22 Ты сводишь меня с ума

22

Ты сводишь меня с ума

Нике исполнилось пятьдесят лет. Монк посвятил ей «Паннонику», но этого было мало, она хотела бы полнее участвовать в его работе. Ради него она едва не села в тюрьму, но официально ей не отводилось никакой роли: у Монка имелась жена, имелся и агент. Ника жаждала признания, не желала считаться всего лишь одной из поклонниц. Порой, по словам Гарри Коломби, она сильно осложняла его работу. «Иногда она превращалась в занозу в заднице, – вспоминал он. – Мы пытались что-то сделать, а она пристраивалась к Монку и нашептывала ему свою теорию заговора, кто, мол, на что нацелился».

«Я хочу сама нарисовать обложку для альбома, – писала она продюсеру Теду Мацеро. – Это послужит компенсацией за тот рисунок, который Чарли Паркер выбрал для пластинки, которая так и не была записана». Мацеро предложил встретиться и вместе посмотреть работы Ники, но она не явилась на встречу, и вместо рисунка Мацеро взял ее фотографию.

Ника не отступилась – она написала и отослала продюсеру многословную, сбивчивую хвалебную песнь, и продюсер, слегка отредактировав текст, разместил его в качестве аннотации на альбоме Монка 1963 года («Крест-накрест»). В начале этого текста Ника сравнивает Телониуса с Бартоком: «Имя Монка – синоним "гения". Здесь Телониус на высоте величия. Одно только трудно – удержаться и не притоптывать в такт. Его величие выходит за рамки всех формул, изношенных эпитетов и клише, тут сгодился бы лишь новый словарь. Музыка Телониуса точна и математически выверена, и в то же время это – волшебство в чистом виде».

Я видела и другие отзывы Ники о Монке. «Меня всегда поражало, как Телониус слышит музыку сверх музыки, – говорила она в 1988 году продюсеру Брюсу Рикеру. – Он мог взять мелодию и сделать ее в сто раз более прекрасной, он исследовал все возможности, о которых другие и не думали». Она сравнивает Монка с Бетховеном, потому что он обладал таким же талантом, даром воображения и умением импровизировать и сочинять вариации. «Он брал любую музыку и исследовал такие ее глубины, в которые никто прежде не заглядывал. Телониус делал это с любой музыкой, которую он играл».

Ника полагала, что, играя чужую музыку, Монк «находил в ней гораздо больше, чем видел даже автор». Она также говорила, что он «слышал музыку во всем. Воздух как будто наполнялся вариациями, а Телониус словно вылавливал их из воздуха».

После многих лет непризнания критикой и финансовых трудностей, когда ему редко выпадал заработок и еще реже похвала, к Монку наконец пришел успех. «Настало время Монка, – писала Вэл Уилмор в 1965 году. – Эксцентричный гений пережил тяжкие времена, он практически не имел работы. Но теперь он знаменит. Он разъезжает в турне, одетый в костюм ценой в 150 долларов, останавливается в лучших гостиницах». Но успех не изменил «эксцентричного гения»: просто мир наконец-то разглядел, кто он такой, многолетние усилия Ники и других его сторонников принесли плоды. «Я делаю это уже двадцать лет, – заявил Монк в интервью для Bazaar. – Может быть, я что-то изменил в джазе. Оказал огромное влияние. Почем знать. Моя музыка – это моя музыка, я играю ее на моем пианино. Это что-то значит. Джаз для меня – открытие. Я ищу новые аккорды, новые виды синкоп, новые вариации и рулады. По-другому использовать ноты. Вот именно. Просто взять ноты – и использовать по-другому».

Но слава не принесла ни больших аудиторий, ни больших денег. И в лучшие свои дни Монку не удавалось собирать полные клубы и получать серьезные гонорары. В 1963 году его заработки достигли пика. Доходы от концертов брутто равнялись 53 832, отчисления от записей – 22 850. После вычета гонораров другим музыкантам и расходов на поездки и отдых окончательная сумма составила всего 33 055 долларов. Бывали особо удачные концерты, например когда большой оркестр Монка выступал вместе с Хэлом Овертоном в филармоническом зале Центра Линкольна, разошлось 1500 билетов, – но что это по сравнению с четырьмя тысячами вопящих фанатов, которые встречали битлов в аэропорту? К тому же у воспитанника Монка Майлза Дэвиса пластинки расходились впятеро большими тиражами, чем у Мастера.

