2

2

А что же именно поднимало писателю настроение в школьных городках?

Комфорт, простор, ухоженность цветников и посадок. Чистота. Белки и прочие зверьки, снующие тут и там. Аккуратность построек. Рациональность планировки. Вежливость охраны и персонала. Ненавязчивая разумность устройства. Мудрость профессуры.

А еще – радость от того, что удается показать американским студентам: русская литература – это не искусство угнетенных невротиков, что «существование равно сопротивлению». Так назывался один из его первых семинаров, на котором обсуждались альманах «Литературная Москва», Нобелевская премия Пастернака и глумление над мастером, борьба между «Новым миром» и «Октябрем» как отражение духовного конфликта 60-х.

Ему нравились студенты – они очень старались, были трудолюбивы, дисциплинированны, воспитанны и аполитичны. Никакого сравнения с калифорнийской вольницей 60-х – 70-х.

А ведь с десяток лет назад их мамы и папы бунтовали против системы! И, при всей благожелательности писателя к их творческому поиску, ему был чужд их протест. Как левацкий. По сути, играющий на руку советам, коммунистам, врагам свободного мира, создавшим изощренную систему угнетения и контроля, против которой дерзают восставать единицы, в то время как против «недостаточной демократии» на Западе бунтуют многие тысячи.

* * *

Вспомним «Ожог». Описание студенческого мятежа середины 70-х при участии фрондера-интеллектуала Патрика Генри Тандерджета. Вот описание подготовки революционного штурма: «Всю ночь революционеры жгли костры, танцевали хулу, играли в скат, курили "грасс", пели революционные песни, обсуждали проблему смычки с рабочим классом… ну и, конечно, факовались на всех ступеньках Ректорской лестницы». Но пока сопредседатели ревкома Джонни Диор и Эвридика Клико разрабатывали план, в ходе которого под прицелом телекамер должны были произойти a) атака библиотеки[216]; b) сожжение чучел профессоров; c) запуск в небо портретов Ленина, Мао, Сталина, Троцкого, Гитлера, Че Гевары и Арафата; d) взрыв «тотемного столба либерализма» – обелиска с именами буржуазных ученых, к месту безобразия, сидя на койке-раскладушке, из Москвы по воздуху подлетал профессор кафедры славистики Патрик Тандерджет.

И едва «Эвридика в последний раз провела юным пупырчатым языком по уставшему еще до революции отростку Дома Диора», она глянула в небо и закричала от изумления и ярости, ибо мятежный профессор завершил полет и был ясно виден на верхушке обреченного взрыву обелиска. Рядом с ним имелся ящик пива.

Ощутив внимание публики, профессор обратился к восставшим:

– От имени и по поручению молодежи Симферополя и Ялты я сейчас обоссу всю вашу революцию, – и, попросив извинения у девушек, исполнил обещание.

По этому эпизоду можно судить об отношении советского мятежника Аксенова к мятежникам Запада. Что ж удивительного в том, что теперь его радовали усердие, усидчивость, темпы освоения учебного материала, внимание и спокойная благожелательность его учеников.

Аксенов посещал Запад в разгар «революций». И мятежный Беркли[217] в том числе. Жалея о жертвах, он тем не менее находил их бессмысленными, как и сам мятеж. Ибо был на стороне истеблишмента – государственных и университетских властей. Почему? Да потому, что они, по его мнению, еще худо-бедно противостояли коммунистической угрозе, а бунтари подтачивали твердыни последних рубежей западной обороны.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.