Непризнанный гений — это нормально

Непризнанный гений — это нормально

Кому-то покажется, что мы слишком углубляемся в научные проблемы, уделяя мало внимания бытовым событиям в жизни Михаила Васильевича. Однако творчество и познание, а не быт — основа его бытия.

Некоторые из его замечательных достижений, о которых шла у нас речь, до сих пор остаются вне истории науки, не оценены по достоинству. Поэтому о них приходится рассказывать обстоятельно.

.. Французский писатель Жюль Ренар записал в своем дневнике: «Да, я знаю. Всех великих людей сначала не признавали; но я не великий человек, и я предпочел бы, чтобы меня признали сразу».

Михаил Ломоносов был великим настолько, что признание к нему пришло через полтора столетия после его смерти и до сих пор в его научном творчестве удается открывать нечто новое и даже актуальное.

В сказке о янтаре Ломоносов упомянул «мещан» ученого общества, считающих янтарь (а также, добавим, ископаемые окаменелости, отпечатки животных и растений) за подлинное минеральное тело, причуду природы. А прежде он упоминал о «черни ученого общества».

Важная это классификация, относящаяся к науковедению (детищу XX века). Существует в научном сообществе основная масса — преимущественно неплохо обустроенные «мещане», разделяющие и развивающие наиболее распространенные учения. Есть и «чернь», утверждающая несусветные, ничем не обоснованные концепции, основанные на вере, а не на знаниях. Наконец, имеются «аристократы» науки, по большей части не признанные «мещанами» и обычно остающиеся до поры до времени (а то и навсегда) неизвестными, непонятыми, неоцененными.

Хорошо это или плохо? Трудно сказать. Область научных знаний консервативна. И это хорошо. Жан Батист Ламарк (1744–1829), идеи которого об эволюции были признаны только после его смерти, в своей «Философии зоологии» писал: «Конечно, многие новые воззрения, излагаемые в этом труде, естественно должны вызвать у читателя при первом знакомстве с ними предубеждение вследствие одного уже предпочтения, всегда оказываемого общепринятыми мнениями перед новыми, стремящимися их вытеснить… Как бы велики ни были трудности, сопряженные с открытием новых истин при изучении природы, еще большие трудности стоят на пути их признания.

Трудности эти, зависящие от разных причин, в сущности скорее полезны, чем вредны для общего состояния науки… Лучше, чтобы истина, раз понятая, была обречена на долгую борьбу, не встречая заслуженного внимания, чем чтобы все, что порождается пылким воображением человека, легковерно воспринималось».

Печально видеть, как порой легковерно принимаются за истину не обывателями, а профессиональными учеными идеи сомнительные, недостаточно обоснованные, но хорошо отрекламированные. Слишком многое зависит от общего культурного уровня общества и устремлений «ученых мещан».

Один из многочисленных примеров — судьба русского биолога младшего современника Ломоносова Афанасия Аввакумовича Каверзнева (ок. 1750–1815). Окончил он Смоленскую семинарию, был беден и смышлен. Его направили учиться наукам и пчеловодству в Саксонию. Успешно окончив Лейпцигский университет, он в 1775 году вернулся в Россию. Не представил свою диссертацию, боясь репрессий: в ней излагалась идея эволюции животных. В Смоленске прозябал как мелкий чиновник.

Его трактат перевели с немецкого (очень плохо), опубликовав без указания автора: «Философическое рассуждение о перерождении животных» (1778). По словам Каверзнева, «все животные происходят из одного ствола», и не только кошка и тигр, «но и человек, обезьяна и все другие животные составляют одну единую семью». Он ссылался на искусственный отбор (так поступит и Дарвин), цитируя Линнея, Бюффона и других ученых.

«Существуют, — писал он, — три причины изменчивости животных: две естественные, а именно — температура, зависящая от климата, и характер пищи, а третья возникает непосредственно от гнета порабощения». Упоминал он и о влиянии почв, рельефа местности.

Русская наука в его лице потеряла талантливого ученого, загубленного социальной средой и предрассудками. Судьба Ломоносова была счастливой не только благодаря его уму и упорству, но и по причине чрезвычайного разнообразия его талантов.

