13. Великие дебаты

13. Великие дебаты

Как показало мероприятие по сбору средств, проведенное в отеле «St. Regis», в зале, который был назван в честь монарха, которого Рэнд презирала, объективисты не воспринимают случайной иронии. И это мое наблюдение вновь подтвердилось на первых дебатах объективистов с либералами, которые были перенесены с середины февраля на 10 марта 2011 года.

На всем Северо-Американском континенте было бы трудно отыскать место, менее гостеприимное по отношению к объективистам. В числе организаторов значилось и Национальное общественное радио в лице радиостанции «WNYC», это кровожадное чудовище из лагеря левых. И проводились дебаты в рассаднике либерализма, Нью-Йоркском университете. Университет расположен рядом с парком Вашингтон-сквер, где издавна тусуются левые радикалы и битники с гитарами, носители вредоносных альтруистических идей, распевающие песенки, в которых прославляются разные паразиты. На парк выходит фасад дома номер один по Пятой авеню, где жил знаменитый драматург левых взглядов, Клиффорд Одетс, как раз в те годы, когда он особенно увлекался коммунизмом. А непосредственной площадкой для дебатов был выбран Культурный центр Скирболла при Нью-Йоркском университете, названный так в честь рабби Джека X. Скирболла, основателя Лос-Анджелесской школы при Колледже иудейского союза, известного филантропа и кинопродюсера 1940-х годов.[178]

Таким образом, в одном месте собрались Голливуд, мистицизм, коллективизм, государственный тоталитаризм, альтруизм, коммунизм, иудаизм и все прочие «-измы», враждебные объективизму.

В программе дебатов, которую излагал мне в Йельском клубе Барри Колвин, произошли небольшие изменения. Первые дебаты, изначально заявленные под названием: «Правительство. Сколько нам необходимо?» — теперь назывались мягче: «Правительство. В чем его главная роль?». Сильнее всего изменилась тема вторых дебатов, которая сначала звучала так:

«Система социальной защиты населения. Разве мы сторожа братьям нашим?». Теперь же формулировка была такая: «Свобода. Для кого и от чего?». Центр Demos, судя по всему, принял активное участие в выборе тем для дебатов, потому что при таких формулировках либералам было бы проще вступить в бой. Третьи дебаты, изначально посвященные теме «Капитализм. Добродетель или зло?», теперь назывались «Капитализм. Есть ли нравственность в этой системе?». Название третьих дебатов было всего лишь немного перефразировано, но, как я понял, как раз отражало традиционный взгляд либералов на капитализм, который им представлялся зверем в клетке: важно, чтобы он жил, но держать его лучше под замком, чтобы он не посягнул на права публики. «Добродетель или зло» — здесь вопрос поставлен ребром: либо черное, либо белое. При новой же формулировке вопроса в качестве ответа можно предложить веское «возможно» или «это зависит от».

Хотя у Demos было преимущество, поскольку либералы дрались на своем домашнем ринге, в подобной ситуации оно не помогло Джо Луису выиграть у Макса Шмелинга. И было ясно, что объективисты вышли вперед еще во время взвешивания. Институт Айн Рэнд и представители центра Demos расставили столы со своей литературой, и у стола института, где раздавали бесплатные брошюры с изложением философской системы Рэнд, толпилось гораздо больше народу. Почти никто не задерживался у стола центра, где предлагали скучную брошюру с игривым названием «Хорошие правила. Десять историй об успешном регулировании». Издания института, например, книжка Пейкоффа «Религия против Америки» и брошюры Рэнд «Права человека» и «Природа правительства», казалось, имели более абстрактные заглавия, менее связанные с реальностью, зато явно вызывали живой интерес у университетской публики. Брошюры Рэнд выглядели гораздо привлекательнее, хорошо переплетенные и отпечатанные на дорогой глянцевой бумаге, тогда как брошюра центра Demos была распечатана на обычной бумаге формата А4 и сшита скрепками. Если бы я был юнцом, который жаждет отыскать навигационную карту для полета над растерзанной, измученной кризисом Америкой, я, скорее всего, выбрал бы в проводники Институт Айн Рэнд, а не Demos с его проверенными патентованными средствами.

