Глава 39 Восстановление, последние планы, отставка

Глава 39

Восстановление, последние планы, отставка

Восстанавливаясь после инсульта, Черчилль все чаще стал приглашать друзей и коллег в Чартвелл. Гарольд Макмиллан, обедавший у него 2 июля 1953 г., позже вспоминал свое удивление: «Как человек, переживший такую болезнь, может оставаться настолько веселым и мужественным. Атмосфера за ужином была почти оживленной».

4 июля Черчилль уже мог самостоятельно пройти небольшое расстояние. Через два дня он даже был в состоянии принять гостя из Министерства иностранных дел сэра Уильяма Стрэнга, с которым обсудил желание французов организовать трехстороннюю встречу министров иностранных дел, чтобы заручиться поддержкой военных действий Франции в Индокитае. «Сегодня, – сказал он Стрэнгу, – мы должны были быть на Бермудах». По-прежнему держа в голове перспективу встречи с русскими, 17 июля Черчилль направил телеграмму Эйзенхауэру, объясняя, почему он предпочитает проведение четырехсторонних переговоров на уровне министров иностранных дел перед встречей глав государств и премьер-министров. «Прежде всего, – написал он, – полагаю, что мы с вами должны сформировать свое мнение о Маленкове, который никогда не встречался с людьми не из России. Только после этого можно будет дать поручение государственным секретарям разработать обнадеживающую линию поведения».

Эйзенхауэр все еще не желал думать о встрече в верхах; Черчилль в равной степени не хотел отказываться от этой идеи. Колвилл, обедая с ним вдвоем 24 июля, записал в дневнике: «По-прежнему очень увлечен мыслью добиться каких-нибудь успехов с русскими и идеей встречи с Маленковым с глазу на глаз. Очень разочарован Эйзенхауэром, которого считает слабым и глупым». Днем Черчилль почувствовал себя достаточно хорошо, чтобы отправиться в трехчасовую поездку из Чартвелла в Чекерс.

27 июля в Чекерс к Черчиллю приехал еще очень слабый Иден, только что вернувшийся из Бостона после третьей операции. В этот день подписанием соглашения о перемирии закончилась корейская война. Надежды на саммит возросли. Через три дня Элизабет Джилльет сказала лорду Морану, что его пациент «требует работы». В августовский День отдыха Иден снова приехал в Чекерс. Колвилл записал в дневнике: «Уинстон твердо надеется на переговоры, которые могут привести к снятию напряженности холодной войны и к передышке, во время которой наука сможет сотворить чудеса в улучшении судьбы человека, и, как он выразился, «неработающие классы его юности смогут уступить дорогу неработающим массам завтрашнего дня». Иден же настаивает на поддержании мощи западного альянса, благодаря чему Россия уже существенно ослабела. Уинстон был расстроен позицией Идена, отражающей отношение МИДа, потому что, по его мнению, это обрекает нас на годы ненависти и вражды». Еще больше огорчило Черчилля сообщение лорда Солсбери, недавно вернувшегося из Вашингтона: он нашел в Эйзенхауэре «яростного русофоба, гораздо более жесткого, чем Даллес, и считал президента лично ответственным за проведение бесполезной политики мелких уколов и тактики раздражения, которую проводят США против России в Европе и на Дальнем Востоке».

8 августа Черчилль почувствовал себя достаточно хорошо, чтобы председательствовать на совещании министров в Чекерсе при обсуждении ответа СССР на приглашение трех держав принять участие в конференции министров иностранных дел. «Помимо нетвердой походки, – записал в дневнике Колвилл, – все внешние последствия инсульта исчезли, хотя все еще быстро устает».

Через четыре дня русские заявили о создании атомной бомбы. «ПМ по-прежнему склонен думать, что мы должны сделать еще одну попытку в поисках взаимопонимания», – записал Колвилл. Черчилль сказал ему: «Мы не должны идти дальше по тропе войны, пока не убедимся, что нет другого пути к миру».

После инсульта прошло восемь недель. «Невозможно передать радость от этого чудесного выздоровления», – написал Брекен Бивербруку 14 августа. Через четыре дня Черчилль на машине поехал в Лондон, где провел совещание кабинета министров. Последний раз он это делал утром 24 июня, после первого приступа. На другой день он встречался с британским послом в Москве. В этот же день заложил основу очередного литературного труда – переписывание «Истории англоязычных народов», которая была подготовлена к печати накануне войны, но не была опубликована. Его главным помощником стал Алан Ходж, редактор ежемесячного журнала History Today. «Я жил Второй мировой войной, – сказал Черчилль лорду Морану в этот день. – Теперь буду жить этой историей. Буду откладывать по яйцу в год – один том за двенадцать месяцев не предполагает большого труда».

