ЯПОНИЯ И ЯПОНЦЫ

ЯПОНИЯ И ЯПОНЦЫ

   

                 В Японии очень тесно. Я это заметила как только ступила на японскую землю – зал прибытия токийского аэропорта был так густо набит людьми, что сразу становилось ясно, почему там нет тележек для багажа. Там и без тележки было непросто пробиться к выходу – нам пришлось прямо таки прорубаться локтями, плечами и коленками сквозь плотную человеческую гущу, чтобы добраться до камеры хранения, где мы, наконец, избавились от тяжелого чемодана.

         Мы притащили с собой этот чертов чемодан, потому, что - как ни смешно это звучит - мы были в Японии проездом из Америки в Европу. Поскольку предыдущие два месяца мы провели в Сиэттле, самом северном городе тихоокеанского побережья США, выбранный нами путь возвращения в евроазиатское полушарие выглядел не таким уж нелепым. Тем более, что у мужа был запланирован доклад на физической конференции в японском городе Сендае.

 Из-за того, что мы организовали свою японскую авантюру в Сиэттле, с налету, а не как все нормальные люди – загодя, через своего родного агента под конвоем своей родной туристской группы, мы очутились в Стране Восходящего Солнца без всякого присмотра круглых глаз. Там, на Дальнем Востоке, люди делятся на косоглазых – положительная характеристика - и круглоглазых, т.е. варваров и фраеров одновременно.

         Чтобы продумать и сконструировать эту отчаянную авантюру – поездку по Японии без провожатых, минуя общепринятые туристские маршруты, - я, как на работу, целую неделю ходила улаживать дела в натуральное японское агентство в Сиэттле. Штат агентства составляли исключительно косоглазые, хорошо понимавшие свою родину - они сходу посоветовали мне не тратить время на Токио, город слишком модерновый и слишком людный, даже для Японии.

        Сговориться с косоглазыми из Сиэттла было легко – они отлично владели английским, но я оценила это их умение только в Японии, где ни один встреченный мною японец по-английски не говорил и не понимал. Я не преувеличиваю – ни один! И даже молодые ребята из туристского агентства, обслуживавшего физическую конференцию в Сендае, могли понять мой простой вопрос, типа: «Сколько часов идет поезд из Киото в Токио?», только тщательно записав его иероглифами и добросовестно обсудив всем коллективом – их было четверо, три парня и девушка. С трудом осознав смысл моего вопроса, они все вчетвером медленно-медленно переводили на английский ответ, типа «Три с половиной часа», и выпускали с докладом девушку, как самую шуструю. И хоть была она шустрее парней, понять ее на слух было почти невозможно.

        Вопросы о расписании поездов были для нас самыми актуальными, так как наши американские косоглазые уговорили меня купить страшно дорогой железнодорожный билет первого класса, настаивая на том, что во втором классе могут ездить только японцы. Сразу же по приезде, на вокзале Токийского аэропорта, в ожидании поезда, направляющегося в Сендай, я оценила ценность этого совета – увидев битком набитые бескондиционерные вагоны второго класса, я поняла, что круглоглазый фраер средних лет живым в этих вагонах не доедет даже до ближайшей станции.

        Я очень быстро оценила человеколюбивые порядки вокзала Токийского аэропорта, где некоторые надписи были сделаны по-английски. С тех пор, как мы этот вокзал покинули и смело отправились без гида в японскую глубинку, латинские буквы я видела только на вывеске, украшавшей бесконечное число огромных серых зданий, щедро рассыпанных по всей стране. Здания были стандартные – серые бетонные параллелепипеды без окон, увенчанные одним и тем же непостижимым неоновым выкриком «ПОЧИНКО!».

       Путешествуй я по Украине, я бы решила, что это неграмотно сформулированная реклама починочной мастерской, но что это слово значило в Японии, постигнуть было невозможно. В центре первого этажа зияла высокая, широко распахнутая дверь, почти ворота, через которые непрерывно струился людской поток: слева внутрь, справа - наружу.

       Однажды, не в силах обуздать свое любопытство, мы, рискуя заблудиться и навсегда затеряться в японской толчее, выскочили из автобуса, остановившегося перед одним из таких зданий. Автобус укатил, а мы, робея, влились в косоглазый поток, текущий внутрь. Билетов у входа не продавали, так что мы свободно вступили в огромный сумрачный зал, размером с самолетный ангар, озаренный неоновым сиянием бесконечных рядов игровых автоматов. Мы прошли весь этаж, отметив, что почти все автоматы были заняты игроками, и поднялись на эскалаторе на второй этаж – он ничем не отличался от первого. Как не отличались от него залы третьего, четвертого и пятого этажей.

         Бесчисленная армия молодых японцев – впрочем, может, не столько молодых, сколько моложавых, ведь на них возраст не виден до старости - исступленно двигала джойстики, вперив остро сфокусированные взгляды в переливчатые экраны. Потом нам объяснили, что компьютерные игры считаются одним из лучших способов снятия стресса, наравне с алкогольными напитками. Стресс у японцев – самый большой в мире, если судить по количеству ежедневных самоубийств на душу населения, по которому Япония занимает первое место. Так что имя «Починко», подсознательно прочитанное мною как название ремонтной фирмы, неожиданно приобрело  реальный смысл – людской поток вносил внутрь здания надорвавшихся, а выносил наружу восстановленных после починки.