Сильный эмоциональный отклик вызвало появление Монка на обложке журнала Time. Он оказался четвертым джазменом и одним из очень немногих чернокожих, удостоенных такой чести. Журнал поместил также большую статью о Монке, с фотографиями. Один раздел статьи был посвящен отношениям музыканта с Никой: автор именовал ее «другом, талисманом и поборницей» Монка. Автор этой публикации утверждает, что Монк не замечает других женщин, кроме Нелли, а Ника для него «словно вторая мать. Она возит его, предоставляет помещение для работы и репетиций, а в 1957 году сумела вернуть ему лицензию». На фотографии – Ника, глядящая на Монка с обожанием.

Корреспондент Time Барри Фаррел несколько месяцев ходил за Монком по пятам, но хотя пианист не отказывался от общения с ним и у них состоялось «тридцать бесед», в тексте Фаррел приводит лишь несколько малоинтересных цитат. На вопрос, что он почувствовал при виде бурлящей энтузиазмом толпы, собравшейся на его концерт в Германии, Монк буркнул: «Наши коты явились». Фаррел спрашивал, много ли у Монка друзей в мире джаза, и Монк ответил: «Я многим музыкантам был другом, а вот мне они, видать, друзьями не были». Порой цитата сводится к одному слову: «крепко» или «ол-райт».

Общее впечатление от статьи – Монк почти никогда не бывал трезв, всегда под кайфом. «Каждый день, – писал Фаррел, – очередное фармацевтическое приключение: алкоголь, декседрин, снотворное, все, что под руку попадется, в самых поразительных комбинациях вводится в его организм». Иногда, по словам Фаррела, Монк казался счастливейшим человеком, в другие минуты – «безумцем. У него бывают периоды полной отрешенности, когда он глух и нем. Он сутками не спит, безутешно бродит по дому, теребит друзей и играет на пианино так, словно джаз – отнимающее все силы проклятие».

Фотографию для обложки делал Борис Шаляпин. «Строгий такой старичина, – вспоминала Ника. – Телониус каждый день являлся к нему, садился на стул и тут же засыпал». Ника признавалась, что такое поведение ее «доводило». Однажды она так обозлилась, что схватила своего приятеля за плечо и хорошенько встряхнула. Монк приоткрыл глаза, и в этот момент Шаляпин успел щелкнуть «Поляроидом».

Монку столько доставалось от журналистов и критиков, что к прессе у него сложилось неоднозначное отношение. Говоря словами Ники, «он не хотел в это лезть, но его удавалось уговорить». Когда же его удавалось уговорить, общался Монк преимущественно афоризмами. Как-то раз он заявил критику: ему, мол, плевать, почему народ собирается на концерт, главное, чтоб людей приходило побольше.

– Как-то это холодно и деловито для гения? – усомнился интервьюер.

– Не будешь деловитым – денег не заработаешь, – отрезал Монк.

На вопрос Франсис Постиф, не из семьи ли идет его любовь к музыке, Монк ответил:

– Конечно, из семьи: моя семья – весь мир, а мир музыкален, что, нет?

Лионард Физерс попросил Монка дать отзыв о пластинке Арта Пеппера.

– Ее спросите, – ткнул Монк пальцем в Нелли.

– Меня интересует ваше мнение, – возразил Физерс.

– Мое мнение вы уже слышали.

В последнем интервью, которое взяла у него Перл Гонзалес в Мехико в 1971 году, прозвучал вопрос, в чем главная цель жизни.

– В смерти, – ответил Монк.

– Но между жизнью и смертью много других дел, – заметила Перл и попросила Монка ответить подробнее.

– Я ответил на ваш вопрос.

На том интервью и закончилось.

Подрастая, дети Ники все больше времени проводили с матерью. Она радовалась, видя, как они хорошо разбираются в музыке, которую она любила, говорила, что «все они нутром чуют джаз, их учить не приходится». В особенности близкой подругой Нике стала ее старшая дочь Джанка. «Однажды мы ездили с музыкантами в Исландию, и там проводили конкурс – ставили пластинки, нужно было опознать тех, кто играет. Мы с Джанкой выиграли, а там были сотни, – с гордостью рассказывала Ника. – Джанка знала всех членов любой группы».