По возвращении в Чартвелл Черчилль продолжил работу над завершением последних глав шестого тома военных мемуаров. Помогать ему приехали коммодор Аллен и Дэнис Келли. Уолтер Гребнер из Time-Life, посетивший Черчилля в тот день, когда он работал над описанием сражения в заливе Лейте на Тихом океане, позже вспоминал: «Работа началась за обеденным столом после того, как была осушена вторая бутылка шампанского и раскурены сигары. «Теперь приступим», – сказал Черчилль. Мы просидели почти до пяти, Черчилль внимательно просматривал рукопись, проверяя, правильно ли он понял историю сражения, ясно ли и самыми ли точными словами изложил ее. За все годы моего знакомства с ним его мозг никогда не был столь ясен, как в тот серый августовский день 1953 г.».

Черчилль уже достаточно окреп, чтобы при необходимости ездить в Лондон. 25 августа он был на дневном заседании кабинета министров, после чего до ужина читал верстку шестого тома мемуаров. На следующий день он почти до двух часов ночи беседовал с Иденом и Макмилланом. Впрочем, не все было совсем благополучно. Клементина написала Мэри 5 сентября: «Папа меня расстраивает. Несмотря на весь бравый вид, который он на себя напускает, очень быстро устает, после чего впадает в депрессию. Он действительно слишком много работает и так и не научился когда надо останавливаться. Прогресс есть, но незначительный. Если не будет осложнений, для полного выздоровления может понадобиться до двух лет. Надеюсь, ты из газет знаешь о потрясающем va-et-vient[60] министров. Папу это очень развлекает. Между прочим, они устают гораздо больше, чем он, сидя за ужином далеко за полночь!»

8 сентября Черчилль вернулся в Лондон. Кабинет собрался обсуждать возможные силовые действия Египта против британских войск в зоне Суэцкого канала. Была мысль о военном противодействии, но Черчилль призывал к осторожности. «Не следует забывать, – сказал он, – о возможности применения экономических и финансовых санкций, которые могут быть наложены, не прибегая к вмешательству британских вооруженных сил». Он указал, что у Британии всегда есть возможность заморозить египетские счета, чтобы контролировать поток нефти в Каир.

11 сентября, вопреки совету Клементины, Черчилль уехал на скачки в Донкастер, а оттуда на королевском поезде перебрался в Балморал. В воскресенье он сопровождал королеву в церковь Крати-Кирк, которую в последний раз посещал с королем Эдуардом VII сорок пять лет назад, когда еще был министром торговли. «Сколько времени прошло!» – прокомментировал лорд Моран. Вернувшись в Лондон и проведя еще одно заседание кабинета министров, Черчилль 17 сентября отправился в двухнедельный отпуск на юг Франции, где опять остановился на вилле Бивербрука. Сначала все складывалось неудачно. «ПМ пребывал в глубокой депрессии, – написала Джейн Портал Батлеру, своему дядюшке, и объяснила причину: – Непрестанно размышляет, уходить ему в отставку или нет. Он утомился после Балморала, заседаний кабинета и путешествия. Порой появляется мысль, что ему было бы лучше заняться своей историей англоязычных народов, которая так замечательна. Ему очень нравятся твои послания, передающие все новости. Он очень хорошо к тебе относится. Готовит речь для конференции на Маргите (остров на Дунае между двумя частями Будапешта – Будой и Пештом), но сомневается, сможет ли простоять на ногах все выступление. Нарисовал одну картину темперой – вид из окна спальни».

Мало-помалу настроение Черчилля улучшалось. «Котята очень добры ко мне, – написал он Клементине 21 сентября, – но, очевидно, они не видят для меня особой перспективы. Я выполняю ежедневную работу, изучаю клубок мрачных мировых противоречий, надиктовал около 2000 слов предполагаемой речи для Маргита, чтобы понять, как она в законченном виде подействует на аудиторию. Все еще размышляю о будущем и не хочу ничего решать, пока не приду к окончательному убеждению. Сегодня был в Монте-Карло и купил мрачную книгу автора «На Западном фронте без перемен». Она о концентрационных лагерях, но шрифт хорошо читается, что для меня важно. Это все равно что найти спасение от меланхолии в кошмаре. Она дает общий фон. Прочитал почти три четверти «Конингсби», но шрифт бледный и мелкий. Хорошо, что не пришлось жить в этом искусственном мире герцогов и будущих герцогинь с их Тэдпоулами и Тейперами». Мрачная книга – роман Ремарка «Искра жизни», а «Конингсби» – один из романов предшественника Черчилля на посту премьер-министра консерватора Дизраэли.