         Но все это обнаружилось уже потом, когда мы, вволю настрадавшись от полного отсутствия контакта с местным населением, рады были любому знаку, не похожему на иероглиф. А в начале мы, поглядев на пассажиров второго класса, стиснутых телами соседей до невозможности упасть даже в обморок, радостно погрузились в свой привилегированный вагон первого класса и отбыли в сторону Сендая.

        В вагоне было прохладно и пусто, тогда как за окном было людно и жарко - 34 градуса жары на фоне стопроцентной влажности. Потом люди рассеялись, и за оконным стеклом мимо нас помчалась настоящая Япония – сразу было видно, что это не Европа. Невысокие горы казались декорациями – они вежливо взбирались друг на друга ровными лесистыми ступенями, какие в моих представлениях способна создать из папье-маше рука человека, но уж никак не природа из подсобных материалов.

 Столпившиеся вблизи железной дороги деревья тоже были мало похожи на настоящие – почти плоские купола их крон были широко распластаны и напоминали зонтики, но зонтики фальшивые. Потому что все быстро укорачивающиеся кверху ветки росли строго по линеечке перпендикулярно к стволу, а листики на ветках стояли дыбом, строго перпендикулярно к веткам, так что в результате каждое дерево казалось совершенно прозрачным, и не отбрасывало тени.

         Потом деревья остались позади и началась долгая дорога через равнину. Поезд мчался мимо высоких темно-зеленых кустов, густо усеянных крупными белыми цветами, похожими на птиц. Пока я в них всматривалась, пытаясь понять, цветы они или птицы, некоторые цветы оказались птицами и взлетели, оставив остальных в недоумении колыхаться на ветвях.

         А потом мы приехали в Сендай, в котором на первый взгляд не было ничего японского кроме жары, настолько тяжкой и влажной, что хотелось для передышки хоть на минуточку смотаться в Тель-Авив. Однако, как только мы вошли в свой номер в сендайском отеле, стало ясно, что мы в Японии. Его дизайн в своем стремлении к экономии пространства в точности соответствовал идее ночного горшка ручкой внутрь. Чтобы уместиться на кровати, ноги приходилось протиснуть под стол, - может, японцам это было не так тяжело, потому что в среднем они гораздо короче круглоглазых. То же можно сказать и про унитаз, засунутый под умывальную раковину, так что выпрямиться в туалете было невозможно.

        В вестибюле отеля ни один клерк не понимал по-английски. И когда на экране телевизора возникла непрерывно повторяющаяся картинка идущего на Сендай тайфуна, не у кого было даже спросить, когда он свалится нам на голову. К счастью, информацию о тайфуне удалось извлечь на конференции из физиков-японцев, живших Америке только их английский можно было понять на слух. Не помогли громкие заявления некоторых европейских коллег, что мы, мол, иностранцы и юрисдикции тайфуна не подлежим, он все равно неумолимо пер на нас со страшной скоростью, громко завывая за окном и ломая испуганные деревья.

       А потом, ни с того ни с сего, вдруг одумался и, сменив направление у самого входа в Сендай, пошел крушить бумажные стены домов в окрестных деревнях.

        Назавтра во всю светило солнце, на улицах было тихо и чисто, сломанные деревья за ночь убрали, кучи сбитых веток и листьев увезли на свалку, и я осмелилась выйти на разведку. Понимая, что спросить дорогу мне вряд ли удастся, и больше всего боясь заблудиться, я судорожно сжимала в руке карту города с английскими названиями улиц. Вид этой карты, смятой моей испуганной ладонью, оказался необычайно сильной приманкой для прохожих  - они устремлялись ко мне, как мотыльки на свечу. Узнавая знакомые улицы по рисунку карты, каждый доброхот старался объяснить мне что-то важное, а я никак не могла понять, куда же мне направить свои сбивчивые шаги.

       Придя в отчаяние, я спрятала карту подальше от сострадательных туземцев, и самовольно отправилась куда глаза глядят. Сендай – город современный, никаких особо интересных храмов там не предполагалось, но я все же набрела на один – храм Риноджи, вмонтированный в лиственную благодать окружающего парка как драгоценный цветок в японский букет – икебана.

       Пресытившись обилием красоты, поданной с подогревом в 34 градуса при стопроцентной влажности, я двинулась к центру города, рассчитывая на стандартизацию современной цивилизации – главное, нужно было найти какое-то убежище, облагодетельствованное кондиционером. И не ошиблась – через несколько кварталов я набрела на супермаркет.

      Я, конечно, не сразу поняла, куда меня занесло, потому что картина была непривычная, и все надписи были сделаны иероглифами, но, оглядев обширное, хорошо охлажденное подземное пространство, я заключила, что передо мной супермаркет, хоть и японский.

      Больше всего он был похож на кунсткамеру, потому что вместо привычных параллельных рядов полок, уставленных банками и пачками, просторный зал был заполнен низкими застекленными прилавками, экспонирующими невероятное разнообразие малосъедбных, на мой неразвитый европейский вкус, монстров, мелких и крупных, жаренных, сушенных и маринованных.

         Чего только там не было! Кузнечики всех цветов и фасонов, зеленые, оранжевые, коричневые и красные, осьминоги, целиком и вразбивку, крабы, улитки, креветки, ракушки, пестрые рыбки, похожие на червей, и черви, похожие на рыбок. И все это предлагалось попробовать. Это было очевидно, потому что окружающие покупатели – а супермаркет был так же набит битком, как остальная Япония, - то и дело набирали в горсть очередное лакомство и вдумчиво жевали его или сосали, чтобы лучше оценить его достоинства. Одна продавщица долго кланялась мне, заманивая, так что я из вежливости подержала между пальцев щепотку жареных мух, но положить их в рот не решилась, а незаметно сунула в урну, чтобы не обидеть любезную женщину.