Джанка с шестнадцати лет жила с матерью, ее друзьями стали джазмены, и, как и мать, она порой попадала из-за них в беду. В 1956 году Джанка ехала в машине с Артом Блэйки, Хорейсом Сильвером и парнем из подпевки Ахмедом. Возвращались в Нью-Йорк из Филадельфии после концерта. «Мы сели в машину, Арт был за рулем», – писал в автобиографии Сильвер.

«Мы еще не выехали из Филадельфии, как нас остановил коп на мотоцикле. Мы не гнали, не нарушили никаких правил. Коп увидел троих негров с белой женщиной, этого ему было достаточно. Если бы Арт вел себя спокойно, может, нас и отпустили бы. Но Арт был под кайфом, он стал возмущаться, развоевался. Коп велел Арту ехать следом за ним к участку. В бардачке у нас нашли заряженную пушку, коробку с патронами и пачку бензедрина. У Арта не было разрешения на оружие. Бензендрин принадлежал Джанке, дочери баронессы. А у Ахмеда на руках были следы инъекций».

Все четвертых арестовали и рассадили по камерам. Арт позвонил Нике, и та отыскала адвоката, попросила его вытащить ребят, но «как только адвокат увидел, что мы трое – черные, он не захотел связываться. Джанку вытащил, а нас оставил в тюрьме». В конце концов освободили всех. «Видимо, судье заплатили», – подытоживает Хорейс Сильвер. Под обобщенным «заплатили» скрывается, я подозреваю, Ника. Эпизод в Уилмингтоне научил ее по возможности избегать официального разбирательства в суде.

Для джазмена успех оборачивается почти невыносимым графиком турне. Порой оркестру приходилось за сутки проезжать тысячу двести километров, чтобы сэкономить на ночевке в гостинице. В городах, особенно на Юге, трудно было найти место, где согласились бы обслужить чернокожих. Квинси Джоунс поведал мне об одном эпизоде в Техасе: «Мы закончили примерно в полпервого дня и ехали до шести утра, пока нашли где поесть. В одном месте послали белого водителя спросить, но тут кто-то крикнул: „Гляньте на церковь“. Со шпиля самой большой в городе церкви свисало на веревке чучело негра. Поехали отсюда, сказали мы».

Рой Хейнс, барабанщик, часто выступавший с Монком, рассказывал мне: «В те времена для нас, как правило, место находилось только в гетто. Больше нигде по дороге невозможно было ни поесть, ни заночевать. Никаких гостиниц, мы спали на вокзалах или притормаживали на обочине. А если и удавалось добыть номер, то спали по очереди, чтоб сэкономить».

«В дороге платишь и за свою квартиру, и за съемную, – рассуждал Пол Джеффри, близкий друг Монка и его последний саксофонист. – Никаких льгот, никаких налоговых вычетов. Платят тебе ровно столько, сколько заработаешь, а работа у тебя не каждый день. И эти гостиницы… Право, сейчас, когда оглядываюсь, уже и сам не понимаю, как вынес все это. Безнадега, никакой возможности сохранить достоинство».

В 1969 году промоутер Джордж Вейн, тот самый, который организовал фестиваль джаза в Ньюпорте, повез Монка с оркестром в международное турне. Монк фигурировал в теле– и радиопередачах, успел сделать несколько записей, играл в Париже, Кане, Лионе, Нанте и Амьене во Франции, затем в Швейцарии – в Женеве, Берне, Цюрихе, Лугано и Базеле, на итальянском курорте Лекко, в Брюсселе, в Варшаве, в скандинавских столицах, во Франкфурте и Амстердаме, в Лондоне (дважды), Манчестере и Бирмингеме – и все это за считанные недели. Затем он вылетел в Токио и дал девять концертов в Японии, а вернувшись в США, играл на Западном побережье, потом в Миннеаполисе, затем на двух джазовых фестивалях и снова получил ангажемент в клубе «Виллидж Вангард».