Александр Пушкин писал: «Мы напрасно искали бы в первом нашем лирике пламенных порывов чувства и воображения. Слог его ровный, цветущий и живописный, заемлет главное достоинство от глубокого знания книжного славянского языка и от счастливого слияния оного с языком простонародным. Вот почему преложения псалмов и другие сильные и близкие подражания высокой поэзии священных книг суть его лучшие произведения. Они останутся вечными памятниками русской словесности; по ним долго еще должны мы будем изучаться стихотворному языку нашему; но странно жаловаться, что светские люди не читают Ломоносова, и требовать, чтобы человек, умерший 70 лет тому назад, оставался и ныне любимцем публики. Как будто нужно для славы великого Ломоносова мелочные почести модного писателя!»

Тем не менее Михаилу Васильевичу чрезвычайно помогло то, что он был модным, отчасти даже придворным поэтом. В те времена и в том обществе «пламенные порывы чувства» были неприличны. А вот о недостатке воображения у Ломоносова можно говорить лишь с оговорками. У него оно было столь необычайным, что это не понял даже Пушкин. Ведь великий натуралист-первооткрыватель, подобный Ломоносову, в своем воображении видит нечто небывалое.

«Воображение бедно, — писал великий испанский поэт Федерико Гарсиа Лорка, — и воображение поэтическое — в особенности. Видимая действительность неизмеримо богаче оттенками, неизмеримо поэтичнее, чем его открытия.

Это всякий раз выявляет борьба между научной явью и вымышленным мифом, — борьба, в которой, благодарение Богу, побеждает наука, в тысячу раз более лиричная, чем теогония».

Воображение Ломоносова было научно-поэтическим, особенным, быть может, не столь уж важным для литератора, но совершенно необходимым для великого ученого, философа — первопроходца в области мысли.

Одного этого, конечно же, мало. Помимо знаний, стремления к истине, упорного труда, силы воли, требуются еще и незаурядное терпение, сдержанность, ибо у таких людей всегда есть явные или тайные злопыхатели, завистники.

Отношение к научному творчеству Ломоносова со стороны многих иностранцев, членов Петербургской Академии наук было недоброжелательным. Шумахер считал нужным посылать его труды на отзыв разным специалистам и подчас добавлял, что автор хвастается своими открытиями. Их критика далеко не всегда была честной, квалифицированной. Ломоносов пожаловался на это Леонарду Эйлеру. Тот в ответном письме согласился, что такие нравы постыдны, а потому не следует «принимать к сердцу суждения, столь пустые и противные очевидности».

Михаил Васильевич, обрадованный такой поддержкой, поступил неприлично: без разрешения Эйлера опубликовал это его письмо. Узнав об этом, Эйлер написал Шумахеру: «Впредь, когда мне случится писать таким людям, буду осторожнее и отложу в сторону всякую откровенность». Увы, в науке даже талантливым ученым нередко приходилось (и приходится) быть осторожными и неоткровенными, заботясь не о торжестве правды, а о своих личных интересах.

У Ломоносова тоже были свои личные интересы вне непосредственных научных исследований. Они определялись не стремлением к чинам, званиям и богатству, а в первую очередь желанием принести наибольшую пользу Отечеству. В дополнение к текущим немалым заботам и трудам он по собственной инициативе брался за дополнительные работы.

Он занялся мозаикой и стеклянным производством. Но его начинание не получило поддержки. Чиновников и вельмож устраивал импорт подобных изделий из Европы.

«Занесенная в Россию из Византии мозаика, — писал Г. Шторм, — пышно расцвела в XI–XII столетиях и погибла вместе с культурой древнерусского феодализма… Она была погребена в хаосе татарских нашествий и княжеских междоусобий… Исключительная любознательность и универсальный гений Ломоносова были причиной временного возрождения у нас этого мастерства.

Не будучи художником по образованию… он с энергией и уверенностью берется за новое, сложнейшее ремесло, и вскоре, перейдя от пробы стеклянных масс к делу, добивается гаммы радужных и бархатно-глубоких тонов на портрете Елизаветы и серо-жемчужных на портрете Катерины II (Эрмитаж).

Вынужденный первое время работать в лаборатории, он позднее выстроил в Петербурге, близ Мойки, на подаренной ему земле, 10 каменных «покоев» для рабочих и большую мастерскую для составления картин. Главными его помощниками были его шурин Иван Цельх и мастер Василий Матвеев».

