О «народности» Пушкина

О «народности» Пушкина

Пушкин не стремился к так называемой народности, а создавал ее как менталитет. Не успел. Мы его всё еще не обрели (как и Пушкина не поняли).

По мечтаниям Гоголя, он нам явится «через двести лет», то есть в 2037 году… Не знаю, как говаривал Зощенко, не думаю. Слишком уже близка эта футурология. И Пушкин опять останется первым, то есть один.

В 1996 году меня пригласили в Принстон в качестве профессора прочитать спецкурс для аспирантов. У меня уже была написана книжка о последнем годе жизни поэта, был изучен материал по 1825, 1829, 1830, 1833 годам. Меня преследовала идея, что весь Пушкин хотя бы однажды должен быть издан в хронологической последовательности, чтобы всем стало ясно его поэтическое хозяйство как единство текстов от первого до последнего слова. Не имея возможности осуществить такое издание, я решил построить свои лекции так, чтобы издать его по этому принципу сначала устно, причем от смерти к рождению, от последнего до первого слова, как бы воскрешая поэта: не монумент, а человек.

Мои слушатели с готовностью согласились, и мы начали читать Пушкина вспять. Я и сам проделал это впервые и как же много для себя открыл!

Опасался я только лицейского периода, поскольку плохо его знал и не хотел наткнуться на то же единство в более слабом исполнении. Но тут подоспели их рождественские каникулы, и я заспешил домой встретить Новый год. В последней лекции скомкал лицей и перешел к генеалогии. Под окном аудитории прогудело такси, чтобы везти меня в аэропорт. «Вот так и Пушкин начал свою жизнь, как каждый из нас, провозгласив первым плачем, что он родился!» Пушкин воскрес. Мои аспиранты застучали по партам, что означало аплодисменты, я подхватил чемодан и улетел.

К 200-летию АС мне удалось осуществить издание всех известных текстов «последнего» Пушкина в хронологической последовательности «Предположение жить. 1836». Толстенный оказался том! Моя книжка утонула в Пушкине как предисловие.

Идея такого издания не могла принадлежать мне одному. Оказалось, она давно принадлежала многим.

Однако мой последний его том оказался в осуществлении первым. Первый же том, с теми самыми лицейскими стихами, которых я так толком и не прошёл, был выпущен Академией наук лишь на следующий год.

Ничего удивительного, что опять вспять, что первое отстает от последнего. Практически невозможно сделать что-нибудь в срок! Нельзя изготовлять постамент раньше памятника. Для памятника, посвященного «175-летию перебегания зайцем Пушкину дороги, а также Восстания декабристов» было готово только место в Михайловском и назначен срок (день в день) 24 декабря 2000 года нашего стиля. А книга «Вычитание зайца. 1825», служившая ему пьедесталом, построенная частично по тому же принципу, что и «Предположение жить. 1836», всё не выходила. Зато памятник успели установить на том самом месте и в срок!

Книга же вышла лишь на следующий 2001 год.

Сейчас я верчу в руках второй («южный») академический томик уже 2009 года издания. Юг интересует меня, чтобы еще раз проверить, с каким новым и зрелым «багажом» П. приедет в Михайловское (т. е. что уже написано, но не опубликовано). Хочу испытать еще раз эффект «чтения вспять». И предчувствие меня не обмануло…

Томик сам раскрывается на сердитой заметке «О французской словесности» 1822 года.

Начав с того, что именно она имела наибольшее влияние на русскую, перечислив достойнейшие отечественные имена, Пушкин заключает: «Вредные последствия – манерность, робость, бледность». И далее:

«Некоторые пишут в русском роде, из них один Крылов, коего слог русский».

«Как можно ей (французской литературе. – А.Б.) подражать: ее глупое стихосложение – робкий, бледный язык – вечно на помочах…»

В отдельное предложение, уже не как имя, а как слово, выделен «Державин». И следом за ним всё заканчивается решительно:

«Не решу, какой словесности отдать предпочтение, но есть у нас свой язык: смелее! – обычаи, история, песни, сказки – и проч.».

Это уже программа.

И на следующей же странице впервые читаю (как я проморгал такое стихотворение!):

Наперсница волшебной старины,

Друг вымыслов игривых и печальных,

Тебя я знал во дни моей весны,

Во дни утех и снов первоначальных.

Я ждал тебя; в вечерней тишине

Являлась ты веселою старушкой,

И надо мной сидела в шушуне,

В больших очках и с резвою гремушкой.

(«Шушун»… за век до Есенина, однако.)

Хронологическое примыкание этих двух текстов друг к другу не случайно.

Нет, роль Арины Родионовны не только умилительна: французский Пушкин изучил и знал (все в Лицее знали, но только ему досталось прозвище «француз»), русскому – научился, то есть услышал и постиг.

Русскому языку надо учиться у просвирен.

Действительно, Лермонтов лучше поется, чем Пушкин. При жизни Пушкина куда легче пелись любимый им Дельвиг и ценимые им Кольцов и Денис Давыдов. Если не считать множества романсов, сочиненных на его тексты композиторами, начиная с Глинки, я едва нахожу две народных песни: «О вещем Олеге» да «Черную шаль». Хотя как фольклорист работал он неустанно, записав множество песен и сказок. Когда язык возникает в человеке как книга раньше, чем он научится читать на нем, может возникнуть поэт как в неграмотном народе, во всю первозданную фольклорную силу [98].

Раскрываю тот же томик в конце: два последних прилегших друг к другу стихотворения…

В чужбине свято наблюдаю

Родной обычай старины:

На волю птичку выпускаю

При светлом празднике весны.

Я стал доступен утешенью;

За что на Бога мне роптать,

Когда хоть одному творенью

Я мог свободу даровать.

Можно понять ссыльного поэта… И следом:

Мой дядя самых честных правил,

Он лучше выдумать не мог.

Он уважать себя заставил,

Когда не в шутку занемог [99].

Вот какую птичку выпускает он на волю! Размах крыл – первая строфа первого романа в стихах (к своему 24-летию, 28 мая ночью).

Данный текст является ознакомительным фрагментом.