Среди публики был молодой кинематографист по имени Джими Паттерсон, который, несмотря на холод, терпеливо дожидался на улице, пока откроют двери. Он уже окончил университет и пришел сюда с подругой, которая еще училась в Йеле и, кажется, была не так уверена в безоговорочной победе объективистов, как Джими. Он же всего несколько минут назад познакомился с Яроном Бруком и был так счастлив, будто выпил на брудершафт с Джоном Ленноном. «Нет, с Миком Джаггером», — поправился он. Джими ожидал, что грядущие дебаты станут сокрушительной победой Брука, которому предстояло сойтись в первом раунде с Майлзом Рапопортом, президентом Demos.

Насмотревшись на Брука в отеле «St. Regis», на мероприятии по сбору средств, я нисколько не сомневался, что в этом состязании он будет Мухаммедом Али, тогда как Рапопорт возьмет на себя роль солидного, серьезного Джо Фрейзера. Какой бы неприветливой ни казалась эта арена для объективистов, Брук зарекомендовал себя бывалым бойцом, привычным к любым условиям, интересным оратором и опытным спорщиком. На что способен Рапопорт, почти не было известно. Он не так часто мелькал на телеэкране, как Брук, который постоянно появляется на канале «Fox News», однако Рапопорт все равно отказался дать мне интервью до начала дебатов, что могло обеспечить ему некоторую фору. Вместо этого он отослал меня к Дэвиду Каллахану, соучредителю центра Demos и главе его международного подразделения. Каллахан также был автором хорошо принятой книги об этических изъянах общества, озаглавленной «Культура мошенников». Это произведение безоговорочно включало в число прочих изъянов «неспособность боготворить капитализм».

Когда я разговаривал с Каллаханом, за несколько недель до дебатов, он сказал, что «у членов организации нет уверенности, что в дебатах следует встретиться именно с ними, а не, скажем, с Институтом Като или Фондом Heritage, или еще с какой-нибудь популярной структурой». Но в итоге было решено выйти на дебаты с объективистами, которых он охарактеризовал как «доводящих либертарианство до логического предела». Причина такого выбора, пояснил он, «в желании показать, куда приводит подобная логика». Для Института Айн Рэнд дебаты предоставляют возможность завоевать новую публику, «взывая к еще не обращенным, и обрести респектабельную платформу для своих экстремистских идей».

Это, с точки зрения Demos, в худшем случае. Другой потенциальной опасностью для ученых из Demos представлялось то, что вялого спорщика от либералов может просто расплющить в лепешку острыми и язвительными радикальными аргументами объективистов.

* * *

В Культурном центре Скирболла не кипело таких страстей, какие бурлили в 1967 году, во время схватки Брандена с Эллисом. Наверное, дух доброго рабби удерживал публику от грубостей. Когда перед началом дебатов провели голосование, примерно 60 % зрителей, по моим подсчетам, объявили себя объективистами.

Первым на ринг вышел Рапопорт, без всякой рисовки. То был солидный господин лет пятидесяти, несколько грузный, неспешный, способный скорее осыпать противника градом легких ударов, чем отправить его в нокаут. В начале своего выступления он, кажется, читал по бумажке, за что, будь я судьей, непременно вычел бы ему очки. Но Рапопорт и не скрывал, что читает. Ничего не таил за пазухой. В отличие от дебатов Брандена — Эллиса здесь не было никакой критики Рэнд, ее книг или тем более героев. На самом деле я сначала даже не понял, читал ли Рапопорт ее книги, а если читал, то насколько это важно для дебатов. «Давайте проведем их на высоком уровне», — призвал в самом начале ведущий Брайан Лерер — и дебаты действительно прошли на высоком уровне.