Колвилл, прилетевший к Черчиллю 23 сентября, позже вспоминал, что премьер-министр «часами рисовал скалы и сосны». «Живопись, – написал Черчилль Клементине 25 сентября, – прекрасное отвлечение и небольшой насест для усталой птички». На следующий день, перечитав часть еще довоенной верстки «Истории англоязычных народов», он написал Бивербруку: «В целом я, пожалуй, охотнее пережил бы трудности нашей судьбы, чем чьей-то иной, хотя должен констатировать мое сожаление, что человеческая раса научилась летать».

Черчилль посоветовал Бивербруку быть «осторожнее» в своем негативном отношении к немецкой армии. «Хотя армии больше не являются инструментом, с помощью которого решается судьба наций, – написал он, – германская армия должна существовать непременно, и, я надеюсь, на нашей стороне, а не на противоположной. Это необходимо не для противодействия, а, напротив, в качестве помощи в установлении дружеских отношений с медведем».

30 сентября Черчилль улетел в Англию. Через девять дней он отправился на Маргит для выступления, реакция на которое могла решить его политическую судьбу. Он говорил пятьдесят минут стоя, ни на мгновение не потеряв концентрации. Во время выступления повторил, что надеется на встречу в верхах с русскими. Он также сказал собравшимся консерваторам, что организация НАТО существует «не для настраивания России против Германии или Германии против России, а для того, чтобы обе страны чувствовали, что могут существовать, не опасаясь друг друга, несмотря на серьезные проблемы и различия. Роль же Британии – использовать свое растущее влияние для того, чтобы избавить их от этих опасений». Он лично «приветствует возвращение Германии в ряды ведущих мировых держав». Речь имела успех, но стала, по воспоминаниям Джейн Портал, «тяжелейшим испытанием». Хотя перенесенный инсульт держался в тайне, ходили разные слухи о его плохом самочувствии. «Каждый, – добавила мисс Портал, – искал в нем признаки слабости. Пройти через это стало триумфальным достижением».

16 октября Черчилль узнал, что ему присуждена Нобелевская премия по литературе. Это стало достойной наградой тому, чья первая книга была опубликована более пятидесяти лет назад, чья пятитомная история Первой мировой войны стала классикой и чья шеститомная история Второй мировой войны уже была почти завершена. Через четыре дня он вернулся в палату общин впервые после перенесенного инсульта, чтобы принять участие в традиционном часе вопросов премьер-министру. «Он выглядит очень уверенным в себе, – записал Ченнон, – хотя слегка глуховат, несмотря на слуховой аппарат, но явно гораздо энергичнее, чем раньше». Впрочем, Ченнон сомневался, «долго ли он продержится».

Давление на Черчилля по поводу отставки возобновилось. Клементина хотела, чтобы он передал пост Идену, который очень хотел быть назначенным на его место. Но 3 ноября, выступив с первой после инсульта речью в парламенте, Черчилль ощутил такой прилив сил, что это укрепило его уверенность не уступать. По поводу этого выступления в парламенте Ченнон записал в дневнике: «Блестящий, полный лукавства и обаяния, мудрости и энергии, он изливал свои фразы в стиле Маколея на затаившую дыхание и изумленную аудиторию. Это был олимпийский спектакль. Исполнение высочайшего класса, которого мы больше никогда не увидим ни от него, ни от кого-то другого. За восемнадцать лет в этом благородном собрании я никогда не слышал ничего подобного».

Черчилль покинул палату и самостоятельно перешел в курительную комнату, где, как отметил Ченнон, «переполненный гордостью, довольством и чувством победы, просидел два часа, прихлебывая бренди и принимая комплименты. Он сиял, как школьник». Ни Ченнон, ни все остальные, окружившие оратора-триумфатора, не подозревали, что он все еще восстанавливается после инсульта – такого серьезного, что все, в том числе лечащие врачи, должны были прийти к заключению, что ему уже никогда не выступить в палате общин. «Это последний чертов барьер, – сказал он лорду Морану, вернувшись из палаты. – Теперь, Чарльз, можно думать и о Москве».

