Оценка приговора генералитетом гвардейского корпуса. Могла ли быть допрошена Наталья Николаевна?

Оценка приговора генералитетом гвардейского корпуса. Могла ли быть допрошена Наталья Николаевна?

В соответствии с законами того времени вынесенная комиссией военного суда сентенция не была окончательной, и дело здесь не только в царской конфирмации приговора. Через командующего Отдельным гвардейским корпусом дело направлялось по инстанции в Аудиторский департамент военного министерства с выпиской, сентенцией и мнениями полкового и бригадного командиров, начальника дивизии и командующего резервным кавалерийским корпусом (мнениями по поводу оценки ими обоснованности приговора и вынесенной меры наказания подсудимым).

Ознакомимся с мнением полкового командира генерал-майора Гринвальда:

«…По делу сему и собранным Судом сведениям оказывается: что подсудимый… Д. – Геккерен, в опровержение возведенного на него Пушкиным подозрения, относительно оскорбления чести жены его, никаких доказательств к оправданию своему представить не смог, равномерно за смертью Пушкина и Судом не открыто прямой причины, побудившей Пушкина подозревать… Д. – Геккерена в нарушении семейного спокойствия, но между прочим из ответов самого подсудимого… Д. – Геккерена видно, что он к жене покойного Пушкина, прежде нежели был женихом, посылал довольно часто книги и театральные билеты при коротких записках, в числе оных были такие: (как он сознается), коих выражения могли возбудить Пушкина счекотливость как мужа.

Я… нахожу, что последнее сознание… Д. – Геккерена есть уже причина побудившая Пушкина иметь к нему подозрение, и, вероятно, обстоятельство сие заставило Пушкина очернить… Д. – Геккерена в письме к отцу его Нидерландскому Посланнику Барону Д. – Геккерену, а вместе с тем и насчет сего последнего коснуться к выражению оскорбительных слов.

…принимая во уважение молодые его… Д. – Геккерена лета и обстоятельство, что он будучи движим чувствами сына защищать честь оскорбленного отца своего (хотя сему быть может сам был причиною), полагаю: лишив его Поручика Барона Д. – Геккерена всех прав Российского Дворянина разжаловать в рядовые с определением в дальние гарнизоны на службу».

Несколько слов о личности самого Гринвальда. По происхождению он из эстляндских немцев. С 15 лет – юнкер, участник заграничного похода. Затем – корнет, командир взвода, эскадрона. Проявил усердие во время подавления восстания декабристов. По личному указанию Николая I выполнял полицейские функции – арестовывал в Москве, Орле и Курске находившихся в отпуске офицеров, прикосновенных к тайному обществу. Видимо, за эти услуги был произведен в полковники. Выполнял ответственные военно-дипломатические поручения. В 1833 году «по особому желанию великого князя Михаила Павловича» назначен командиром Кавалергардского полка и произведен в генерал-майоры. Был приближен ко двору и императору. Об этом он говорит в записках о своей жизни («императрица всякий раз изволила танцевать со мной первую кадриль»; «на маленькие балы в Аничковом дворце я всегда был приглашаем со всеми офицерами», «в театре я появлялся, когда там был двор»).[246] В дальнейшем командовал дивизией, корпусом, в 1864 году – член Государственного Совета.

Пушкин и Гринвальд было неплохо знакомы друг с другом. Имя его сохранилось даже в эпистолярном наследии поэта. Так, в письме своей жене от 6 мая 1836 г. из Москвы поэт пишет: «Какие бы тебе московские сплетни передать? что-то их много, да не вспомню. Что Москва говорит о Петербурге, так это умора. Например: есть у вас некто Савельев, кавалергард, прекрасный молодой человек, влюблен он в Idalie Полетику и дал за нее пощечину Гринвальду. Савельев на днях будет расстрелян. Вообрази, как жалка Idalie!» (10, 577).

В упоминавшемся уже «Сборнике биографий кавалергардов» не говорится о том, что пощечина была дана Гринвальду, но зато сообщается о ссоре его со штабс-капитаном Горголи, за что Савельев был определен рядовым в Нижегородский драгунский полк, участвовавший в боевых действиях на Кавказе. В пушкинском письме об этом происшествии интересны два момента. Во-первых, как пишет И. С. Зильберштейн, «можно представить себе, какова была репутация Идалии в мужских кругах высшего света, если командир одного из самых аристократических полков империи генерал-майор Гринвальд мог позволить себе оскорбительно отозваться об этой женщине и, по-видимому, о таком ее поведении, при котором она начисто роняла в глазах людей строгих нравов свое женское достоинство».[247] И тем не менее Пушкин сочувствует Савельеву, вступившемуся за честь женщины.