        Молочных продуктов я не обнаружила, хлебного отдела тоже, только в дальнем, явно непочетном углу продавали микроскопические кусочки какого-то мяса. Зато маринованных овощей и водорослей было ползала. Некоторые из них я все же решилась попробовать, однако и они были не по мне - скользкие и обжигающе острые, они меня скорей отвратили, чем привлекли.

        Но это вовсе не значит, что японская еда несъедобна – просто нужно к ней привыкнуть и понять принципы, на которых зиждется эта изысканнейшая кухня нашего мира. Она создавалась и отшлифовывалась тысячелетиями, поэтому наивно думать, что с первого наскока можно освоить богатства японского супермаркета. Лучше всего начинать с японского ресторана, где пищу готовят, сервируют и подают в согласии с четким, веками отработанным ритуалом.

        Мои американские агенты научили меня, как правильно выбрать ресторан для ланча. Ланч в Японии едят ровно в час дня, и разумнее всего для знакомства с этой трапезой присоединиться к мелким  служащим банков и компьютерных компаний, выбегающим их своих контор ровно в тринадцать ноль-ноль. Именно к мелким, считающим каждую копейку, так как из-за невероятной дороговизны японских отелей мы вынуждены были перейти к режиму строжайшей экономии.

        В точности следуя этому совету, где-то без пяти час мы начали курсировать по улице, пестрящей ресторанными вывесками. Ровно в час улица превратилась в поток черных голов над белыми рубашками – стайки молодых, а может, просто моложавых, стройных мужчин в темных брюках, белых рубашках с короткими рукавами и свободно повязанными галстуками, выпархивали из соседних переулков и торопливо устремлялись к ресторанам.

       Выбрав наугад одну из таких стаек, мы чуть-чуть опередили ее и попытались проскользнуть в ресторан прямо у них под носом – в Америке нас предупредили, что надо спешить, а не то все места могут быть заняты мгновенно. Но на пороге нам преградила путь суровая дама, показывая жестами, что надо снять туфли и надеть розовые тапочки, которые горкой лежали у входа. Поспешно сунув ноги в тапочки, мы забежали внутрь и постарались сесть за указанный дамой лакированный столик. Это оказалось непросто, так как столик возвышался над полом не выше, чем на десять сантиметров.

К счастью этот ресторан был не из роскошных и поэтому, снисходя к человеческим слабостям, там под столом была вырыта мелкая ямка, примерно десять сантиметров в глубину.

     Пока мы с трудом заталкивали в эту ямку свои не пригодные для японского застолья ноги, нам без спросу уже принесли ланч. Никакого выбора не было – каждый, сидевший за своим низкорослым столиком, получал черный лакированный поднос со стандартным набором черных лакированных тарелочек и коробочек. Ланч состоял из маленькой чашки прозрачного рыбного супа, коробочки парового риса, трех коробочек с рыбой, двух сортов сырой и одного – маринованной, двух крошечных коробочек с маринованными водорослями, и розеточки с маринованным имбирем.

       Это было странно, довольно вкусно и до смешного мало. Там же, на подносе лежал чек, вполне умеренный. Не совсем уверенные, что сыты, мы с усилием выкарабкались из-под столика, расплатились в кассе, отыскали в куче туфель на пороге свои и вышли на солнечную улицу в поисках кофе.

       Эта задача оказалась непосильной – не знаю, как герои романов Харуки Мураками умудряются непрерывно бродить из кафе в кафе и пить кофе. Мой недолгий японский опыт научил меня не верить в правдивость Мураками – описанные им кафе, равно как спагетти и деревянная мебель в домах, просто придуманы им для того, чтобы не огорчать круглоглазого читателя слишком уж прущей в глаза экзотикой японской жизни.

       Потому что эта жизнь и вправду экзотична. Не с первого взгляда, нет – с первого взгляда японцы мало чем отличаются от остального мира. Теперь никто уже не носит кимоно. Я все искала кого-нибудь живого в кимоно, пусть не самурая, так гейшу, но не нашла, наверно потому, что теперь уже нет ни самураев, ни гейш. Никто в их реальной жизни не ходит в кимоно, кроме чрезмерно раскрашенных фигур на экранах телевизора, - там их лица набелены и брови насурмлены до такой степени, что отличить героя-любовника от оскорбленного мужа невозможно, особенно без знания языка. Тем более, что и у мужа, и у любовника зубы старательно выкрашены в черный цвет – такова прихоть ушедшей в прошлое японской эстетики.

       Живых женщин в кимоно мы видели за всю поездку только один раз – на вокзале в городе Каназава. Женщин было четыре, - одетые в красные кимоно, они танцевали в зале ожидания вокзала на невысоком помосте, где было так же тесно, как в любом месте Японии. Танцевали они нечто, совершенно не похожее на танец, под музыку, совершенно не похожую на музыку. Они семенили мелкими шажками на крошечном помосте и изгибались, под красными соломенными зонтиками, как камыш на ветру. Это было завораживающе красиво, хоть ни на что не похоже. А может, именно поэтому.