Рапопорт начал с наблюдения, что прежнего согласия между либералами уже не существует. С 1980 года преобладают идеи Рональда Рейгана. «С моей точки зрения, эти идеи, которыми всерьез руководствовалось правительство, толкнули страну в пропасть, столкнули с высокого утеса», — сказал он, повторив метафору. И теперь, сказал Рапопорт, мы вступаем в новый период, характер которого пока еще не определен. Брук — хотя в этом, возможно, не было необходимости — делал заметки, пока оратор наносил слабенькие удары («сильный государственный сектор», «справедливые правила игры») ему в солнечное сплетение. Но затем Рапопорт заехал противнику по затылку, продемонстрировав, что, вероятно, все же хорошо знаком со слабостями объективизма: «Между прочим, существует опасность увести эти дебаты к вершинам философии, в сторону от практических решений, от того, какими должны быть настоящие публичные дебаты». Он попал не в бровь, а в глаз: объективисты постоянно уходили от практических решений. Необходимо, сказал он, «следовать задачам публичных дебатов, которые предусмотрены этим жанром». Выдвигаемые принципы должны быть «применимы к реальности».

Реальность — развязанный шнурок, который вечно подводит объективистов, — могла бы послужить грозным оружием, если бы Рапопорт сумел им воспользоваться.

Он процитировал Жан-Жака Руссо: «Наконец, каждый, подчиняя себя всем, не подчиняет себя никому в отдельности. И так как нет ни одного члена ассоциации, в отношении которого остальные не приобретали бы тех же прав, которые они уступили ему по отношению к себе, то каждый приобретает эквивалент того, что теряет, и получает больше силы для сохранения того, что имеет».[179]

Произнеся эту возмутительную речь в оправдание альтруизма, коллективизма и гражданственности, Рапопорт взял быка за рога: «Когда ипотечный брокер убеждает ничего не подозревающего покупателя дома взять ипотеку, которую, как уже знает брокер, клиент не потянет, и при этом брокер понимает, что сам он все равно получит прибыль из процентной надбавки, нам необходимо правительственное агентство, которое готово положить этому конец».

Удар в челюсть был сокрушительный. Бруку явно стало не по себе, он был раздражен, а Рапопорт продолжал говорить о необходимости правительственного вмешательства, когда имеют место загрязнение окружающей среды, эксплуатация ненадежных шахт и прочие преступления со стороны корпораций. Затем он стал перечислять примеры положительного воздействия государства на жизнь граждан: увеличение числа государственных университетов (таких как Техасский университет, где, он мог бы прибавить, объективизм значится в учебной программе). Он продолжал в том же духе, перечисляя правительственные программы, которые когда-то принимались как должное, а теперь находятся под угрозой уничтожения из-за сторонников «маленького» правительства.

Все эти аргументы были беспощадно правдивыми. Объективисты и многие консерваторы вынуждены были молчать, пока Рапопорт говорил, что на протяжении последних тридцати лет ситуация только усугубляется, угрожая среднему классу, ставя его в крайне уязвимое положение. «Мы рискуем превратиться в страну, где есть горстка в высшей степени преуспевающих людей, — сказал он, — „плутократия“, как называет ее „Goldman Sachs“, и подавляющее большинство — люди малообразованные, без доступа к нормальной медицине, без гарантированного дохода» и так далее. Феномен перераспределения всех доходов в пользу крохотной группы супербогачей, «плутократии», был впервые описан аналитиком «Citigroup», а не «Goldman Sachs», но Рапопорту можно простить эту незначительную ошибку.