Даже человеку помоложе и поздоровее такие разъезды обходились бы дорого, но Монку перевалило за пятьдесят, он был в плохой форме, и характер у него для подобной жизни был неподходящий. Он терпеть не мог выбираться из Нью-Йорка, и покровителям Монка было сложнее присматривать за ним на расстоянии. Однажды, оставшись один в Сан-Франциско, Монк разгромил свой номер. Управляющий мотелем не позволил ему съехать, пока Ника не прилетела на Западное побережье и не уплатила за причиненный ущерб. В другой раз владелец клуба не желал отдавать Монку гонорар, потому что Монк вздумал играть на пианино локтями. На вопрос, зачем он это сделал, Монк ответил, что его стиль игры в точности соответствовал кошмарному перелету в этот город.

По мнению Ники[18], один эпизод в особенности повлиял на психическое состояние Монка. Он играл в клубе в Миннеаполисе в 1965 году, и кто-то из молодых фанатов подсунул ему кислоту. «У Монка были свои странности, но прежде он никогда не исчезал, – говорила Ника своему старому другу Дэну Моргенштерну. – А в тот раз он пропал и обнаружился в Детройте [более чем в тысяче километров от Миннеаполиса] без малого неделю спустя. Это был еще один шаг на пути к окончательному разрушению».

Многие не связанные друг с другом печальные события также подрывали душевные силы музыканта: умер от передоза любимый племянник Ронни, умерли многие друзья – Коулмен Хокинс, Элмо Хоуп и Бад Пауэлл; «Коламбия» разорвала контракт; давние товарищи, Бен Райли и Чарли Роуз, ушли из команды; в квартире Монков снова вспыхнул пожар, а простата все увеличивалась и мешала ему во всем, даже выступать.

Однажды вечером, в мае 1968 года, накануне поездки в Сан-Франциско, Монк провалился в кому – сказались стресс, усталость и очередная комбинация сильнодействующих средств. Через несколько дней он очнулся и в типичном для него стиле заявил: «Вы уж думали, я копыта откинул. Я тоже решил – хана. Лежи-остывай. Вот сцуко».

Ника и Нелли пытались найти какое-то средство лечения. Цель у них была одна, но стратегии диаметрально противоположные. Эти женщины в свое время не схватились в борьбе за любовь Монка, но борьба за его здоровье сделала их врагами.

Нелли нашла выход в том, чтобы кормить Монка исключительно овощными и фруктовыми соками. Пол Джеффри рассказывал, как это было: «Она купила соковыжималку в уверенности, что если Монк будет все время пить соки, то это его исцелит. По утрам я ездил с Нелли на рынок в Бронксе, закупал ящиками морковь и сельдерей, грузил в багажник моей машины, отвозил к ним домой, распаковывал, и она принималась гнать сок». Монк сидел на такой диете месяцами, не выздоравливал, а только худел. Нику такая потеря веса напугала, и она принялась контрабандой доставлять Монку пропитание. Дожидалась, пока Нелли уйдет, и являлась с тарелками стейков и жареной картошки – Монк с благодарностью заглатывал все подчистую.

Из-за соков семью чуть не выселили: соседи жаловались, что шум соковыжималки всю ночь не дает им спать. Но Нелли была уверена в правильности избранного курса и подумывала даже начать небольшой бизнес: готовить соки и лечить других музыкантов. Регулярного дохода в семье так и не появилось, и Нелли очень сердилась на мужа за то, что он столько лет принимал наркотики. «Она понимала, что он смолоду подорвал свое здоровье. Думала, он бы дожил лет до девяноста пяти, если б не заглотал десять миллионов тонн таблеток», – пояснял Тут Монк в интервью.

И вновь я задумалась о том, какую роль в этой истории с наркотиками играла Ника. Поставляла их Монку или сама употребляла? Была в этом смысле дилетантом или фанаткой? Мне кажется, хотя Ника порой могла побаловать себя «счастливой иголочкой» или косячком, никаких признаков наркомании у нее не обнаруживалось. Многих ее друзей сгубили опиаты. Монк, очевидно, был наркозависимым: он продолжал употреблять наркотики, даже понимая, что этим причиняет боль близким, что уничтожает свое здоровье и свою музыку. Ника же проявляла классические симптомы созависимости: с одержимостью ставила потребности Монка и его нужды на первое место в ущерб себе и своей семье; его свобода и его безопасность оказались для нее важнее и собственного благополучия, и долга перед другими людьми. Монк подсел на наркотики, для Ники наркотиком был сам Монк.

