СИРМИУМ

СИРМИУМ

Дознание Библиотекаря

Мефодию и после похорон младшего брата нельзя было ни на день отлучаться из Рима. Хочешь не хочешь, но жди здесь. До тех самых пор жди, пока не определится Адриан II в своём отношении к дальнейшей судьбе Моравской миссии. Ведь одно дело — трогательное своей чувствительностью внимание, проявленное старым апостоликом по случаю кончины Кирилла. И совсем другая статья — клубок противоречивых оценок, гуляющих по коридорам папской канцелярии в связи с совершённым двумя греками переворотом. А чем же ещё, как не переворотом, могла считать римская курия нежданный-негаданный перевод моравской церковной практики на «народный», то есть славянский, язык? То, что год с небольшим назад, во время Рождественских славянских литургий в Риме, многих расстрогало своей экзотической необычностью, варварской свежестью, теперь оборачивалось для протрезвевших умов какой-то головоломной стороной.

Да, здесь живут люди имперского кругозора, — не какие-то там узколобые «триязычники» и «пилатники», с которыми покойный Философ спорил в Венеции. Римляне не понаслышке знают, что сирийские христиане издавна служат в храмах на своём языке, а египтяне-копты — на своём и армяне с грузинами — на своих наречиях. Но это где-то далеко — на Востоке. А здесь, в центре Запада с самого начала повсеместно утвердилась служба на благородной латыни. И эта традиция аксиоматична. Она равно благовоспитывает франков, галлов, бриттов, испанцев. Какая смута вспыхнет, если кому-то из них взбредёт на ум поддаться восточной моде и завести своё богослужение на местном языке, ну хотя бы на немецком?!

Мефодий, опытный духовный стратиг, предчувствовал: и в Риме, как и в Константинополе, — всегда на одно мнение отыщется другое. Рим образцово противоречив, под стать остальному миру. Папа Адриан, придя к власти, похоже, захотел внятно изменить стиль отношений как с настырными наследниками Карла Великого, так и с Византией. Значит ли это, что до единого исчезнут в курии приверженцы жёсткой имперско-церковной политики Николая I? И Мефодий, и покойный брат видели: нет, такие люди не исчезли, не исчезают.

В середине лета того же 869 года в Риме вдруг объявился, возвратясь из своих бегов (или из ссылки?), Анастасий Библиотекарь. Завидная невозмутимость этого человека, который держался так, будто никуда и не отлучался, по-своему даже восхищала. Возобновилось, словно на прерванной только вчера приятельской беседе, его общение с Мефодием и его спутниками. Всё тот же дружелюбный тон, всё то же сочувственное внимание к нерешённой по сию пору судьбе миссии. Но кто же перед ними на самом деле: ласковый сопереживатель или искуснейший соглядатай? Непросто было свыкаться с двойственностью, исходившей от Библиотекаря.

Похоже, никак не могла Римская курия долго обходиться без помощи этого блестящего канцеляриста, единственного тут переводчика, безупречно владеющего греческим языком. Нужда в нём была ещё и потому, что всё заметнее обозначалась трещина в отношениях курии с болгарским князем Борисом-Михаилом. Тот уже не скрывал намерения вернуться под покровительство цареградского патриархата. Видимо, и в запутанных болгарских делах опыт Анастасия как деятельного сотрудника покойного папы Николая I снова срочно понадобился. Не случайно всего через месяц с лишним после своего возвращения Анастасий отбыл порученцем Адриана прямиком в столицу Византии.

Мефодий вряд ли мог знать, что одним из заданий, полученных Библиотекарем, было выяснение подробностей открытия братьями мощей Климента. Тем самым Анастасию, по сути, предстояло удостовериться в подлинности самих мощей. Вскоре в Константинополе он встретился с митрополитом Смирнским Митрофаном, который во время обнаружения и прославления останков Климента как раз находился в Херсоне.