Брук, как и полагается закаленному ветерану ринга, с самого начала продемонстрировал, что он — лучший оратор. Он говорил без конспекта и много жестикулировал. По временам казалось, что он для пущего эффекта сейчас отойдет от трибуны и начнет бродить по залу, как проповедник. Он отстаивал свою точку зрения, переходя на личности, продуманно бросая в публику риторические вопросы. Он же был иммигрант из Израиля. Он приехал в Соединенные Штаты. Чего ради? «Что делает эту страну такой особенной? Что делает эту страну отличной от других?» — спрашивал он в манере университетского лектора, делая ударение на последних словах, уже выигрышно выделяясь на фоне уравновешенного, но бесцветного, время от времени спотыкающегося на словах Рапопорта. Его оппонент редко использовал слово «я», отдавая предпочтение коллективистскому, обобщенному «мы»: он несколько раз произнес «мы в Demos». Брук же говорил только от себя, ни разу не сказав «мы в Институте Айн Рэнд».

Необходимо вернуться назад, к моменту возникновения этой страны, сказал Брук. На самом деле Рапопорт только что именно это и делал. Руссо, на котором ему бы следовало заострить внимание, был одним из тех философов, которые вдохновили американцев на Войну за независимость. Судья во мне вычел у Рапопорта очко за то, что он не заострил внимание публики на Руссо. Брук, со своим бостонским акцентом, продолжал размахивать рэндианским знаменем, называя Войну за независимость «фундаментальной, исторической морально-политической революцией. Идеологической революцией». Таковой она и была: чтобы прийти к этому выводу, достаточно почитать трактат Руссо «Об общественном договоре», из которого цитировал Рапопорт. Но Брук не стал останавливаться на этом. Он заметил, что «отцы-основатели вывели принцип», который отвечает на вопрос: «Кому принадлежит твоя жизнь?» И «ответ, исторически, всегда, оставался один и тот же: „Твоя жизнь принадлежит племени, твоя жизнь принадлежит королю, принадлежит государству, принадлежит Папе, принадлежит некоей группе, стоящей над личностью“», — говорил Брук, прибегая к повторам, чтобы донести до публики свою мысль. Однако, сказал он, деятели эпохи Просвещения, включая отцов-основателей, пришли к выводу, что «это верно не вполне. Твоя жизнь принадлежит тебе». Чуть ли не в рифму. Аудитория пришла в восхищение, как и следовало ожидать.

После чего Брук совершил невероятный прыжок — через голову Руссо — и заявил, что отцы-основатели «отвергали понятие коллективизма. Они отвергали саму идею, что вы, индивидуальная личность, обязаны чем-то какому-то внешнему объединению».

На самом же деле можно легко доказать, что Рэнд шла не в ногу с отцами-основателями и что они неоднократно выказывали свою приверженность коллективизму, и доказательства тому можно найти не только в «Американском кризисе» Пейна, ной в биографиях этих людей, в Декларации независимости и в Конституции, которая начинается словами: «Мы, народ». Рэнд недвусмысленно отвергала подобную коллективистскую терминологию, заявляя, что общество — «это просто множество индивидуумов».[180] Брук мог бы приводить свои доводы Джеймсу Мэдисону, а не Рапопорту.

Брук беззаботно продолжал в том же духе, уверяя, что цель отцов-основателей состояла «не в том, чтобы просто максимально увеличить общественную выгоду — нет, этого нет в Декларации». И все же Декларация независимости — в высшей степени общественный документ. В нем говорится «мы» и подробно излагаются коллективные жалобы подавляющего большинства жителей колоний, и заявляется, к примеру, что король Англии «отказывался дать свое согласие на принятие законов, в высшей степени полезных и необходимых для общего блага» (понятие, существование которого Айн Рэнд, страдавшая социофобией, отрицала вовсе). И ссылки на Творца с большой буквы тоже не позволяют атеистам-объективистам хвалить Декларацию независимости. Сам Вашингтон был кем угодно, но только не эгоистичным рэндианцем: всем был известен его альтруистичный нрав. И есть еще Томас Пейн, человек радикально левых взглядов, который превратил бы Брука в кровавое месиво, если бы только Рапопорт сунул его вместо бритвы в свою боксерскую перчатку.