        А в обыденной жизни прохожие на улицах одеты по европейски элегантно, особенно женщины, которые часто ходят в шортах или в коротких юбках, нисколько не стесняясь своих кривых ног. Я не шучу: почти у всех японок – наверно, и японцев тоже, но  сквозь брюки это не так бросается в глаза, - необыкновенно кривые ноги, выгнутые полукругом дугой наружу, как турецкие сабли. Скорей всего, именно этой их анатомической особенностью объясняется секрет их способности сидеть на полу специфически японским образом. Они сидят, как кузнечики из народной песни – коленками назад, уютно устроив ягодицы в треугольнике между коленками и сведенными вместе пятками.

        Я попробовала присесть по-японски, как бы в шутку, понимая, как это трудно, но у меня ничего не получилось, даже в шутку. А в саду императорского замка в Киото немолодая художница писала акварельный пейзаж, скрестив по-японски ноги сзади, и, судя по завершающему этапу картины, просидела в такой позе не один час – и хоть бы что!

       Одного нашего приятеля-физика коллеги японцы повели в роскошный ресторан, где все было оригинально по-японски, без поблажек, и до ямок под столами не снизошли. Так что, пока японцы, сидя на пятках, наслаждались дорогими изысканными блюдами, наш бедный приятель весь извелся, изыскивая способы устроить под столом свои длинные европейские ноги. Отчаявшись, он попытался сесть по-турецки, но быстро устал, и в конце концов просто улегся на бок, опираясь на локоть, что сильно отравило ему возможное удовольствие от изощренной японской стряпни.

       Оправившись от недоношенного тайфуна, мы решили съездить на побережье, чтобы посетить бухту, заключающую в себе тысячу островов. Была ли их там тысяча, я не уверена, я их не считала, но красоту они создали неповторимую, потому что красота создавалась в творческом согласии с человеком. Почти на каждом острове, даже самом крошечном, высилось какое-нибудь строение, - храм или беседка, - яркая, загнутая кверху крыша которого превращала зеленый клочок островка в праздничную картинку.  Многие острова были связаны изящными мостиками, а по мостикам двигались туда-сюда обычные японские толпы под разноцветными зонтиками, нисколько не уродуя своим присутствием нарядный пейзаж. День выдался хоть и жаркий, но солнечный, все вокруг так и сверкало под крышей голубого неба над бирюзовым морем, - люди под зонтиками и хрупкие башенки под островерхими крышами, в основном красными, казались игрушечными.

 Это удивительное японское умение превращать любую встречу с природой в произведение искусства, поразило меня, пожалуй, больше всего. Мне то и дело вспоминались привычно уродливые русские деревни, приютившиеся на лесных полянах или на склонах живописных холмов, как бы в насмешку над окружающей красотой. И становилось обидно – неужели нельзя обустроить жизнь так, как японцы, бережно, обдумывая и угадывая

эстетические требования родного пейзажа. 

    Другим поразившим меня качеством японского быта была необыкновенная точность во всем, значительно облегчившая нам попытку что-то увидеть без посторонней помощи. В результате мучительного, но плодоносного диалога с ребятками из туристского агентства, мне удалось составить наш железнодорожный маршрут, обусловленный купленным заранее двухнедельным билетом в первый класс.

 Наша беда заключалась  в том, что в глубинке, куда мы направлялись, название японских железнодорожных станций написано только иероглифами, а нашими буквами никогда. Как узнать, где выйти, если поезд стоит одну минуту, а наших вопросов никто не понимает? Веселые турагенты, хоть и не могли освоить английский язык, оказались сообразительными ребятами. Они выдали мне железнодорожное расписание, подчеркнув красными чернилами время прибытия и отбытия всех нужных нам поездов на всех нужных нам станциях. Мы входили в поезда и выходили на перроны не по названию станции или поезда, а по времени прибытия или отбытия. И ни разу не ошиблись! По японским поездам можно проверять часы, чего сегодня нельзя сказать не только о русских поездах, но даже о немецких, уже не говоря об израильских автобусах.

 Вооружившись этим расписанием, мы ринулись в японскую глухомань, что было равносильно прыжку в океанский простор. С помощью американских косоглазых мы выбрали для главного действа провинциальный город Каназаву, - хоть и  богатый историческими объектами японской культуры, однако, к счастью, лежащий в стороне от проторенных туристских путей.

   За этот смелый поступок мы были вознаграждены тем, что за всю неделю, проведенную в окрестностях Каназавы, мы встретили только одну круглоглазую пару, зато мы встретили ее дважды, на разных концах нашего маршрута.

Жить в отелях Каназавы нам было не по карману, и мы поселились в менее дорогом городке Такаока, откуда каждый день отправлялись в Каназаву согласно выданному нам расписанию поездов – благо,  билет был безразмерный и первоклассный. Благодаря этой не слишком удобной программе нам удалось познакомиться с подлинно народной японской кухней, далекой и от меню туристских ресторанов, и от меню, предложенному в романах Мураками. 

Поскольку, торопясь на поезд, мы отправлялись в путь без завтрака, нам приходилось каждый раз рыскать по вокзалу Каназавы  в поисках подходящей еды. Сначала мы, неспособные задать ни единого вопроса,  бродили по разветвленному подземному лабиринту в поисках кофе, но быстро убедившись, что на кофе рассчитывать нечего, принялись за наглядное изучение меню многочисленных  маленьких ресторанчиков, гнездящихся  по обе стороны  сумрачных туннелей.  Выбор был столь  же разнообразный, сколь непостижимый,  -  ведь мы не могли спросить, какая мелкая живность жарится на больших черных сковородах. Пришлось довольствоваться обнаруженной в одной харчевне темно-серой, ничем не заправленной лапшей, – по крайней мере, было гарантировано, что это не кузнечики и не черви.