Владыка Митрофан, наудачу, знал событие во всех важных для Библиотекаря деталях. Его свидетельство для Анастасия представляло особую ценность ещё и потому, что митрополит в Херсоне находился не по своей воле, будучи сослан туда патриархом Фотием. Так что никакого «Фотиева следа», неприятного для репутации солунских братьев, как убеждался дотошный римлянин, история мощей не содержала.

С итогами своего дознания, благоприятными для памяти покойного Философа и для чести его старшего брата, всё ещё ждущего своей участи в Риме, Анастасий спустя полгода и вернётся в папскую канцелярию. Но сам по себе факт дотошной проверки красноречив. В старом Латеранском дворце, в окружении папского престола, и после кончины Кирилла у Моравской миссии оставались свои противники.

Между тем из Константинополя дошла весть о сильном землетрясении. Причинён ущерб многим строениям города. «А что София?» — тревожный этот вопрос среди греков, обитающих в Риме, звучал то и дело. Как не вспомнить о Софии, когда ты далеко от неё и она стоит перед мысленным взором как оплот и образ всего града, всей державы?.. Выяснялось, что и Софии нанесён урон. Хотя подземные толчки пощадили сам купол, но сильно повреждены внутренние изображения купольной сферы. Впрочем, многие увидели в этом обрушении перст Божий, вразумляющее знамение. Потому что осыпался большой мозаичный крест, тот самый, что когда-то, при иконоборческих самоуправствах, наспех закрыл, замуровал собою лики Христа и херувимов. И вот же — на месте осыпей, только-только прах развеялся, на сводах вновь, будто подтверждая незыблемость истины, проступили и лик Вседержителя, и образы крылатых сил херувимских.

Но несравненно больше волнений, толков, пересудов и всякого рода предположений вызвало в греческой колонии Рима другое византийское событие 869–870 годов.

Собор намерений

5 октября в Константинополе при участии нового императора Василия Македонца, патриарха Игнатия, папских легатов (в их числе увидели и Анастасия Библиотекаря) открылся собор, очередной по счёту после семи Вселенских. Ему римская курия намеревалась придать совершенно исключительное значение, заранее определив его в своём сценарии как «Восьмой Вселенский». Для заявки на такой громкий ход вещей в Риме заблаговременно, у престола апостола Петра, созвали свой поместный собор. Его участники единодушно анафематствовали отстранённого василевсом Василием Фотия и сожгли кодекс, содержащий Фотиеву анафему Николаю I.

Век был таков: анафема анафему догоняла и в огне спешно пожирала. Легаты отбыли в Константинополь с поручением произвести подобное же картинное сожжение и там, на соборе вселенском.

Адриан II с нетерпением ждал церковного триумфа всемирного звучания. Собрание восточных патриархов, подтвердив правоту Западной церкви в её приговоре Фотию, тем самым наконец-то признает духовное главенство апостольского престола. Рим жил надеждой: этот — Восьмой — станет последним в чреде, итоговым, всё и вся завершающим. И он на веки вечные утвердит незыблемый авторитет первой кафедры всего христианского мира.

Время самое благоприятное. Император Василий, судя по его первому же письму старому апостолику с отчётом об изгнании Фотия, будет податлив. Печать убийцы своего предшественника наверняка отягчает душу нового василевса. Ему явно хочется выглядеть во мнении Востока и Запада спасителем имперской чести — от дурной славы Михаила III, беспутного пьяницы и кощунника на троне. Василий надеется на моральную поддержку Рима. И он вовсе не прочь завести дружбу с династией сильных Каролингов. Не зря тому же расторопному Анастасию апостолик доверил ещё одно важное поручение. Под самый конец работы собора, растянувшегося чуть не на полгода, Библиотекарь срочно отбудет с Босфора. Но вскоре вернётся туда при делегации королевских послов — для заключения договора о женитьбе Константина, старшего сына Василия, на дочери Людовика Немецкого.