Он с отменной смелостью взялся за мозаичную картину «Полтавская баталия» (1750–1764), размером 7 на 6 метров и весом более 80 пудов. Имела она специальный деревянный механизм, с помощью которого ее можно было поворачивать в разные стороны. Это была первая из задуманных им десяти гигантских мозаик.

Работа потребовала крупных расходов, и он задолжал около 14 тысяч рублей. Его литературные недруги и тут не угомонились. Он жаловался И. Шувалову: «В Трудолюбивой, так называемой Пчеле напечатано о мозаике весьма презрительно. Сочинитель того, Тредиаковский, совокупил грубое незнание с подлою злостью, чтобы моему рачению сделать помешательство; здесь видеть можно целый комплот. Тредиаковский сочинил, Сумароков принял в Пчелу, Тауберт дал напечатать без моего уведомления… По сим обстоятельствам ясно видеть Ваше Высокопревосходительство можете, сколько сии люди не дают мне покою, не переставая повреждать мою честь».

Ему приходилось выслушивать язвительные намеки некоторых родовитых, но обделенных умом и достоинством дворян, обиженных тем, что в их круг вошел потомственный крестьянин. Говорят, молодой князь Иван Куракин, находясь среди академиков, похвалялся:

— Я — Рюрикович. Моя родословная уходит корнями к Владимиру Красное Солнышко. Кто еще здесь может сказать о себе такое? Вот ты, Михайло сын Васильев, что мог бы сказать о своих предках?

— Увы, нет. Все записи нашего рода пропали во время Всемирного потопа.

В другой раз некий вельможа, заметив, что из небольшой дыры в кафтане Ломоносова видна рубаха, съехидничал:

— Сударь, уж не ученость ли выглядывает оттуда?

— Нет, милостивый государь, глупость заглядывает туда.

Так ли было или иначе, сказать трудно. Но известно, что Ломоносов тяготился неизбежным общением с людьми, которые прямо или косвенно попрекали его «низким» происхождением, словно ум, честь, совесть, мужество и достоинство передаются по наследству. Он даже подумывал о переходе в Иностранную коллегию.

«Мое единственное желание, — писал он, — состоит в том, чтобы привести в вожделенное течение гимназию и университет, откуда могут произойти многочисленные Ломоносовы… По окончании сего, только хочу искать способа и места, где бы чем реже, тем лучше видеть мог персон высокородных, которые меня низостью моей природной попрекают».

В 1754 году в разговоре с графом Иваном Шуваловым Ломоносов предложил ему выступить с инициативой создания в Москве университета. Тот направил в Сенат предварительное предложение. Оно было одобрено. В первом проекте университета, составленном Ломоносовым, предполагалось 12 профессоров, библиотека и 3 факультета: юридический, медицинский, философский. На первом кафедры: юриспруденции вообще, юриспруденции российской, политики. На втором — химии, натуральной истории, анатомии. На третьем — философии, физики, оратории, поэзии, истории, древностей (археологии) и критики. Судя по всему, через несколько дней он представил Шувалову более полный проект Московского университета. 12 января 1755 года императрица Елизавета утвердила проект.

Воспользовавшись тем, что он обмолвился о слишком большой своей загруженности работой, академические недруги лишили его кафедры химии. Вскоре химическая лаборатория пришла в упадок из-за отсутствия средств на ее содержание и эксперименты.

Когда началось обсуждение нового регламента Академии, Ломоносов настаивал на привлечении в Академию русских людей, а иностранцы этому упорно сопротивлялись. И. Тауберт (зять Шумахера и адъюнкт Академии наук по истории) отозвался о нем: «Разве нам десять Ломоносовых надобно? И один нам в тягость». Так и хочется спросить: а кому это — нам? И откуда бы взяться десятку Ломоносовых?!

Михаил Васильевич делал все от него зависящее, чтобы подобных ему образованных и талантливых в науках и ремеслах людей было как можно больше. Он протестовал против запрещения получать высшее образование лицам «низкого сословия», записанным в подушный оклад: «Во всех европейских государствах позволено в Академиях обучаться на своем коште, а иногда и на жалование, всякого звания людям, включая посадских и крестьянских детей, хотя там и великое множество ученых людей. А у нас в России, при самом наук начинании, уже сей источник регламентом по 24 пункту заперт… Будто бы сорок алтын — толь великая и казне тяжелая была сумма, которой жаль потерять на приобретение ученого природного россиянина, а лучше выписывать!»