Еще одна поездка в Сан-Франциско – и снова катастрофа, Монка увозят в больницу имени Лэнгли Портера. Нелли, не зная уж, что и делать, подписала согласие на новомодное лечение электрошоком. Ника страстно возражала против этой жестокой процедуры, однако Нелли убедила себя, что современные технологии помогут ее мужу. Я разыскала Эдди Хендерсона, который в то время проходил интернатуру по психиатрии и был назначен лечащим врачом Монка. В свободное время Эдди играл на трубе и ездил в турне с Майлзом Дэвисом.

Хендерсон теперь бросил медицину, но все еще занимается музыкой. Он много рассказывал мне о детстве и о путешествиях с Майлзом Дэвисом, так что я могла убедиться в сохранности его памяти.

«В конце 1969 года я проходил интернатуру по психиатрии и больнице имени Лэнгли Портера при Калифорнийском университете в Сан-Франциско, – рассказывал он. – Поздно ночью меня разбудили и позвали вниз, принимать пациента». В пациенте Хендерсон узнал Монка (больше никто из персонала больницы его не узнал) и, оформляя карту, записал, что музыканта доставила в больницу жена после длительного периода упорного молчания и странных поступков.

На следующий день доктор Янг, психолог, предложил Монку тест Роршаха: по реакции пациента на чернильные пятна разной формой врачи судили о его личностных особенностях и эмоциональном состоянии. Монк, по словам Хендерсона, отказался комментировать чернильные пятна, он крутил на пальцах свои перстни, тупо уставившись в пол. Врач подсунул ему очередную картинку и спросил, не видит ли он тут мальчика, играющего на скрипке перед родителями. Монк покачал головой: кажется, он принял врача за сумасшедшего. «Ничего не вижу, это просто клякса», – сказал он. Врач продолжал подсовывать Монку разнообразные рисунки и добивался хоть какого-то отзыва. Наконец Монк, подмигнув Хендерсону, повернулся к врачу и сказал:

– А, вижу малыша: он напился.

– С чего бы, мистер Монк? – удивился доктор Янг.

– Его мамаша больше не позволяет себя трахать, вот с чего. – Доктор Янг уронил папку с тестом, и Монк великодушно добавил: – Встряхнуть и перемешать.

Речь Монка, отмечает Хендерсон, часто была вполне разумной и ироничной, но порой он становился «недоступным, неконтролируемым, представьте, как будто вы в лифте и пол уходит из-под ног. Он где-то витал». Монка обследовали, сделали энцефалографию, проверяли спонтанную активность мозга за короткие периоды от двадцати до сорока минут. Энцефалография обнаружила последствия многолетнего приема наркотиков. «Пики зашкаливали» – то есть, как поясняет Хендерсон, мозг был поврежден.

Монку поставили диагноз «неспецифическая шизофрения», назначили сильнодействующее антипсихотическое средство торазин, которое ему неоднократно выписывали и раньше. Эдди Хендерсон уточнил: даже небольшая доза, 100 миллиграммов, вызывает у обычного человека дремоту, а они доводили дозу до 350 миллиграммов, но и после недели такой терапии изменений в состоянии Монка не отмечалось. Поскольку электрошок усиливал действие лекарства, на Монка надели смирительную рубашку и привязали его к столу. Ему сунули в рот зонд, он закрыл глаза, на висках музыканта закрепили электроды и пропустили через его мозг электрический разряд. Как именно действует этот метод, тогда не было до конца известно, однако во многих случаях он вроде бы помогал преодолеть депрессию. Впрочем, электрошоковая терапия и поныне признана далеко не всеми. А тогда о том, как она воздействует на неврологический баланс, почти ничего не было известно. По словам Хендерсона, «мозговые клетки взбалтываются» и во многих случаях пациент «уже никогда не будет самим собой».

Пока Монк лечился в «Лэнгли», ему разрешили однажды сходить на концерт под присмотром Хендерсона. Интерн умолял своего подопечного не пить и тем более не принимать наркотики, ведь он и так сидел на тяжелых лекарствах. Едва переступив порог клуба, Монк заказал тройной «Джек Дэниэлс» и отполировал его парой пива. Затем он ухитрился раздобыть грамм кокаина, тут же разорвал пакетик и обеими ноздрями засосал белый порошок. «Он уже начал потеть, пиджак промок насквозь, словно Монк в нем купался. Пот тек ручьями, – вспоминал Хендерсон. – Потом он вылез на сцену, плясал, крутил кольца на пальцах. Сел за пианино и стал нажимать клавиши, но не сильно, так, чтоб не издать ни звука. За весь вечер не сыграл ни единой ноты». Но когда Хендерсон доставил Монка обратно в больницу, музыкант сказал ему: «Отличный был вечер».