Вести о работе собора, раз от разу поступавшие в Рим, не могли не волновать и обитателей здешней греческой общины. Мефодий с учениками впитывали молву, чаще скупую, чем изобильную, с особой жадностью. Там, в стенах Софии, где проходили сейчас заседания, косвенно решалась и их участь.

Нет, что-то в стольном граде ромеев сразу же пошло вопреки замыслу Римской курии. Начать с того, что состав собравшихся был поразительно мизерен. Кроме самого Игнатия, встречу не почтил присутствием ни один из восточных патриархов. Не явились и большинство митрополитов и епископов. Устроителям пришлось срочно заполнять пустующие кресла за счёт множества придворных чиновников. Ну разве такими были настоящие Вселенские соборы, кипевшие многолюдством, сверкавшие именами самых маститых и достойных посланцев своих епархий? Какое-то вялое театральное действо вместо собора!.. Латинские легаты к тому же сразу выставили присутствующим свои доставленные из Рима «формулы», напоминавшие правила примерного поведения, которые все обязаны были подписывать. И чем же сии скрижали подписывать? Обычными чернилами? Или киноварными — из чернильницы самого василевса? Прямо какая-то присяга на верность папам — и нынешнему Адриану, но особенно покойному Николаю.

Даже приверженцы Игнатия, даже императорские чиновники, говорят, опешили от такого натиска. Когда речь дошла до анафематствования Фотия, с мест послышалось возмущённое: «Отсутствующий да не судим будет!»

Тогда, на пятое по счёту заседание, опального патриарха, несмотря на его нежелание участвовать в действе, доставили принудительно. Рассказ о том, что происходило дальше, Мефодий не мог слушать без волнения.

Чтобы унизить Фотия, ему велели стоять у самого входа в зал, за спинами присутствующих мирян. Легаты, никогда не видевшие Фотия в лицо, всполошились:

— Кого это там ввели?.. Кто этот — последний?

— Это и есть Фотий! — ответил сановник василевса.

— Тот самый Фотий? — вскричали, как со сцены, легаты. — Тот самый Фотий, что причинил столько злостраданий Римской церкви за семь лет своего самоуправства?! Тот, который столько бед нанёс и церкви Константинопольской, и всем церквам Востока?!

Зал притих. Молчал и Фотий.

После подробнейшего перечня его вин потребовали, чтобы подсудимый защищался. Все снова обернулись к Фотию.

— Бог слышит мой голос, если я и молчу.

На это легаты изрекли:

— Твоё молчание не спасёт тебя от осуждения! Фотий снова сказал:

— Но и Иисус Христос своим молчанием не избегнул осуждения…

Многие возроптали:

— Как смеет святотатец сравнивать себя с Христом!

Это было всё или почти всё, что, по словам разных рассказчиков, произнёс на суде Фотий. Но даже такого изложения хватило Мефодию, чтобы растроганно оживить в памяти облик опального патриарха. Покойный брат возлюбил Фотия ещё со своей студенческой скамьи. Почитал его как искуснейшего наставника, мудрейшего из мирских. Оба успели оценить его и как пламенного защитника православных догматов, когда Фотий, что бы ни судили и ни рядили о нём теперь, был, — по воле свыше, а вовсе не по своему тщеславию — призван к патриаршему служению. Теперь же молва открывала Мефодию в этом человеке новое свойство — мудрость выстраданного молчания. Такого молчания, что красноречивее любых речей.

Из других известий ободрило то, что сразу три епископа, несмотря на давление василевса, отказались на соборе судить Фотия. Один из них, Иоанн, митрополит Ираклийский, сказал во всеуслышание: «Кто анафематствует своего епископа, да будет проклят!»

Однако латинские легаты постарались исполнить задание курии до конца. Состоялась процедура анафематствования, с непременным (уже вторичным) сожжением прямо здесь, в зале заседаний, неугодных декретов за подписью Фотия, вытащенных из патриаршего архива. Внесли медную жаровню, развели в ней огонь, принялись метать в чадную пасть одну за другой рукописные хартии.