Неизбежно встречался поэт с Гринвальдом и в Аничковом дворце, куда приглашался лишь высший петербургский свет и куда Пушкин должен был являться в силу своих обязанностей, которые на него накладывало придворное звание камер-юнкера. Из содержания же высказанного полковым командиром мнения по делу можно заключить, что это был тонкий, если не сказать – хитрый и осторожный, человек, поднаторевший в этом в окружении царя. Напрямую он избегает делать выводы о причинах дуэли, о вине Дантеса (он, как никто другой, знал о монарших милостях, сыпавшихся на подчиненного ему кавалергарда). Тем не менее для нас важно то, что о вине Пушкина он вообще не говорит и, по сути дела, признает вину Дантеса. И главное. Зная благорасположение императора к Дантесу, он, тем не менее, высказывается за очень строгое по отношению к подсудимому наказание – солдатчину с «определением в дальние гарнизоны», что по тогдашним временам означало военные действия на Кавказе.

Следующим по инстанции было мнение по делу бригадного командующего генерал-майора Мейендорфа: «Рассмотрев военно-судное дело… я нахожу виновным Геккерена в произведении с Пушкиным дуэли в причинении ему самой смерти, за что он по строгости воинского Сухопутного устава артикула 139 подлежит и сам смерти, но, соображаясь с милосердием ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА ко всем впадшим в преступление, я полагал бы достаточным лишить его чинов и Дворянства, разжаловать в рядовые без выслуги – потом определить в Кавказский Отдельный Корпус…»

Е. Ф. Мейендорф также лично знал Пушкина. В дневниковых записях А. И. Тургенева от 26 ноября 1836 г. имя Мейендорфа упоминается, например, наряду с именами Вяземского, Жуковского, Виельгорского, а в записи от 24 декабря этого же года указывается на личное общение поэта и генерала. Для нас же в его мнении по делу важно то, что он признает в случившемся вину Дантеса и настаивает на очень строгом ему наказании – пожизненной солдатчине.

Мнение начальника дивизии генерал-адъютанта графа Апраксина:

«…Для приведения сего в ясность (имеется в виду дело о дуэли. – А. Н.) следовало бы спросить удовлетворительных сведений у жены Камергера Пушкина, но как сего военно-судная комиссия не сделала, то сие остается на усмотрение начальства…

Сентенцию военного суда, коей она осудила… казни виселицей – правильным (имеется в виду «нахожу правильным». – А. Н.); но, соображаясь с МОНАРШИМ ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА милосердием, мнением моим полагаю: Поручика Барона Геккерена, лишив чинов и дворянства разжаловать в рядовые впредь до отличной выслуги…»

В этом мнении важно то, что начальник дивизии согласился с позицией аудитора по делу о необходимости допроса вдовы поэта, оставляя это «на усмотрение начальства». Это говорит о том, что с этической точки зрения он не находил здесь ничего особенного. При этом следует отметить, что кто-кто, а граф Апраксин светские приличия и условности знал, как никто другой. Он близок к императору (его партнер по карточной игре), едва ли не единственный из причастных к военному суду по делу о дуэли вхож и в дипломатические круги (был женат на дочери неаполитанского посланника), а следовательно, так или иначе связан и с нидерландским посланником. С. Ф. Апраксин с 12-летнего возраста на воинской службе (начинал юнкером в кавалергардском полку). Участник заграничной кампании 1813–1814 гг., награжден боевым оружием. Затем – полковник, флигель-адъютант, командир кавалергардского полка. 14 декабря 1825 года доказал особую преданность новому императору – по его приказу полк атаковал восставших. После чего стремительно стал продвигаться по службе: генерал-майор, генерал-адъютант, командующий дивизией, генерал-лейтенант. Кстати, на допросе жены Пушкина настаивал и нидерландский посланник в своем письме к Нессельроде от 1 марта 1837 г. П. Е. Щеголев, комментируя это письмо, допускает такую возможность.[248] Напротив, Я. Левкович это категорически опровергает, ссылаясь на то, что такой допрос «противоречил бы тем представлениям о приличиях, с которыми не мог не считаться даже император».[249] Крайнюю позицию по этому вопросу занимала А. Ахматова, считая, что Геккерен «просит вызвать (как последнюю авантюристку) в суд и взять с нее (жены Пушкина. – А. Н.) под присягой показания».[250] Думается, что позиция, занятая по этому вопросу графом Апраксиным, и его компетентность в области светских приличий позволяют сделать вывод о том, что ничего необычного в допросе H. Н. Пушкиной не было. Обратим внимание и на то, что Апраксин выступает также за строгое наказание Дантеса – разжалование в солдаты (хотя и до «отличной выслуги»).