Брук размахивал кулаками над безмолвным, распростертым телом Рапопорта, осыпая его градом ударов и перекраивая раннюю историю Республики. Основополагающий принцип нашей страны — вовсе «не в том, чтобы приносить себя в жертву ради соседа, а в том, чтобы жить своей жизнью. И в этом заключена независимость», — объявил Брук притихшей и потрясенной аудитории центра Скирболла. Но так ли это? Те, кто подписывал Декларацию независимости, были людьми привилегированными, они не получали жалованья от Континентального конгресса. Они пошли на громадный риск, которого могли бы избежать, попросту оставшись дома и «живя своей жизнью». Они рисковали этой жизнью ради соседей. Они именно приносили себя в жертву. И достаточно лишь посетить Маунт-Вернон, как я убеждал Вики Тауле, и увидеть, как самопожертвование Вашингтона, когда он не захотел уйти на покой, не позволил себе эгоистично почить на лаврах, привело к тому, что ему пришлось продать большую часть семейных владений в этой части Виргинии. Именно по этой причине дом нашего первого президента управляется некоммерческой организацией, а не принадлежит потомкам Вашингтона, и такое положение вещей сохраняется уже более ста пятидесяти лет.

Брук продолжал долбить одно и то же, запоздало привнося объективизм в старинные пергаментные документы из Национального архива, увенчивая терновым венцом рэндианских идей давно истлевшие головы отцов-основателей и повторяя давнишнюю рэндианскую максиму, что «правительство — это сила». Затем он перешел к списку функций правительства — «благодеяний», как он их назвал, — которые, по мнению Рапопорта, стоили того, чтобы защищать их этой грубой силой, включая и то, «какие, с точки зрения правительства, ипотечные договоры для нас хороши, а какие нет».

Далее Брук изложил мнение Рэнд о защите потребителя, которое определил как выбор между свободой (никакой защиты потребителя, кроме доброй воли бизнеса) и людоедскими силами правительства (злонамеренно влезающими в целом удовлетворительные взаимоотношения между потребителем и бизнесменом). Защита заемщиков от жадных заимодателей означала бы, «что мы не вольны действовать и договариваться самостоятельно».

«Мы можем ошибаться, — сказал Брук, — можем быть правы, можем быть неправы, однако речи об обмане здесь не идет, потому что все мы, как мне кажется, согласимся, что обман — грубое нарушение наших прав, обман — форма насилия. Мы же, как считает правительство, вовсе не имеем права решать, устраивают ли нас условия ипотечного займа. Правительство будет само нам указывать, какую ипотеку брать».

Брук продолжал объяснять, к чему приведет потеря гражданами драгоценного права вести переговоры с банками самостоятельно:

«И что же происходит, когда правительство указывает нам, какую ипотеку брать? Правительство нас принуждает. Значит, если мы не сделаем того, что оно требует, нас ожидают какие-то санкции. Орудие наведено на цель. Правительство — это сила». Объективистам из публики было ясно, что происходит. Рапопорт и не предполагал, что речь идет о неравных взаимоотношениях, основанных на силе, что история научила нас: правительство жить не может без того, чтобы не вмешаться и не отменить совершенно несправедливые пункты в контрактах заемщиков. Он об этом даже не упомянул. Он лишает людей права сесть и обсудить возмутительные условия контракта с банком.

Я попытался представить себе, как я мог бы воспользоваться своей «свободой договариваться» с банком. Я мог бы, к примеру, немного поторговаться по поводу условий кредита. Вместо того чтобы подписывать договор, где значатся неудовлетворительные для меня пункты, я мог бы написать им записку: «Хочу, чтобы процентная ставка не превышала четырнадцати процентов годовых вместо сорока. Прошу вас пересмотреть свое предложение и связаться со мной. С уважением, такой-то». Я бы просто вел себя, как торговец, создавая ситуацию, когда каждый остается в выигрыше. Если бы сорок миллионов клиентов поступали так же, возможно, номер бы прошел. Однако «договариваясь» один на один с банком, заемщик имеет столько же шансов на успех, сколько муравей, пытающийся договориться с моим ботинком. Хотя сорок миллионов муравьев и в этом случае могли бы добиться своего.