Шумахера «за дряхлостью» в 1757 году отправили в отставку. В канцелярию назначили Тауберта и Ломоносова. Последнему поручили всю учебную часть. Академик Мюллер постоянно писал на него доносы, и однажды едва это не кончилось крупными неприятностями для Ломоносова, но в конце концов получил выговор Мюллер.

Однако у Михаила Васильевича начались неприятности и сильные волнения из-за его сатирического «Гимна бороде». Было у него и приятное событие: осенью того же 1757 года вышло из печати его «Слово о рождении металлов от трясения земли». Другое крупное его достижение было связано с явлениями небесными.

По вычислениям астрономов 26 мая 1761 года ожидалось редкое явление: прохождение Венеры через диск Солнца. Ломоносов проводил наблюдение, оставаясь дома. Он обратил внимание на то, что в момент соприкосновения планеты с Солнцем его край как бы расплылся. Нечто подобное произошло и при выходе Венеры из солнечного диска. Михаил Васильевич сделал вывод: у этой планеты есть «знатная воздушная атмосфера».

Данное явление в то же время изучали, вперив свои взоры в небо через самые мощные телескопы, лучшие астрономы Европы. Только он со своим сравнительно небольшим телескопом, не являясь профессиональным астрономом, смог совершить крупное астрономическое открытие. Уже после его смерти, в конце века, знаменитый английский астроном Уильям Гершель признал существование атмосферы у Венеры.

Почему это открытие сделал именно Ломоносов? Не мог же он быть на голову выше всех астрономов не только физически, но и умственно!

Мне кажется, он, веря в иные обитаемые миры, ожидал увидеть признаки воздушной атмосферы на планете, близкой по массе к Земле. Насколько точны были его астрономические наблюдения, остается только догадываться. Возможно, ему показалось, будто он увидел это явление, потому что ожидал его увидеть (с учеными такое случается). Но и такая гипотетическая ситуация не умаляет значения его открытия.

В свою статью «Явления Венеры на Солнце, наблюденного в Санкт-Петербургской императорской Академии наук».

Ломоносов сделал «Прибавление», чтобы защитить науку от суеверий и предрассудков. Ведь Синод запретил печатать «Разговоры о множестве миров» Бернара Фонтенеля как противоречащие Священному Писанию; а доказательство существования атмосферы на Венеры подтверждало идею иных обитаемых космических тел.

Ломоносов писал: «Нередко легковерием наполненные головы слушают и с ужасом внимают, что при таковых небесных явлениях пророчествуют бродящие по миру богаделенки, кои не токмо во весь свой долгий век о имени астрономии не слыхали, да и на небо едва взглянуть могут, ходя сугорбясь… А кто от таких пугалищ беспокоится, беспокойство его должно зачитать ему ж в наказание за собственное его суемыслие».

Не только простонародье, но и грамотные люди, «ревнители к православию», иногда препятствуют «высоких наук приращению». Ломоносову приходится доказывать верность учения Коперника. Помимо ссылок на авторитетных мыслителей, включая некоторых богословов, он привел юмористическое стихотворение (у нас оно — в главе 3): мол, нелепо вертеть очаг вокруг жаркого. И отвечает тем, кого интересует вера жителей иных планет, вопросом: а во что верят «неведомых земель обитатели», которых встречают мореплаватели?

Вот в какой духовной среде жил и творил Михаил Ломоносов. Конечно, были в его окружении люди просвещенные, и все-таки в русском обществе сохранялись дремучие «суемыслия» и лживые пророчества (в нынешней России все это возродилось, словно сорняки на заброшенном поле).

Он продолжал заботиться о распространении просвещения, хлопотал об увеличении числа и улучшении содержания студентов и гимназистов. Заведуя Географическим департаментом, он приступил к составлению большого атласа Российской империи; передал в Сенат запрос о сборе сведений о городах, монастырях, промышленных предприятиях, торговле — короче, всего, что относится к экономической географии России, а также копий с летописей.