Дьякон-грек грозным рыком возгласил брань проклятия, превыспреннюю, к тому же почти стихотворную:

«Фотию придворному и узурпатору анафема!

Фотию мирскому и площадному анафема!

Фотию неофиту и тирану анафема!

Схизматику и осуждённому анафема!..

Изобретателю лжей и сплетателю новых догматов анафема!..»

Даже «новым Иудой» напоследок назвали.

Какие бы бодрые отчёты ни слали легаты в Рим о своих победах, собор явно проваливался. Никто на нём не заикнулся вслух оспорить всем известные доказательства Фотия в защиту Символа веры, в текст которого западные иерархи во главе с покойным Николаем пытались было протащить своё тощее изобретение — «филиокве».

Говорят, сразу по закрытии собора, когда василевс пригласил легатов во дворец, вдруг обнаружилась вся мнимость их успехов, достигнутых в Константинополе. Неожиданно в числе присутствующих они увидели… послов от болгарского князя Бориса. Послы эти от имени своего государя во всеуслышание представили императору и патриарху просьбу принять народ болгарский под свой духовный покров, прислать в страну византийских иерархов и священников. Получалось, что все многолетние труды Николая I, так желавшего укротить болгарскую стихию юрисдикцией апостольской кафедры, обернулись прахом. Получалось также, что эти хитрые греки, Василий и Игнатий, пошли навстречу Риму лишь в деле Фотия, а соседку-Болгарию — эту капризную то ли страну, то ли орду — и не думали никуда от себя отпускать.

Напоследок, уже в марте 870-го, когда легаты везли в Италию реляции «Восьмого Вселенского», было на них нападение морских разбойников, по слухам, славян. Скарб легатов, подарки от василевса, сами хартии с подписями бесследно исчезли. Да и о судьбе своих порученцев Адриан ещё многие месяцы ничего не знал.

Но, как догадывался Мефодий, самое главное старый апостолик знает и без документов кривоватого собора: Византия дала слабину лишь по видимости. Ну, сожгли свитки, позорящие имя папы Николая. Но что до стараний покойного папы к укреплению всемирного первенства римской кафедры, — тут византийцы не то что не уступили ни шагу, тут они, как показал новейший разворот болгарского дела, прямо землю рвут из-под ног у римлян.

Есть косвенные подтверждения того, что Анастасий Библиотекарь по своём возвращении в Рим как ни в чём не бывало снова встречался с Мефодием. И не раз. А при встречах, возможно, даже рассказал старшему солунянину о своей беседе в Константинополе с митрополитом Митрофаном, тем самым, которого братья знали ещё по Херсону. Надо догадываться, Мефодий в таком внимании Библиотекаря к подробностям открытия мощей Климента постарался не заметить ничего зазорного и для себя обидного. Пусть они проверяют и перепроверяют. Вправе же страна, наконец обретшая свою святыню, узнать о ней как можно больше.

Но тема эта выводила Мефодия к раздумьям о действиях, гораздо более для него важных и неотложных. Пока в Латеранском дворце обсуждают или, что скорее всего, затягивают обсуждение судьбы Моравской миссии, у него есть время привести в должный порядок записи, оставшиеся от брата. Одно дело черновые пробы и начатки новых переводов. Они почти всегда под рукой у него и помощников. Через эти написания они словно продолжают ежедневные свои беседы с Кириллом, ища у него советов, подсказок, радуясь маленьким озарениям, когда вдруг уясняется через пометы Философа смысловой оттенок отдельного славянского слова, предложения.