Дебаты о защите потребителя продолжались в том же духе: каждый гнул свою линию, и оба — и Брук, и Рапопорт — не могли достучаться друг до друга. Но чего ж еще было ждать, когда у этих людей не было почти ничего общего? Единственный способ, который мог бы привести Брука к победе, состоял в том, чтобы убедительно изображать правительство на все готовым людоедом, а защиту потребителя превращать в насилие со стороны правительства. И все же дебаты послужили поставленной цели, поставленной центром Demos, — выявить полный отрыв от реальности, характерный почти для всей объективистской риторики. Рапопорт, отвечая Бруку, по-прежнему не блистал ораторскими талантами, зато был прост и непринужден, как будто обращался к клубу «Kiwanis» в Нью-Хейвене, анек нескольким сотням ухмыляющихся объективистов. Он мягко заметил, что характеристика, данная Бруком отцам-основателям, проистекает «из узости взгляда», и сказал, что Конституция, гарантируя содействие «общему благосостоянию», подразумевает гораздо больше, чем простую попытку защитить граждан от внешних врагов. Существует множество иных угроз, способных нанести гражданам вред, и на правительство возлагается обязанность защищать население страны от них всех: и от бедности, и от болезней, и от недоступности образования. Конституция обязывает правительство «что-то предпринимать в этой связи, а не просто сидеть, разводя руками и приговаривая: „Вот так уж свободный рынок распределил счастье. Нам остается лишь покориться его воле“».

Брук сумел нанести противнику ощутимый удар, но пока выложился не до конца. Никто не собирался засчитывать нокдаун, если учесть, что аудитория разделилась примерно пополам, однако стиль и характеры бойцов теперь были понятны. Рапопорт снова и снова приводил нравственные доводы за то, что правительству необходимо быть активным, помогать людям, и эта необходимость подкрепляется самой реальной жизнью Америки. Брук занял более абстрактную позицию, прославляя свободный рынок не как лицензию на самоуправство для больших корпораций, но как воплощение «свободы».

Создавалось впечатление, что на этом дебаты и закончатся, зайдя в тупик, но тут Брук нанес сокрушительный удар в собственное солнечное сплетение. Он объявил, что демократия не была для нации главным принципом существования. Ведущий дебатов переспросил его, предположив, что его, вероятно, «занесло не в ту сторону», однако Брук даже не попытался как-то уточнить свою формулировку. «Я считаю, что всеобщее неудовлетворение, с каким мы столкнулись сегодня, в значительной степени является следствием демократии и той идеи, что большинство может приказывать меньшинству — в данном случае единственному настоящему меньшинству, каким является индивидуум, — делать то, чего ему не хочется делать». Брук не собирался развивать эту тему, поскольку несколько десятилетий назад Айн Рэнд уже высказывала серьезные опасения по поводу власти большинства в интервью Майку Уоллесу.[181] Брук не имел права вносить коррективы в объективистскую догму, как священник не имеет права редактировать катехизис.

Рапопорт отвечал, как старый солдат, ничем не выдавая своей радости от того, что его оппонент, уполномоченный самой Рэнд, ступил на зыбучие пески. Рапопорт сказал, что «решения, которые принимают люди, влияют на других людей» почти всегда. На что Брук ответствовал, будто «в мире свободы это не так». Рапопорт возразил, что проблема тут — нев демократии, а в искажении демократии посредством денег и с помощью людей, которых не допускают до голосования.