Первым этапом вояжа в Москву должна была стать предварительная встреча с американцами и французами. Через сорок восемь часов после триумфального выступления в парламенте Черчилль снова пригласил Эйзенхауэра на Бермуды. Было решено, что они проведут там четыре дня начиная с 4 декабря вместе с новым премьер-министром Франции Жозефом Ланьелем. Черчилль был решительно настроен найти пути восстановления отношений с Россией. По его предложению Колвилл и Соумс отправились в советское посольство на приватные переговоры о возможности d?tente[61]. Но телеграмма нового британского посла в Москве Уильяма Хейтера не сулила ничего хорошего: «Советы рассматривают сосуществование, – написал Хейтер 24 ноября, – как отношения удава и кролика. Новый советский лидер Маленков, похоже, решил, что сталинские методы слишком грубы. Соответственно, следует использовать более тонкие методы ослабления Запада».

Столь откровенная оценка не смутила Черчилля. 1 декабря, на следующий день после своего семьдесят девятого дня рождения, он улетел на Бермуды. Это был долгий и тяжелый перелет продолжительностью семнадцать часов. Его сопровождал лорд Черуэлл. Черчилль на протяжении более десяти лет с начала войны чувствовал особую ответственность за применение атомной бомбы. «Я хочу обсудить с вами наш «сговор» по поводу атома и пр., – написал он Эйзенхауэру. – Это может усилить впечатление, что наша встреча не просто реакция на переписку с Советами. Полагаю, вас это должно устроить».

На следующий день после прибытия на Бермуды Черчилль отправился в аэропорт встречать премьер-министра Франции Ланьеля и его министра иностранных дел Жоржа Бидо. На другой день он встречал в аэропорту Эйзенхауэра и Даллеса. В частной беседе Эйзенхауэр сказал Черчиллю, что, если коммунисты сознательно нарушат перемирие в Корее, от Соединенных Штатов «можно ждать применения атомного оружия против военных объектов». Черчилль не возражал. Как зафиксировано в стенограмме, он сказал Эйзенхауэру, что «вполне это приемлет». «Затем, – позже вспоминал Колвилл, – он вышел на пляж, где уселся как король Кнуд Великий, собравшийся остановить прилив (и в результате промочил ноги)».

В этот же день состоялось первое пленарное заседание конференции. Говоря о Советском Союзе, Бидо выразил сомнение, что там появился «новый взгляд». Черчилль возразил: «Давайте не будем с легкостью отметать такую возможность. Я бы не спешил поверить, что от такой могучей ветви человеческого рода не произрастает ничего, кроме зла, и что из огромного сухопутного океана, которым управляет такой малоизвестный и малопонятный круг лиц, не может выйти ничего, кроме опасности и угрозы». К изумлению Черчилля, Эйзенхауэр предпочел охарактеризовать новую Россию как шлюху: «Несмотря на ванну, парфюм или кружева, она по-прежнему та же старуха. Но, возможно, нам удастся прогнать ее с главной улицы и запрятать на задворки». Эйзенхауэр сказал, что не хочет «подходить к этой проблеме с позиции того, что в советской политике, направленной на уничтожение свободного капиталистического мира любыми средствами – силой, хитростью или ложью, – произошли какое-то изменения. Это их долгосрочная цель. Судя по тому, что там пишут, со времен Ленина никаких изменений не произошло».

Эйзенхауэр попросил Черчилля «поправить его», если он ошибается, а затем закрыл заседание. Вечером, в разговоре с Черчиллем и Иденом, он вновь поднял вопрос о дальнейших американских действиях в Корее в случае нарушения договора. Черчилль, активно поддержанный Иденом, выступил резко против предложения Эйзенхауэра, что в случае нового проявления враждебности Америке следует использовать атомную бомбу.

На следующее утро, снова встретившись с Черчиллем, Эйзенхауэр сказал, что в будущем выступлении в ООН намерен поднять вопрос об «устаревших колониальных шаблонах», которые уже разрушаются. Во второй половине дня Черчилль убедил его выбросить эту фразу, которую Иден назвал «оскорбительной». Более того, ему удалось уговорить Эйзенхауэра заменить слова, что Соединенные Штаты «свободны использовать атомную бомбу», на более мягкие: «оставляют за собой право использовать атомную бомбу». Но главная идея Эйзенхауэра – контроль международного сообщества над атомной энергией – была горячо поддержана Черчиллем. Это выглядело шагом назад от края пропасти.