Но ведь есть и другое Кириллово наследие. Может ли Мефодий пренебречь им? Оно тоже — в тетрадях, тетрадках, свитках, на листах, а то и на малых пядях пергамена. Но лишь отчасти в них. Хотя Философа отличала образцовая верность письменному свидетельству как таковому, никак не успевал он всё, достойное памяти, запечатлеть на письме. Как многое из его жизни ушло в тишину, прошелестев напоследок, будто ветер в камышах! Тем более важно теперь обозреть и заново оценить уцелевшее.

Благо невредимы записи, из которых снова, как сквозь мглу, проступают следы важнейших путей и испытаний брата. Слава Богу, сбереглись записи его прений с арабами в Багдаде. Есть, похоже, в виде домашней заготовки, и наброски спора с иконоборцем Аннием. Впрочем, брат мог сделать эту запись не до, а сразу по следам полемики.

И, конечно, особо важен, даже по весу своему, черновик прений Константина в Хазарии. Это же целый трактат! О нём думать ещё и думать…

А вот и она — история о нахождении мощей папы-мученика! К счастью, такая замечательно подробная! Рукопись вполне можно показать и Анастасию. Пусть увидит дотошный канцелярист, с какой ответственностью покойный брат описал всё, что связано было с обретением святых останков. Да заодно пусть лишний раз поупражняется в чтении греческой скорописи. Ведь все свои рабочие записи, не касающиеся впрямую славянской темы, Константин вёл, как обычно, по-гречески.

Ученики поговаривают: эти рукописи Философа нужно, не откладывая надолго, тоже переводить — для назидания славянских умов. Пусть всяк славянин, имеяй уши, узнает о их учителе Кирилле те наставительные и драгоценные подробности его жизни, что изложил он сам. Если сохранил их без изъяна, значит, волеизъявлением своим подсказывает: и вам тоже понадобятся.

Уже не раз, сначала как бы исподволь, вздохом и намёткой, звучало в их кругу рядом с привычным «жизнь» и это особенное слово, своим смыслом дающее животу человеческому какое-то совсем иное пространство, целительное дыхание.

Житие… Что, разве и сам Мефодий, и ученики не читали, не слышали многократно жития славных мужей и жён христианского мира — мучеников за веру, исповедников, святителей? И слышали, и читали. Но жития вели свою достойную речь о людях иных веков или стран, о событиях чудесных, несовместимых с житейской теснотой, бестолковостью. Кто и как теперь посмеет примерить житийный лад к своим дням?

Но Кирилл — иное. Хотя и томился он совсем недавно среди них, в той же тесноте, неопределённости, в муке своей телесной, — но теперь он столь уже далеко, будто стремительно достиг тех иных веков и стран и стал причастником их чудесных деяний. Он сам творил чудесное, продолжает творить. Мощь чуда исходит от него, не убывая. Разве не великое чудо, что гордый Рим ошеломленно притих, расслышав божественные смыслы в речи народа, считаемого на Западе презренным и рабским?

Эпистола и замысел Адриана

Уход Болгарии из сферы влияния Римской курии, как ни странно, заставил всё же её более внимательно рассмотреть досаждавший ей моравский вопрос. Что, если, поддавшись примеру болгарина Бориса, и Ростислав отправит в Константинополь послов с согласием на полный перевод его моравлян под византийскую юрисдикцию?

По крайней мере, до слуха Мефодия и учеников уже доходили вести о беспокойстве Ростислава и Коцела за их судьбу Следы такого беспокойства — в «Житии Мефодия», где упомянуто прошение Коцела в Рим, чтобы поскорее отпустили к нему старшего солунянина. Там же, в житии, и ответ апостолика: «Не тебе единому отпущу, но всем землям тем славянским…»

То, что оба славянских князя каждый поодиночке уже обременяют курию жалобами на затянувшуюся беспризорность своих церквей, не могло не воодушевлять засидевшихся в Риме просителей…

Со стороны Ростислава такая настойчивость могла быть вызвана и тем, что под конец 869 года он вдруг добился впечатляющей удачи в открытом воинском противостоянии франкам. Удачи такой убедительной, что те впервые вынуждены были предоставить его княжеству полную независимость.