Все это было из учебника по основам гражданства и права за четвертый класс. Но что еще здесь можно было сказать? Мне кажется, Рапопорт мог бы припомнить Бруку отцов-основателей, подчеркнув, что они-то были демократы своего времени и при этом регулировали налоги и траты. В период с 1792 по 1811 год подушный налог был в десять раз выше того, что взимался с британцев с 1765 по 1775 год.[182] Если бы я был противником Брука, именно это я бы и сказал ему, когда он под конец раунда забился в угол.

Брук принялся в очередной раз потрясать избитым рэндианским «принципом торговца», утверждая, что люди связаны друг с другом «добровольным механизмом торговли. Это позиция, выигрышная для всех». Рапопорт ответил, что такой принцип «подразумевает двух равных партнеров. Но в нашем обществе, в коммерции, на рынке, равных партнеров не существует». И задача правительства, сказал он, следить за тем, чтобы возможности разных людей хоть как-то уравнивались. Он был сдержан и утверждал очевидные вещи, однако это было необходимо, потому что догма Рэнд основана на игнорировании очевидных вещей. На высказываниях вроде тех, какие делал Брук, будто человек достигает равенства доходов, предоставляя бедным «возможность подняться и сделать состояние». Отчего вспоминался Анатоль Франс: «Закон, воплощая в себе величественную идею равноправия, запрещает спать под мостом, располагаться на ночлег на улице и красть хлеб одинаково всем людям — богатым так же, как и бедным».

Пока ораторы продолжали талдычить свое, я увидел разложенную предо мной схему, которую Рэнд и ее последователи закрепили за многие годы в своих книгах, эссе, газетных колонках и интернет-памфлетах. Я наблюдал старый рэндианский трюк, состоящий в отрицании очевидного и искажении реальности: его проделывали прямо у меня на глазах, в культурном центре, названном в честь раввина и продюсера. С 1967 года, когда Эллис дискутировал с Бранденом, ничего не изменилось, разве только характер участников да тон, ставший более вежливым, — и еще само рэндианство, оставаясь таким же экстремальным, глубже пустило корни в обществе. Урок вечера заключался в том, что объективизм может успешно защищать себя в дебатах, постоянно напоминая слушателям, что, как это вывела Рэнд, «бытие бытует». Реальность существует и в большинстве случаев играет не на руку Рэнд. Рапопорт сохранял свои позиции, потому что понял это.

Брук шел по следам своих предшественников, повторяя официальную рэндианскую версию истории промышленной революции, которая произошла в ту эпоху, когда толпы плебеев рванулись с ферм в города, где их ждала работа на фабриках благородных капиталистов. Рапопорт, напомнив аудитории, что история революции существует, назвал высказанную версию «любопытной, однако оставляющей многое за бортом» и сорвал бурные аплодисменты, вызвав одобрительные возгласы необъективистского меньшинства в зале. Безусловно, революция породила величайшее богатство, но «также она породила и великие несчастья, стоит лишь почитать что-нибудь из истории Англии в период тысяча восемьсот тридцатых — сороковых годов». Народился несчастный, забитый городской пролетариат, и судьба этих людей изменилась к лучшему только когда «капитализм как-то обуздали». Рапопорт процитировал одного радиокомментатора начала XX века, который назвал законы о детском труде «коммунистическим заговором». Рапопорт сказал:

«Я полагаю, что кто-нибудь может ухватиться за аргументы Ярона и заявить — поскольку каждый сам несет ответственность за свою жизнь, — что если семилетний ребенок хочет работать на фабрике, работать по шестнадцать часов и получать за это несколько пенни, то он имеет на это полное право».