Особенно поразила наше воображение одна фантастическая обжорка в глубине подземелья,  - очень уж она напоминала китчевое изображение адского пира. Она занимала довольно большую, плохо освещенную комнату со сводчатым потолком, под которым клубился густой, дурно пахнущий пар. От этого все помещение было затянуто зыбким туманом, сквозь который проступал свет раскаленных углей в жаровнях на полу,  а над жаровнями очертания подвешенных на крюках котлов с пахучей снедью, причем в мутной похлебке можно было разглядеть крупно нарубленные куски каких-то пупырчатых чудовищ, вероятно, морских.

Но самыми впечатляющими были очертания сидящих на полу едоков – их было довольно много. Почти поголовно бритоголовые и головастые, и все, как на подбор, страхолюдные, они выглядели  причудливыми вариациями Квазимодо – быть может, в таких уродов их превращала игра пляшущего в жаровнях огня,  и колышущегося над ним тумана. Когда мы вошли, все эти страшилища, как по команде, обернулись и уставились на нас, словно никогда не видели круглоглазых, -  что вполне возможно.  Мы потоптались на пороге, робко разглядывая пупырчатые обрубки морских тварей в котлах, а потом, не сговариваясь, рванули оттуда наверх, на свежий воздух. Поклявшись попробовать сомнительные яства таинственной обжорки на обратном пути, мы отправились осматривать Каназаву.  Выполнить эту клятву  нам не удалось.

Каназава - город с богатой историей, так что осматривать его нам пришлось не один день. В первый день мы полюбовались главной его  достопримечательностью  - парком Кэнроку-эн, одним из трех знаменитых "Японских Садов". Сад оказался, как и предполагалось, увеличенной копией всех других японских садов, свидетельствующих о непостижимой для европейца изысканности японской эстетики. Японцы обожают сады, и хоть в стране тесно, никто не отказывает себе в роскоши иметь собственный лоскуток земли величиной с носовой платок, на котором разбит поразительный по красоте  миниатюрный садик.  В таком садике  все, как у больших, только крошечное -  специально выращенные карликовые деревья взаправду склоняются над карликовым прудом, из которого вытекает карликовый, но настоящий, а не синтетический, водопад.

Насладившись великолепием  Кэнроку-эн, мы изрядно устали и направились было на вокзал, чтобы успеть к поезду на Такаоку, отмеченному красной линией в расписании. Однако мы быстро осознали, что понятия не имеем, как до этого вокзала добраться, тем более, что ничего, похожего на такси, не мелькало на горизонте. Окончательно отчаявшись, мы заняли выгодную позицию на людном перекрестке и обратились к спешащим мимо  прохожим с проникновенной речью: на всех доступных нам языках мы вопрошали, как доехать до вокзала.

Вокруг собралась изрядная толпа, не исключено, что нас приняли за нищих, собирающих милостыню. Мы простирали руки к внимательно разглядывавшим нас узкоглазым лицам, но,  к нашему ужасу,  никто нас не понял – ни по-английски, ни по-немецки, ни по-русски. Тогда мы стали изображать поезд - в меру своих актерских способностей мы пытались подражать пыхтению и гудкам паровоза. Но первые десять минут никто не опознал паровоз в нашем несовершенном исполнении.

И вдруг - о, счастье! – две девушки-подружки подошли к нам поближе, и одна из них несмело пролепетала: «Рервей стесен?». Вовремя вспомнив, что японцы не произносят букву «л» и еще пару привычных нам букв, я поняла, что они имеют в виду «рейлвей стейшен», и радостно закивала. Девушки просияли, подхватили нас под руки, и повели в неизвестность.  Мы покорно последовали за ними.

Через несколько минут они вывели нас к автобусной остановке, возле которой уже выстроилась длинная очередь. Мы встали в хвост очереди, девушки  пристроились вслед за нами.  Автобуса не было довольно долго, не меньше, чем четверть часа,  а когда он, наконец, подошел, мы с удивлением обнаружили, что наши спасительницы вовсе не собирались в нем ехать. Они простояли в очереди четверть часа только для того, чтобы втолкнуть нас в переполненный автобус и крикнуть водителю, что нас надо доставить на вокзал. И это при жаре тридцать четыре градуса и стопроцентной влажности!

         Назавтра, предусмотрительно разглядев на карте обратный маршрут на вокзал, мы направились к древнему замку  Каназавы, который числится среди самых больших исторических замков  Западной Японии. К сожалению, замка как такового нам увидеть не привелось: пару веков назад жестокий правитель-сегун в процессе  борьбы с феодальным дроблением приказал разрушить все феодальные замки, сохранив только самые декоративные их части, чтобы будущие поколения могли восхищаться их великолепием. Восхищаться и вправду  было чем – непривычно окрашенная переливами синего, голубого и серого  оставшаяся в живых стена, рассеченная аркой ворот и завершенная нависающим над дорогой сводчатым мостом, выглядела чудом архитектурного совершенства.

Но самым интересным показался мне хорошо сохранившийся лагерь самураев Нагамачи. Я бродила по редкой сосновой роще, застроенной типовыми домами-мазанками под черными черепичными крышами, и пыталась представить себе протекавшую здесь веками жизнь таинственной касты самураев. Поселок в роще был похож на муравейник не более, чем слово «самурай» похоже на слово «муравей», но что-то общее слышится и видится мне и в том, и в другом.  Потому что и самурай, и муравей прежде всего отказываются от своей индивидуальности, чтобы быть неразличимыми членами большого, коллектива, скованного воедино суровой дисциплиной.