Но что же сам его апостольство, блаженнейший папа Адриан?

Очень ли будет прилично — после всех прозвучавших из его уст громких поощрений в адрес славянских письмен и славянской литургии, после траурных соболезнований по поводу кончины Кирилла — так одними выражениями чувств и ограничиться? Или он хоть слегка накренит чашу весов в сторону дерзкого новшества двух византийцев, а тем самым, в сторону моравлян и паннонцев?

И, наконец, он её накренил, эту чашу. Слегка, но накренил.

Латинский оригинал письма Адриана II, адресованного князьям Ростиславу и Коцелу, в канцелярии Ватикана не сохранился. Не сберёгся и греческий перевод, который наверняка тогда же составили, как принято при подготовке посланий межгосударственного достоинства. Над этим переводом как раз и могли совместно работать Мефодий с Анастасием. Но «Житие Мефодия» содержит пространный славянский текст письма, и он, судя по стилю, предельно близок к первоисточнику. Вполне возможно, что документ и готовили сразу на трёх языках, и это условие предложил Мефодий. Пусть и славянские князья получат эпистолу, подтверждающую их высокое достоинство, уважение к их родной речи.

Письмо вышло явно напутственного, благословляющего, миротворного и покровительственного звучания. Попробуем услышать письмо папы Адриана так, как услышали его стародавние те славяне. Вот как звучит оно в «Житии Мефодия»:

«Андриан епископ и раб Божий к Ростиславу и Святополку и Коцелю.

Слава в вышних Богу и на земли мир, в человецех благоволение.

Яко о вас духовная слышахом, ныня же жадахом с желанием и молитвою вашего ради спасения, како есть воздвиг Господь сердца ваша искати Его и показал вам — не токмо верою, но и духовными делы достоит служити Богу.

Вера бо без дел мертва есть, и отпадают ти, иже ся мнят Бога знающе, а делы ся Его отметають. Не токмо бо у сего святительского стола просисте учителя, но и у благовернаго цесаря Михаила да посла вам блаженаго Философа Костянтина и с братом, дондеже мы не доспехом. Она же уведевша апостольского стола, достояща ваша страны, кроме канона не сотвористе ничесоже, но к нам приидосте и святаго Климента мощи несущее. Мы же трегубу радость приимше, умыслихом испытавше послати Мефодия свящаше и с ученикы, сына же нашего на страны ваша, мужа же свершена разумом и правоверна да вы учит, яко же есте просили, сказая книгы в язык ваш по всему церковному чину исполнь и с святою мшею (мессой) рекше, со службою и крещением. Яко же есть Философ начал Костянтин Божиею благодатью и с молитвы святаго Климента, тако же аще ин кто возможет достойно и правоверно сказати свято и благосно Богом и нами и всею кафоликиею и апостольскою церковью буди да быстеудобь заповеди Божия навыкли. Сей же един хранити обычай да на мши (мессе) первее чтут Апостол и Евангелие римскы, таче словенскы да ся исполнить книжное слово, яко восхвалят Господа ecu языкы и друго иде ecu возглаголют языкы различны величья Божия, яко же дасть им Святый Дух отвещавати.

Аще же кто от собранных вам учитель и чешющих слухы и от истины отвращающих на бляди, начнет, дерзнув инако, развращати вы, гадя книгы языка вашего, да будет отлучен токмо в суд, а ны церкве дойде ся исправить. Ти бо суть волцы, а не овця, яже достоит от плод нагнати и хранитися их.

Вы же, чада возлюбленная, послушайте учения Божия и не отрините казания церковного, да ся обрящете истиньнии поклонителе Божия, Отцю нашему небесьному с всеми святыими. Аминь».