Ага, он все-таки читал Рэнд! Я понял, что Рапопорт готовится отправить Брука в нокаут. Рэнд откровенно высказывает свое отношение к детскому труду. В антологию «Капитализм» вошло эссе Роберта Хессена, «Влияние промышленной революции на женщин и детей» (изначально опубликованное в 1962 году в бюллетене «The Objectivist Newsletter»). Согласно хессеновской альтернативной истории на самом деле капитализм улучшил условия работы детей по сравнению с доиндустриальной эпохой, поскольку они стали выполнять «легкую работу», обслуживая на фабриках ткацкие станки. «И только тот, кто одновременно проявляет нравственную несправедливость и не обладает знанием истории, может винить капитализм за те условия, в каких жили дети во времена промышленной революции», — писал Хессен. Как только это эссе было опубликовано в бюллетене, по указанию Рэнд оно немедленно вошло в объективистский канон.

«Это миф, что капитализм породил детский труд», — сказал Брук, вторя тому, что за сорок девять лет до него написал Хессен. Разумеется, он сделал оговорку: «Я не хочу сказать, что детский труд — это прекрасно». Конечно же нет. Что может быть прекрасного в том, чтобы дети ползали под станками на ткацких фабриках или рубили сахарный тростник, вместо того чтобы ходить в школу? Но это же капитализм. Брук получил свою долю аплодисментов от верных, однако раунд выиграл Рапопорт. Экстремизм позиции Брука был очевиден. Лерер, ведущий, спросил, считает ли он, что нужно аннулировать Закон о детском труде и «ограничить его использование какими-то особыми случаями». Брук бодро ответствовал, что именно так он и считает.

«Кстати, для протокола, я ни за что не отменил бы этот закон», — невозмутимо проговорил Рапопорт.

Брук отыгрался, отвечая плохо информированному антиобъективисту, который попытался выставить Брука защитником рабства на основании того, что тот защищал детский труд. Брук с легкостью парировал эти нападки, повторив в очередной раз, что Рэнд всегда возмущало насилие над личностью, а заодно сообщив, что, по ее мнению, такого явления, как права государства, вовсе не существует. Затем Брук снова подошел к ограничительной линии и радостно переступил ее, сказав: «Если бы я мог изгнать правительство из нашей жизни, я, наверное, начал бы с государственного образования». Таким образом, он раскрылся, позволяя противнику нанести удар. Рапопорт даже несколько разгорячился. «Если уничтожить государственное образование, если отправить всех за образованием на частный рынок, то дети людей, которые могут платить, получат хорошее образование. Дети тех, кто не может платить, образования не получат. И общество станет таким, в каком нам с вами вряд ли захочется жить. Это будет уже не Америка. По моему личному мнению, это будет Антиамерика».

Происходящее раздражало меня все сильнее. Мы живем в XXI веке. Неужели действительно, вместо того, чтобы обсуждать, как улучшить систему государственного образования, есть смысл спорить о том, нужна ли она вообще? Ответ на этот вопрос был получен еще в середине XIX века, а вопрос о детском труде был решен к 1920-м годам, когда все признали, что использование детского труда было величайшим злом промышленной революции, которое необходимо искоренить. Зачем же мы снова обсуждаем эти вопросы, эти очевидные истины? Неужели это необходимо?

Трагедия заключалась в том, что это было необходимо.

«Когда мы согласились на эти дебаты, — сказал Рапопорт, — некоторые спрашивали: „Зачем вам дискутировать с Институтом Айн Рэнд? Они ведь просто какие-то крайне правые, а вовсе не лицо современного консервативного движения“». Но Рапопорт не был согласен с этим утверждением. Все, о чем говорил Брук, «на самом деле согласуется с настроениями, царящими в современной Республиканской партии». Все это «из числа основных принципов, озвученных Бруком».

Брук вторил ему. «Мы помогли придать дебатам новую форму, мы подтолкнули Республиканскую партию и некоторых консерваторов к тому, чтобы они заняли позиции, которые традиционно им были чужды», — сказал он. Роман «Атлант расправил плечи» вдохновляет их, помогая им обрести больше уверенности, еще больше сдвинуться в сторону радикализма.

«И, по моему мнению, — сказал он, — это спасает нашу страну».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.