    Я знала с детства, что самураи – отрицательные персонажи истории, что подтверждалось популярной песней: «И летели наземь самураи под напором стали и огня».  Не говоря уже об отвратительных терминах «камикадзе» и «харакири», и о мистическом ужасе, охватывавшем мое незрелое сознание при мысли об оттопыренных больших пальцах на подобных варежкам сапогах японских солдат. Однако перед поездкой я кое-что почитала, и уже ясней представляла себе, кто такие самураи.

Самураем невозможно было стать, им надо было родиться, и жизнь его состояла из сплошной цепи нерушимых прав и обязанностей. Самурай не имел права появляться на людях без двух обязательных заткнутых за пояс кимоно мечей – длинного, рассекающего, и короткого, колющего, типа кинжала. Он даже спать был обязан в обнимку со своими мечами. Самурай – даже самого низшего ранга, - имел право убить любого не самурая: мужчину, женщину, ребенка, по любой причине и без причины, если ему так заблагорассудилось. Попытка любого не-самурая покуситься на жизнь самурая считалась мятежом и каралась немедленной смертью. Недоносительство в случае покушения тоже каралось немедленной смертью, причем убивали всю семью, включая женщин и детей.

Самурай в любой момент мог убить собственную жену или сжалиться и приказать ей самой совершить харакири (сеппуку). Женщинам-самурайкам для харакири была дана поблажка: им было позволено не рассекать себе живот, как мужчинам, а просто  перерезать себе глотку.

Сеппуку считалось привилегией самурая, привилегией, а не карой. Так, однажды один феодал – даймьо – куда-то спешил, и на каждом перегоне менял лошадей. На одном перегоне свежих лошадей не оказалось. Даймьо предложил самураю, ответственному за это, обычный выбор – или самоубийство, или пострижение в буддийские монахи. Самурай выбрал смерть. Вообще у самураев были особые отношения со смертью – похоже, что умереть им было легче, чем жить. А некоторые из них перед смертью сочиняли стихи, которые записывали кисточкой на рисовой бумаге. Стихи были нежные, романтические и философские – четыре нерифмованных строчки о ветре, облаках и о цветущих вишневых деревьях.

        На усыпанных опавшей хвоей дорожках лагеря самураев мы в первый и последний раз за время блужданий по Каназаве встретили круглоглазую пару европейских интеллигентов. Заговорить мы с ними не решились, только перекинулись понимающими взглядами, как тайные сообщники.

На обратном пути из Каназавы в Такаоку нам привелось увидеть необыкновенную – для нас! – и обычную для Японии сцену. Поезд замедлил ход перед небольшим полустанком, и наш вагон оказался в точности напротив высоких ворот, украшенных сторожевой будкой с охраняющим их маленьким солдатиком в каске и с автоматом через плечо. Именно в тот момент, когда наш поезд остановился перед воротами, там происходила смена караула. К стоящему у ворот солдатику промаршировал другой и несколько раз низко ему поклонился. В ответ первый солдатик тоже низко поклонился не менее трех раз, в ответ на что второй солдатик начал кланяться опять. Потом первый солдатик с поклонами снял с плеча автомат и протянул его второму, в ответ на что второй взял автомат и оба принялись как заводные куклы кланяться друг другу, и никак не могли остановиться. Не знаю, удалось ли им прервать это увлекательное занятие или нет, потому что поезд негромко взвыл и покатился дальше, так и не позволив пассажирам досмотреть этот поучительный спектакль.

Больше мы мимо этого полустанка не проезжали, потому что, вдоволь насмотревшись на Каназаву, отправились назавтра в другую сторону – в скрытый в горном сердце центральной Японии чудесно сохранившийся деревянный городок Такаяма, построенный еще в конце шестнадцатого века.

В этом уютном городке, ласково прозванном «маленьким Киото», тоже было тесно – старинные деревянные дома, построенные искусными плотниками три века тому назад, триста лет стоят вдоль древних деревянных тротуаров, тесно прижавшись друг к другу. А прохожие, – не знаю, то ли местные жители, то ли туристы, но все, как на подбор, косоглазые, - триста лет текут вдоль тротуаров плотным потоком, так что сквозь их строй приходится пробиваться локтями. 

Мы и пробивались, - это уже вошло у нас в привычку, - и вдруг, завернув в за угол в районе гейш, опять увидели круглоглазую пару, ту же самую, что и в Каназаве, в лагере Нагамачи. Они так выделялись в густой  дальневосточной толпе, что не заметить их было невозможно.  Мы опять не перекинулись с ними ни словом, а только обменялись понимающими взглядами, как тайные сообщники.

У нас не было времени на обмен любезностями - нам необходимо было осмотреть хоть часть достопримечательностей  Такаямы,  чтобы вовремя поспеть на свой помеченный красными чернилами поезд, который обеспечивал нам возможность после двух пересадок к ночи вернуться в нашу ночлежку в Такаоке. Главной нашей целью был знаменитый сухопутный флот Такаямы, триста лет бережно хранимый  в специальных музеях-ангарах между двумя ежегодными фестивалями, апрельским и октябрьским.