Остальная часть конференции была во многом посвящена вопросам коллективной европейской безопасности. Черчилль неоднократно обращался к французам с призывом признать немецкий военный контингент неотъемлемым компонентом обороны Западной Европы. Когда Бидо со страстью начал говорить о нынешних франко-германских территориальных противоречиях по вопросу Саарской области, Черчилль, как зафиксировано в стенограмме, «упрашивал и заклинал французских друзей не допустить, чтобы несколько полей в Саарской долине стали вопросом жизни и смерти и расколом великой конструкции, на которой основано так много надежд. Если Германия останется полностью безоружной, она в любой момент может оказаться во власти России».

Французов это не убедило. Американцы, в свою очередь, не согласились с предложением Черчилля совместно патрулировать зону Суэцкого канала и к перспективе встречи в верхах тоже остались непреклонны: из этого ничего не выйдет, кроме пропагандистской победы Советов. Черчилль был очень разочарован. Он совершил длительное путешествие, преодолел болезнь, но поддержки не получил.

Вечером 10 декабря Черчилль самолетом покинул Бермуды. Через одиннадцать дней он объяснял бывшему министру труда лейбористу Ричарду Стоксу: «Приходится учитывать обеспокоенность американцев перевооружением русских, поскольку без них нам никуда». В начале нового года его расстроило известие, что американцы намерены оказать военную помощь Пакистану и инициировать военное сотрудничество между Пакистаном и Турцией. 7 января в кабинете министров он сказал, что это «в данный момент никак не способствует повышению военной мощи Запада и будет неизбежно расценено советским правительством как провокация».

21 января Черчилль из газет узнал о смерти своего сослуживца по Южной Африке Ричарда Молинье. Именно ему, получившему ранение в бою, Черчилль отдал для пересадки кусок своей кожи. «Он унес с собой в мир иной кусок моей кожи, как авангард», – прокомментировал Черчилль смерть друга. Собственный переход Черчилля в мир иной теперь казался не столь близким, как многие опасались. Арчибальд Синклер, встретившись с ним 28 января в Другом клубе, написал Бивербруку: «Ни вечером, ни в разгар своей утренней работы я не заметил и следа усталости, не говоря уж о слабости или апатии. Он по-прежнему излучает веселость и энергию, и авторитет его неколебим».

3 февраля на заседании кабинета министров Черчилль впервые заговорил о проблеме, которая уже грозно вставала на политическом горизонте – о возможности юридического ограничения иммиграции из стран Содружества. «Быстрое совершенствование средств сообщения и связи, – сказал он, – с большой вероятностью приведет к постоянному увеличению количества цветных, приезжающих в нашу страну. А это рано или поздно начнет вызывать протест в широких слоях британского населения. Впрочем, – оговорился он, – вполне вероятно, что эта проблема еще не достигла такого накала, чтобы правительству требовалось принимать контрмеры».

В феврале появилось два сообщения об отставке Черчилля: одно в Daily Mirror, другое в Punch. В этом же месяце разочарованием для него стало известие, что на долгожданной четырехсторонней встрече министров иностранных дел, состоявшейся в Берлине, русские проявили упрямство и непреклонность. Но 25 февраля, выступая в палате общин, он дал понять, что все еще надеется на разрядку. «Терпение и настойчивость, – сказал он, – никогда не бывают лишними, если речь идет о мире во всем мире. Даже если нам придется пройти через десятилетия холодной войны, это предпочтительнее невообразимых кошмаров, которые могли стать альтернативой. Мы не должны отказываться от использования любых средств. Более того, мы должны смягчить оборонительные меры, хотя и жизненно необходимые для нашей безопасности».

«Нет никакого противоречия, – сказал Черчилль, – между политикой наращивания средств обороны Западного мира против потенциальной вооруженной советской агрессии и попыткой в то же время создать условия, при которых Россия может существовать легко и свободно бок о бок с нами. Мир – наша цель, а сила – единственный способ достичь его. Нас не должны сдерживать насмешки по поводу того, что мы стремимся к тому и другому одновременно. На самом деле, именно идя двумя путями сразу, у нас появится шанс достичь хоть чего-нибудь».