В 1761 году Ломоносов передал Ивану Шувалову одно из наиболее замечательных своих произведений. В предисловии сообщил, что привел в порядок «старые записки моих мыслей, простирающихся к приращению общей пользы», касающихся судьбы русского народа и государства Российского. (Много позлее этот трактат опубликовали под заглавием «О размножении и сохранении российского народа», не раскрывающим полностью его содержание.) А.И. Львович-Кострица 130 лет спустя так отозвался о данной работе:

«Вообще это письмо затрагивает целую массу разных вопросов, которые и поныне (в конце XIX века! — Р.Б.) остаются нерешенными. Широта взгляда вместе с глубоким знанием своего народа, искреннее убеждение в правоте своего мнения и могучий, блестящий и горячий язык, каким написано все письмо, заставляют признать это произведение одним из наиболее выдающихся во всей русской литературе XVIII столетия.

В нашем столетии этот знаменитый трактат претерпел многочисленные мытарства, навлекая гонения на издателей и цензоров, осмелившихся пропускать его в печать, хотя и с многочисленными пропусками. Только в 1871 году… письмо Ломоносова впервые было напечатано без пропусков».

Содержание работы показывает перечень глав: 1) О размножении и сохранении российского народа; 2) О истреблении праздности; 3) О исправлении нравов и большем народа просвещении; 4) О исправлении земледелия; 5) О исправлении и размножении ремесленных дел и художеств; 6) О лучших пользах купечества; 7) О лучшей государственной экономии; 8) О сохранении военного искусства во время долговременного мира.

Многое из того, о чем писал Михаил Васильевич, стало вновь актуальным 240 лет спустя, в последние 20 лет! Этот феномен, едва ли не единственный в истории человечества, заслуживал бы пристального внимания тех, кто поставлен во главе современной РФ. Он свидетельствует о каких-то кардинальных роковых просчетах (буквально провалах в глубокое прошлое) в государственной стратегии.

Ломоносова беспокоила в первую очередь высокая смертность русских при уменьшении рождаемости (хотя тогда еще не шла речь, как ныне, о вымирании русского народа). Он называет причины этого прискорбного явления и предлагает меры борьбы с ним. Осмелился резко критиковать не только суеверия и предрассудки, оставшиеся с языческих времен, но и некоторые вредные для здоровья резкие перемены питания перед Великим постом и во время его. А затем: «Как с привязу спущенные собаки, как накопленная вода с отворенной плотины, как из облака прорвавшиеся вихри, — рвут, ломят, валят, опровергают, терзают: там разбросаны разных мяс раздробленные части, разбитая посуда, текут пролитые напитки, там лежат без памяти отягченные объядением и пьянством, там валяются обнаженные и блудом утомленные недавние строгие постники… Неоспоримое есть дело, что неравное течение жизни и круто переменное питание тела не токмо вредно человеку, но и смертоносно».

Трудно не согласиться с ним: «Богу приятнее, когда имеем в сердцу чистую совесть, нежели в желудке цинготную рыбу; что посты учреждены не для самоубийства вредными пищами, но для воздержания от излишества; что обманщик, грабитель, неправосудный, мздоимец, вор и другим образом ближнего повредитель прощения не сыщет, хотя бы он вместо обыкновенной постной пищи в семь недель ел щепы, кирпич, мочало, глину и уголье и большую бы часть времени простоял на голове вместо земных поклонов».

Словно к нашим поколениям обратился Ломоносов: «Многие скажут: «Да проживают же люди! Отцы наши и прадеды жили долгие веки!»». Да, продолжает он, прожить кому-то и кое-как можно. Но есть обычаи, которые для народа вредны. Например, прежде нередко крестили младенцев зимой в холодной воде. За неимением медицинского обслуживания, «простые мужики и бабы лечат наугад, соединяя чисто натуральные способы, сколько смыслят, с ворожением и шептанием и тем не только не придают никакой силы своим лекарствам, но еще в людях укрепляют суеверие».

Не случайно эта работа надолго была запрещена в Российской империи, да и теперь, пожалуй, о ней всерьез вспоминать не станут. К чести Ломоносова, он не остерегся говорить правду, рискуя навлечь на себя гнев ревнителей нелепых, а то и вредных для народа традиций.

Хорошо бы в этот юбилейный год Ломоносова не только прославлять его на разный манер, а действовать по его примеру — во славу Отечества и для процветания российского народа.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.