  Интересное понятие - сухопутный флот, но каким еще может быть флот, построенный и хранящийся в самой удаленной от всех морей точке Японии? Он состоит из одиннадцати роскошных полнометражных кораблей, понятия не имеющих об океанских стихиях, да и  злато-лакированная их отделка вряд ли могла бы вынести хоть одно-единственное плавание по морям, по волнам.  Во время фестивалей их несут на руках – по сотне носильщиков на брата, и они плывут над толпой, сверкая и переливаясь всеми цветами радуги.

У каждого корабля есть возвышенное имя, типа «Музыка Богов», «Бог Удачи» или «Открывающий Путь». Все они украшены фонариками, флагами, мостиками, балюстрадами, фантастическими фигурами  и куклами богов в человеческий рост. Судя по фотографиям, во время фестивалей теснота на улицах Такаямы  переходит все обычные японские пределы, но это не мешает присутствующим дамам красоваться под открытыми зонтиками. Зрелище дивное и ни на что не похожее.

После «маленького Киото» нам предстояло в наш скудный двухнедельный срок побывать в большом Киото, официальной столице Японии с периода Хейан (794) по период Мейдзи (1868). Несмотря на изобилие бетона, огней и неона, в Киото больше, чем в других городах  Японии, может упокоиться сердце жадного до экзотики западного туриста. Там есть 2000 храмов и алтарей, три дворца, десятки садов и музеев, на осмотр которых можно потратить месяцы и даже годы. Поскольку у нас не было даже недели, я не стану описывать все сокровища этого города, а ограничусь описанием собственных приключений.

На этот раз мы решили поселиться в гостинице типа «риокан», что означает  традиционный японский постоялый двор. Таким решением мы сразу убивали двух зайцев – экономили изрядные деньги и погружались в народную японскую жизнь. Первый признак народной жизни обнаружился  немедленно на пороге риокана в виде горы розовых тапочек, наваленных у входа. Нас это не озадачило, мы уже были ученые – гордые своим знанием, мы без раздумий разулись и зашлепали внутрь в совершенно не подходящих по размеру ни одному из нас розовых тапочках.

Но как только мы вошли в предложенную нам комнату, где единственным предметом мебели был телевизор на ножках, тут же  выяснилась неполноценность наших познаний в области японского быта. Не успели мы поставить чемоданы и попытаться присесть на скрученные в валики матрасы, служащие в риокане одновременно стульями, столами и кроватями, как вслед за нами ворвалась разъяренная  хозяйка. Она с  громким криком возмущенно тыкала пальцем в сторону наших ни в чем не повинных ног в розовых тапочках.

Убедившись, что мы не понимаем ни слова из ее гневной речи, она села на пол и, бесцеремонно сорвав с нас тапочки, вышвырнула их в коридор. После чего погрозила нам пальцем и удалилась, оставив нас в сомнении, полагается ли нам за такое преступление совершить двойное харакири или нет. В конце концов, мы решили этот вопрос в пользу «нет», основываясь на том, что, не удостоившись чести быть самураями, мы не заслужили такого славного конца.

Принявши мудрое решение остаться в живых, я поступила, как и положено живым – вышла в коридор, надела розовые тапочки и отправилась искать уборную. Уборная была маленькая, довольно чистая и совершенно японская – с учетом строения ног коренного населения в ней не предполагалось наличие унитаза. Вместо унитаза ее украшала пара каменных подошв, указывающих, куда ставить ноги, а между подошв зияла глубоко уходящая вниз дыра, по которой текла нещедрая струйка воды. Пока я примеривалась к непривычной конструкции, кто-то с громкими криками начал ломиться в дверь уборной. Я заподозрила, что это опять хозяйка, открыла дверь и не ошиблась – это была она, но гнев ее поднялся на пару градусов выше.

Не тратя слов на ненужные объяснения, она опять сорвала с меня розовые тапочки и напялила мне на ноги красные, одиноко дежурившие за порогом уборной. Не полагаясь на мою круглоглазую сообразительность, она дождалась под дверью, пока я вышла из уборной, чтобы убедится, что я не отправилась к себе в комнату в красных тапочках вместо розовых. Я так и не узнала, кого именно я осквернила, - уборную из-за присутствия в ней тапочек, или тапочки из-за их присутствия в уборной.

Одно я знаю наверняка – утром мы опять напроказили. Проснувшись поздно, мы аккуратно помылись в специфической японской ванне, перед входом в которую мы предусмотрительно сменили розовые тапочки на приготовленные у двери черные. Вернувшись в свой номер мы уселись на расстеленные на полу матрацы из рисовой соломы и стали обсуждать, с чего начать свой день в Киото. Не прошло и двух минут, как нашу мирную беседу прервал громкий стук в дверь. Готовые ко всему мы покорно впустили хозяйку, которая  стала наступать на нас, пытаясь вытеснить в коридор.

Мы бы так и не поняли причину ее недовольства, если бы на наше счастье мимо не проходил живший в  соседнем номере студент из Австралии, изучавший японский язык в местном университете. Он практически спас нас, объяснив, что по традиции риокана ровно в десять утра  все комнаты должны быть убраны, а все матрацы, служившие ночью кроватями,  должны быть свернуты в рулоны, чтобы превратиться в стулья.

Усвоив очередное правило, мы выкатились на улицу и направились к императорскому дворцу, где в полдень была обещана экскурсия на английском языке - специально для иностранцев.

По дороге наше внимание привлек удивительный спектакль, который мы по неопытности приняли за  театральную репетицию. День был сумрачный, наполненный дыханием наступающего из океана тайфуна, и потому многие витрины были ярко освещены. В одном залитом неоновым светом оконном фонаре стоял обычный низкорослый столик, а вокруг столика сидели на полу трое косоглазых – два с торцовых сторон, лицом друг другу, а третий – у длинной стороны, лицом к улице. Все трое непрерывно и увлеченно кланялись друг другу.