Несмотря на сугубый архаизм, а отсюда — для современного читателя — вязкость и смысловую непрояснённость некоторых оборотов документа, его содержание для славянских князей было вполне прозрачным. Адриан скромно именовал себя епископом, а не папой (ведь и все восточные патриархи с митрополитами тоже были — по сути, а не по званиям — епископами). Старик не оскорбил Ростислава никаким непочтительным словцом в адрес убиенного цесаря Михаила. Хотя и напомнил, что когда-то Ростислав первым делом обратился за духовным окормлением всё же в Рим, а не на Босфор («у сего святительского стола просисте учителя»). Тут же, впрочем, признал очевидное: миссия из Византии в Моравию опередила римскую («мы не доспехом»). Зато напоследок именно в Риме Мефодия с учениками «свящаше», то есть рукоположили: сначала учеников в священники и диаконы, а напоследок и учителя — в епископы.

Вот это, вроде бы мельком сказанное о рукоположениях, и было для князей едва ли не самым важным местом письма. Отныне в Моравии и Паннонии будет у них свой епископ! Не от латинян, не от немцев назначенный, а, как и его покойный брат, по духу, по ревности своей к справедливости — истый славянин.

И свои, моравского, славянского роду, будут у них отныне священники!

И не так уж их расстроило, что старик-римлянин предписывает: во время литургии Апостол и Евангелие читать сперва на латыни, а потом уж на славянском. Да пусть! Тем с большей жадностью слух будет ждать, когда зазвучат стихи славянских книг! И каждому впервые ступившему в церковь можно будет втолковать: раньше-то была одна латынь, а теперь сам Господь по милости своей для нас заговорил. Имеющий уши да внемлет…

А ектеньи, большая и малая, и просительная, а тропари праздникам и поминаемым святым, а молитвы, а стихи из «Псалтыри»? Они всё равно, как уже и заведено было братьями, будут звучать по-нашему! А те же проповеди?!

Теперь и Мефодий, покидая Рим, мог убедиться: несмотря на кончину брата, несмотря на проволочки и неопределённость, изнурявшие их здесь долгими месяцами, дело всё же подвигается. Это Кирилл молится за них, чудесно помогает, чтобы общее дело не рассыпалось прахом. Подлинно: вера без дел мертва. Не зря Адриан привёл в своём письме это премудрое изречение апостола Иакова. Они теперь снова возвращаются к свободному, как дыхание, деланию. Они и здесь не томились бездельем, но затомились их велеградские и блатноградские люди, оставленные при одной лишь азбуке.

Похоже, по намерениям Адриана, ему, Мефодию, придётся на своей вновь учреждаемой для славян епископской кафедре потрудиться не в одной лишь Моравии. И не только в Паннонском княжестве Коцела. Дело в том, что кафедру эту Рим заводит хотя и вновь, но никак не на пустом месте.

Чтобы утвердиться в таком решении, в Латеранском дворце пошелестели страницами весьма старых книг, извлекли на свет давно не разгибавшиеся пергаменные свитки, а то и папирусы.

Среди имён семидесяти апостолов Христова века твёрдо, незыблемо стояло и это — Андроник, победитель мужей, по-гречески. Апостол Павел в своём письме к римлянам просит приветствовать Андроника, называет его родственником и говорит, что этот прославленный среди апостолов муж раньше его уверовал во Христа. Святительское служение Андроника связывалось в преданиях со старой римской провинцией в Подунавье, в северном Иллирике. Центром удела Андроника был город Сирмиум, он же Сирмий, считавшийся когда-то у римлян одним из четырёх самых важных городов всей империи. Сирмиум стоял на берегу Савы со всеми своими имперскими древностями — театром, ипподромом и пр. Но много позже оказался лакомой поживой для вторгшихся с востока гуннов. После того разграбления его жители разбежались кто куда, а кафедру архиепископскую уже не хватало сил восстановить.

Но вот и самое время приспело вернуть ей жизнь, — к такому мнению склонилась римская курия. На Мефодия, направляемого в Сирмий, поглядывали напоследок с таким единодушным дружелюбием, будто и не шушукались ещё недавно возле папской кафедры противники славянского богослужения.