Совершенно новое с материально-правовой стороны содержится во мнении по делу командующего гвардейским кавалерийским корпусом генерал-лейтенанта Кнорринга:

«По соображении всего вышеизложенного, хотя подсудимый Поручик Барон де Геккерен за произведенный им с Камергером Пушкиным дуэль и причиненную смертельную рану подлежит на основании статей 352, 332, 82 – 173 Свода уголовных законов строгому наказанию, но в уважение того, что он решился на таковое строго законом запрещенное действие, будучи движим чувствованиями сына к защищению чести оскорбленного отца, я мнением моим полагаю: разжаловать его в рядовые впредь до отличной выслуги, с преданием церковному покаянию, выдержав при том в крепости шесть месяцев в каземате. Равномерному подлежал бы наказанию и камергер Пушкин, если бы оставался в живых».

Как видно, командир корпуса был первым, кто обратил внимание на то, что военно-судная комиссия сузила материально-правовую основу рассматриваемого ею дела и «забыла» действие самого важного закона – Свода законов уголовных как части Свода законов Российской империи. Этим объясняется и то, что Кнорринг ничего не говорит о смертной казни, а высказывается более осторожно: Дантес «подлежит… строгому наказанию». Об определенной компетентности командира корпуса в области юриспруденции свидетельствует и то, что в числе других статей Свода он называет ст. 173, формулирующую ответственность иностранцев за преступления, совершенные на территории России («Иностранцы, в России пребывающие и путешествующие, подлежат действию Уголовных законов на том же основании, как и Российские подданные»). Изъятие из юрисдикции российских судов в соответствии с традициями международного права было сделано в отношении дипломатов в ст. 174 («Из сего изъемлются иностранные Послы, Министры и Дипломатические Агенты. В случае учиненного ими преступления, производится надлежащее дипломатическое сношение с Правительством их установленным для сего порядком»). Кроме того, Кнорринг, как и Апраксин, считал пробелом следствия и суда то обстоятельство, что не была допрошена «Госпожа Пушкина».

Наконец дело поступило к командующему Отдельным гвардейским корпусом генерал-адъютанту Бистрому.

«Рассмотрев военно-судное дело… я нахожу их (подсудимых. – А. Н.) виновными: Поручика Барона Геккерена, в противузаконном вызове Камергера Пушкина на дуэль, нанесении ему смертельной раны и, по собственному его признанию, в раздражении Пушкина щекотливыми для него записками к жене… за каковые преступления я мнением моим полагаю: Поручика Геккерена, лишив чинов и заслуженного им Российского Дворянского достоинства, определить на службу рядовым в войска Отдельного Кавказского корпуса впредь до отличной выслуги; предварительно же отправления его на Кавказ выдержать в крепости в каземате шесть месяцев, так как относительно его нет в виду никаких заслуживающих снисхождения обстоятельств, ибо письмо Камергера Пушкина к посланнику Барону Геккерену с выражениями, весьма оскорбительными для чести обоих Геккеренов, при строгом воспрещении дуэли, не могло давать право на таковое противузаконное самоуправие; впрочем всякое рассуждение о сем письме, без объяснения Пушкина, было бы односторонне, и в особенности если взять в соображение, что заключающаяся в том письме чрезвычайная дерзость не могла быть написана без чрезвычайной же причины…»

Кроме фактического признания вины Дантеса в случившейся дуэли очень важным является вывод Бистрома о том, что он не находит для Дантеса каких-либо смягчающих обстоятельств. Невольно подкупает и его оценка пушкинского письма нидерландскому посланнику. Командир корпуса вполне основательно предполагает, что для такого оскорбительного письма нужна была «чрезвычайная» причина, а это может означать не что иное, как намек на недостойное поведение самого адресата.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.