Мы застыли перед окном, завороженные размеренным ритмом их взаимных поклонов. Наконец левый из сидящих по торцам прервал цепь поклонов и, плавно простирая руки, поднял со стола невидный нам до этого плоский предмет. Протянув предмет сидящему к нам лицом, он несколько раз низко поклонился, касаясь лбом поверхности стола. Тогда сидящий к нам лицом несколько раз вдумчиво поклонился, торжественно принял плоский предмет и начал медленно его разворачивать, а оба сидящих по торцам принялись кланяться с нарастающей скоростью, как механические игрушки.

Сидящий к нам лицом развернул сверток, который оказался мужской рубашкой, и растянул его за рукава, словно хотел рассмотреть его на просвет. Частота поклонов торцовой пары достигла рекордной величины, а сидящий лицом опустил рубашку на стол и  несколько раз поклонился плавно и без спешки. В ответ торцовые дружно вскочили, один из них схватил рубашку и умчался с нею вглубь помещения, тогда как второй с не меньшей стремительностью принес и положил на стол другую рубашку. К этому времени первый вернулся, и оба поспешно заняли свои места по торцам стола. И все трое опять приступили к первоначальной церемонии размеренных поклонов.

Тут кого-то из нас осенило: никакой это не спектакль! Просто два приказчика из рубашечного магазина продают клиенту рубашку, следуя главному завету японской традиции:

«Повторяя обязательные формулы вежливости, мы играем в игру, в которую наши предки играли веками, выполняя правила, определяющие каждый их шаг, каждую фразу. Это предохраняло их от ошибки, способной повредить им и нанести ущерб их чести».

Восхищаясь живучестью этой традиции, мы оторвались от зрелища в окне, и поспешили на экскурсию в императорский дворец-музей.  Все императоры Японии, включая и сегодняшнего, принадлежат к одной династии, ведущей свой род, как говорит легенда, от богини Аматэрасу. Первый император этой династии – Сын Неба -  взошел на престол  в 660 году. С тех пор утекло много лет и событий. Император уже больше тысячи лет назад потерял власть, он давно ничем не правит, он просто служит нравственным символом единства нации и доказательством ее божественного происхождения.

Императорский дворец в Киото – тоже символ. Иностранцев, вроде нас, впускают туда только по предъявлении паспортов, и проверка у входа напоминает проверки в аэропортах после атаки девять-одиннадцать.  Когда гид, произнося  речь на незнакомом языке, повел нас во дворец по аллеям изящного императорского парка, идущая рядом с нами  молодая американка пожаловалась своему спутнику:

«Ведь нам обещали гида, говорящего по-английски!»

«Он и говорит по-английски», - утешил ее спутник.

«Никогда бы не подумала!» - воскликнула она, входя в странно пустынную анафиладу комнат, в которых не было ни одного предмета мебели. Был только до блеска натертый паркетный пол, окруженный полупрозрачными стенами из специально изготовленной для этой цели рисовой бумаги. Бумага была натянута на деревянные рамы и расписана причудливыми узорами из фантастических птиц и цветов, окрашивающими плитки паркета во все цвета радуги. Бедность дворцового убранства отражала истинную бедность императора и его двора.

В течение многих веков  японские императоры, как и их придворные, практически были нищими. Только владетельные феодалы, даймьо, и их самураи получали доход от имений, а императорский двор, имениями не владевший,  жил на скудную стипендию от очередного правителя- сёгуна, и на скудные подачки могущественных  феодалов.

Центральная комната дворца изображала встречу этих двух начал -  императора, наделенного платонической властью, и сёгуна, наделенного земной властью силы. Восковые фигуры императора со свитой, принимающего визит сёгуна, тоже со свитой, симметрично сидели друг против друга на голом полу в непостижимых для европейцев, типично японских позах, уютно поместив свои ягодицы между широко разведеными пятками. Мужчин от женщин отличить было трудно – все, и владыки, и их придворные были одеты в кимоно, все лица были густо набелены, брови густо насурмлены, волосы высоко зачесаны в сложные прически.

Все это было так же не похоже на привычные нам европейские дворцы, как японский английский не похож на знакомый нам английский английский. Единственным признаком величия  императорского дома был простор – ни в парке,  ни на паркете там не было тесно.

Зато в аэропорту, куда мы прибыли сверхскоростным поездом из Киото, было так же людно, как и в день нашего прилета. Мы направлялись в Копенгаген, - из одиннадцати часов беспосадочного  полета десять нам предстояло лететь над Россией,  которую мы покинули много лет назад без какой бы то ни было надежды вернуться. Хоть с тех пор многое изменилось, мы еще не набрались решимости ступить на российскую землю. И потому со смутным ностальгическим чувством предвкушали эти десять часов высоко в небе над некогда родными местами. Хотелось хоть краем глаза глянуть, как выглядит  там жизнь сейчас – ведь мы бывали и на Алтае, и на Енисее, и на Урале, не говоря уже о среднерусской полосе.

Но нам не привелось увидеть ни единого клочка российской земли – словно в насмешку, начиная с Владивостока, небо было намертво затянуто тяжелыми свинцовыми облаками, и очистилось только где-то над Германией. Словно высшая сила объявила нам, что обратной дороги  нет.