Когда Монк вышел наконец из больницы, Нелли с Гарри Коломби решили, что всей семье пойдет на пользу отдых на теплом Западном побережье, и попытались раздобыть Монку контракт – записать несколько мелодий для рекламы. Монк же рвался обратно в любимый Нью-Йорк. К несчастью, после пожара Нелли отдала мебель на хранение, а квартиру еще не отремонтировали. С помощью Ники они сняли на время квартиру в Линкольн-Тауэрз, в районе, который Монк терпеть не мог. Он скучал по прежней квартире, в особенности по своему письменному столу. Ворвался к Чарли Роузу, отпихнув его жену, и спросил: «Где моя мебель? Моя мебель тут, у вас?»

На пленке, отснятой Майклом и Кристианом Блэквудами в 1968 году, возникает порой моя двоюродная бабушка. В одном эпизоде они с Монком едут по Нью-Йорку на клубный концерт своего друга Лайонела Хэмптона. Ника ведет автомобиль в обычной своей безбашенной манере, оборачивается поболтать с оператором на заднем сиденье, заговаривает с сидящим на переднем пассажирском кресле Монком.

Дальше – возможно, это тот же вечер – парочка прохлаждается за сценой в другом клубе. Я много раз прокручивала эти кадры, пытаясь угадать, что Ника думает, что чувствует. Ей пятьдесят четыре года, и она не выглядит ни на день моложе. Лицо одутловатое, исчезли прежние тонкие черты. Она отпустила длинные волосы, концы подстрижены неровно. Полосатая блузка поверх черной юбки нисколько не льстит ее фигуре. Под конец вечера Ника уже пьяна в стельку, ей приходится с силой прикусывать мундштук, иначе он выпадет изо рта. Она снова и снова переспрашивает Монка, что он будет играть, а он односложно бурчит в ответ и то спляшет, то перекинется репликой со знакомыми. Ника тяжело опускается на ступеньку лестницы, снизу вверх с обожанием смотрит на Монка. Она всегда смотрит на него с обожанием.

У нее есть для него подарок, говорит Ника.

– Миллион долларов? – с надеждой уточняет Монк.

– Нет, ручка – для автографов.

– Ты же знаешь, я не люблю носить при себе ручку, – говорит Монк, но колпачок все же снимает.

Ника тщетно ищет бумагу. Монк пробует новую самописку на салфетке и рвет ее в клочья. Ника хохочет.

– Серебряная? – спрашивает Монк, разглядывая ручку.

– Да. Вот бумага. – Ника подталкивает к нему блокнот.

Монк наклоняется и что-то в нем царапает.

– Знаешь, что тут написано? – спрашивает он. – Если уговорить кого-нибудь это подписать, у тебя крыша съедет. Навсегда съедет.

Они обсуждают семью Ники, какие Ротшильды богатые, Ника напоминает, что она – бедная родственница. По сравнению с Ротшильдами бедная, хотя, конечно, по сравнению с большинством гостей в клубе – богатая.

Монк оборачивается к камере.

– Я больше не желаю обходиться без денег. С этим покончено, – пресерьезно говорит он, вытаскивая из кармана скомканные купюры и потрясая ими.

Кто-то из свиты указывает на тяжелые перстни Монка, говорит: такие сокровища ценнее денег. Монк соглашается, трогает пальцем черный опал – камень, соответствующий его знаку зодиака, ценой не менее тысячи долларов, а вокруг ограненные бриллианты. Подавшись вперед, Ника легонько касается пальцами лба Монка.

– Тут все, что тебе нужно, – ласково говорит она.

– Ха! – Похоже, Монк не слишком ей верит.

Ника вынимает фотографии своих кошек и поясняет, что давно сбилась со счета – прекратила их пересчитывать, как только перевалило за сто. Монк выразительно закатывает глаза: мол, кто из нас сумасшедший?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.