Мефодий, пожалуй, как никто другой подходил для замысла. В нём, с его воинской исполнительностью, воловьим упорством, будто от природы выпирает епископская жила. Князья к нему дружелюбны, ученики за него хоть в огонь, хоть в воду пойдут без колебаний. Там, в Моравии Ростиславовой и в Паннонии Коцеловой, судя по всему, есть уже у него немалая паства. Есть и опыт твёрдого противостояния франкским епископам. Ведь эти не в меру заносчивые отцы, заручившись покровительством Каролингов, ведут себя с каждым годом всё своевольнее и по отношению к апостольскому престолу. Ромей Мефодий способен стать неплохим заслоном на востоке от напористых немцев. С другой же стороны, это и удобно, что он, вышколенный византиец, прибывший к моравлянам по благословению ныне отлучённого Фотия, вторично отправится к славянам уже как порученец, благословляемый римским папой. Вот и живой противовес намерениям Византии. Она перетянула к себе болгар, хочет распоряжаться, будто в исконной вотчине, не у одних болгар, но и по всей Иллирии? Ну, и получайте по соседству своего Мефодия! Но теперь — нашего архиепископа…

И как это мудро, что местопребыванием возобновляемой древней кафедры определён именно Сирмиум. От него до Рима путь веками накатан, не то что от Велеграда или Коцелова городка. Мефодий тут почти под рукой. Его будет проще и надёжнее при надобности вразумлять. Конечно, одно дело восстановить громадную древнюю епархию в мечтаниях — в буллах и на картах. И совсем иное — определить и отстаивать её пределы, противостоя тем же франкам, тем же болгарам с греками. А не управится с такими полномочиями и обязанностями Мефодий — не беда. Найдут другого. Важно начать…

Сирмиум витал в великих преданиях Рима, а затем и Константинополя, звездой с остро устремлёнными лучами. Через этот город пролегали жизненные пути четырёх императоров, в том числе Константина Великого. Одно из преданий намекало, что он вначале намеревался обустроить новую столицу империи именно в Сирмиуме. Но луч Константина устремился всё же к Босфору, к холму маленького Византия над Пропонтидой. Луч Андроника-апостола, уже после его мученической кончины, тоже от Сирмия потёк на юго-запад. Говорят, его мощи нашли захороненными в пригороде Константинополя.

Мефодий с детства знал, что великомученик Димитрий казнён в его родном городе. Но вот в Сирмий веками жило упорное предание, что Димитрия Солунского казнили именно здесь. По поводу таких разноречий приходилось лишь вздыхать. Ну что поделаешь, если каждая земля ревновала и ревновать будет о славе великих светочей Христовых!

Отбывая по месту назначения, Мефодий не мог не осознавать зыбкости, сомнительности, а главное, двойственности своего архиерейства. Он прибудет в маленький, полузаброшенный после нашествия гуннов городок, который, слыхать, сполна умещается теперь в пределах ипподрома имперских времён. Приедет туда, где его никто не знает, как и он никого. Вместо радостной встречи с учениками школы, оставленной в Велеграде, с Ростиславом и его молодым племянником Святополком, с тем же Коцел ом, его ждут насторожённые присматривания: кто сей? уж не назначено ли ему у нас место опалы?..

В «Житии Мефодия» Сирмий даже не упомянут. Нет никаких других старых письменных свидетельств того, что он сюда заехал, здесь останавливался, строил церковь (или приспособил уже когда-то построенную), завёл хозяйство, соответствующее его архиерейским нуждам. Вместе с тем Сирмий (современная Сремска Митровица в Сербии, на берегу Савы, в двух десятках километров от Белграда) как географический пункт его епископской деятельности в научный оборот вошёл — в качестве если не доказательной реалии, то заслуживающей внимания проблемы[15].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.