живцы», которых так прозвал народ, потому что они объявляли себя сторонниками некоей «живой церкви», хотя Лютеров среди них на поверку не оказалось, а вот проходимцев, самозванцев, стяжателей, вымогателей, доносителей, мелких политиканов, интриганов, фанфаронов хоть пруд пруди; при прямом попустительстве властей забирали себе во всех городах лучшие храмы и святыни, чтобы получать как можно больше дохода. Отказался Петр Андреевич Песоченский служить с «красным» попом публично, на городской площади, перед началом молебна, напомнив ему, что он с таким условием и ехал в Перемышль, чтобы тот в богослужениях участия не принимал.

– Вы же дали нам слово, – поддержал своего однофамильца о. Иоанн.

«Красному» попу пришлось снять облачение и удалиться.

Я слушал Песоченского, когда ему было за шестьдесят. С виду он был неказист: росту чуть выше среднего, со светло-русыми прямыми волосами, с птичьим носом, испещренным багрово-синими переплетениями жилок. Но во время богослужения он внезапно хорошел. Вскоре мне пришлось увидеть другого калужского протодьякона Малинина – высокого, стройного, среброкудрого, голубоглазого красавца с профилем древнего римлянина. Когда Малинин ходил по храму со свечой, казалось, он ступает по упругой волне. Каждое его движение было исполнено царственного величия. И все же он не производил того впечатления, какое оставлял невзрачный Песоченский. Песоченский брал не только силой голоса, но и силой своего молитвенного духа. И я, двенадцатилетний мальчуган, всю неделю простаивал две долгие службы – литургию с молебном и всенощную с акафистом – и не замечал усталости до того мгновенья, когда ложился спать. Это была моя первая влюбленность в человека искусства. Я много раз потом слышал, как поют за всенощной величание Богородице. Слышал, как гремели в Киевском Владимирском соборе архангельские трубы двух протодьяконов. Но все звучащие в моем внутреннем слухе голоса покрывает голос Песоченского, воспевающий, славословящий Матерь Божью от всей своей простой и светлой души:

…честнейшую херувим и…

Едва уловимая пауза, и вслед за тем по всему храму разливается голос Песоченского, и какая в нем преданная любовь к Заступнице Усердной!

…сла-а-вне-е-ейшу-ую без сра-авне-е-ния…

И вот, разлившись, казалось без удержу, голос Песоченского на последнем слове входит в берега и замирает на густой, строгой, чуть-чуть грустной ноте, словно жаль ему, что величание кончилось:

… се-ра-а-фим…

Летний погожий вечер. Всенощная в Никитской церкви. После чтения Евангелия Песоченский всходит на амвон и начинает длинный речитативный возглас:

Спаси, Боже, люди Твоя и благослови достояние Твое…

Все окна и двери храма – настежь, и в них вливается звон колокола, лучшего во всей нашей округе. Звонарю давно бы уж пора утихомириться, а он разошелся вовсю, колокольная медь гудит победно, неукротимо, но Песоченского это нимало не смущает: точно соревнуясь с нею, он с каждым словом усиливает звучание голоса, и вот колокол звонит теперь словно где-то вдали, а весь храм, до последнего, самого темного и укромного уголка, вытеснив колокольный звон, наполняет нечеловечески мощный голос Песоченского:

Молим Тя, многомилостиве Господи:

усльшш нас, грешных, молящихся Тебе, и помилуй нас!..

Это была как бы молитва от всех нас и за всех нас, это была мировая молитва, как выразился о коленопреклоненных молитвах, читаемых за вечерней в Троицын день, художник Левитан, душа которого была всегда раскрыта для красоты[7].

Перемышляне потом говорили:

– А помните, как никитский колокол спасовал перед Песоченским?

Давно нет в живых Песоченского, обезображена Никитская церковь, разбит ее полнозвучный колокол, а голос протодьякона звучит в моих ушах так, словно я слышал его вчера…

Мы с моей матерью встретились с Петром Андреевичем Песоченским в первый и последний раз у наших знакомых, у которых он остановился. За чашкой чая он предавался лесковским воспоминаниям. Случайно кто-то заговорил о покойном перемышльском священнике Николае Ниловиче Панове – маленький, я называл его, первого священника в моей жизни, «дядей с длинными волосиками». «Дядя с длинными волосиками» отличался музыкальностью: играл на скрипке, участвовал в домашних светских концертах, устраивал духовные концерты в пользу Александро-Невского братства, у него были свои сочинения для церковного хора. Он умер в 1914 году, в рождественский сочельник, стоя на коленях перед образом Всепетой Матери. Оставил он по себе долгую память, главным образом тем, что не только никогда ничего не брал с бедняков, но – по примеру своего покровителя Николая Угодника – тайно помогал им: то незаметно сунет что-нибудь в окно, то войдет в дом, когда никого нет, и положит на стол. И вот оказалось, что это товарищ Песоченского по Калужской семинарии. Песоченский неожиданно встал, поклонился своим собеседникам и, поблагодарив их за то, что они поминают добром «Нилыча», воскликнул:

– Малограмотный, академии не кончил, а душа-то какая была!..

Перед тем как нам распрощаться, кто-то из местных церковных деятелей пришел сказать Песоченскому, что двух подвод найти не удалось и что придется ему ехать в Калугу с тем самым «обновленцем», с которым он отказался служить. Петр Андреевич усмехнулся:

– Ну что ж, ничего не поделаешь, авось не заражусь «обновленческой» хворью!

Мы с моей матерью отправились по хозяйственным делам и, уже возвращаясь домой, смотрим: у постоялого двора пролетка, а в пролетке Песоченский и «живец». Заметив нас, Песоченский заговорщицки подмигнул и, показав глазами на соседа, с мальчишеским задором скорчил такую уморительную физиономию, что мы с матерью чуть не упали от хохота.

Последние годы жизни Песоченского были горестны. В Калуге его задушили налогами. Людиновские рабочие пригласили его в свою церковь. Потом закрыли церковь и в Людинове. Петр Андреевич снова перебрался в Калугу и там умер в бедности, 23 августа 1933 года, 69 лет от роду.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.