Жизненная энергия Черчилль не переставала изумлять тех, кто знал о его инсульте. 4 марта, после четырехчасового заседания кабинета министров, лорд Моран спросил, не устал ли он. «Совсем нет, – ответил Черчилль. – Я собираюсь еще поужинать с американским послом». Моран отметил: «Это поразительное создание не подчиняется никаким законам и не признает никаких правил». Впрочем, через неделю, ужиная с Батлером, Черчилль сказал своему министру финансов: «Чувствую себя как аэроплан в конце полета, в сумерках, на остатках горючего подыскивающий, куда бы благополучно приземлиться». Черчилль признавался, что у него остался один интерес в политике: переговоры на высшем уровне с русскими.

Между тем голоса тех, кто желал его отставки, звучали все громче и агрессивнее. Гарри Крукшенк 22 марта в дневнике назвал его «старым маразматиком». Но через несколько дней Джейн Портал сказала лорду Морану, что он «вполне бойкий».

Черчилль продолжал активно убеждать Эйзенхауэра попробовать организовать еще одну конференцию на высшем уровне с русскими и расширить торговые отношения между Западом и Востоком. Но в ответ на предложение о расширении торговли с Россией Эйзенхауэр заявил, что не желает, чтобы русские извлекали выгоду из западных производственных возможностей.

Взорванная в этом месяце американцами водородная бомба у многих вызвала чувство паники. Однако Черчилль сказал Эйзенхауэру 27 марта, что не оставил надежды на улучшение отношений с Советским Союзом. В числе средств он видел помощь в повышении качества жизни русского населения путем более широких поставок потребительских товаров. В условиях холодной войны такие мысли были весьма дальновидными. Но с каждой телеграммой, отправленной Черчиллем Эйзенхауэру, Энтони Иден все сильнее ощущал, что его роль министра иностранных дел недооценивается. Напряженность между ними почти достигла разрыва. 31 марта Иден в отчаянии сказал одному из своих советников: «Так дальше продолжаться просто не может. Он в маразме. Он не в состоянии закончить фразы».

В этот день New York Times, как показалось, подкрепила мнение Идена. «Впервые после начала осенней сессии парламента, – говорилось в статье, – сэр Уинстон показался неуверенным в себе и усталым. Это не тот Черчилль, который был два года назад, а лишь слабая тень той великой фигуры, которую он представлял в 1940 г.». Daily Mirror с удовольствием перепечатала этот текст, сопроводив его подписью: «Что Америка сейчас говорит о Черчилле».

Возможно, по сравнению с 1940 г. он и стал «тенью», однако New York Times была не в курсе, насколько бдительно он продолжает следить за международной ситуацией. Накануне он написал своему другу лорду Бивербруку, владельцу Daily Express: «Считаю, «Экспресс» занимает очень разумную позицию, не пытаясь выступить против экспериментов с водородной бомбой. Разрыв с Соединенными Штатами может оказаться фатальным для судеб всего мира и для нашего выживания. Они способны действовать в одиночку, а наше географическое положение гораздо уязвимее. Сожалею, – добавил Черчилль, – что вы так активно выступаете против перевооружения – разумеется, в известных пределах – Западной Германии. Это все равно произойдет, и будет гораздо лучше, если они окажутся с нами, а не против нас».

Несмотря на слабость, Черчилль готовил речь по поводу водородной бомбы, которую он произнес в палате общин 5 апреля. «Ничто не может быть более катастрофичным для Западной Европы и безопасности Британии, – предупреждал он, – чем серьезные разногласия между Британией и Соединенными Штатами». Он также повторил мысль, высказанную им почти год назад, о возможности встречи в верхах.

Черчилль сказал в палате: «Если Россия, Британское Содружество и Соединенные Штаты соберутся за круглым столом для обсуждения коммерческого использования атомной энергии, то не должно показаться странным, что вопрос о водородной бомбе, которая может превратить в пыль все наши прекрасные планы, выходит теперь на передний план. Я надеюсь, что переговоры на важнейшие темы между главами государств и правительств могут оказаться не столь невероятными, как раньше. Британская политика в данный момент преследует две цели, – сказал он. – Первая – не упустить возможность убедить советских лидеров и, если удастся, советский народ, что западные демократии не строят против них агрессивных планов. Вторая – чтобы до тех пор, пока не будет достигнута первая цель, у нас было достаточно сил, необходимых для сдерживания любой агрессии с их стороны и отражения ее, если это все же произойдет».

Пока Черчилль произносил эти слова, его речь перебивалась криками «Отставка!» со скамей лейбористской оппозиции. Крики были такими громкими, что порой перекрывали голос Черчилля. Впрочем, основные комментарии вызвали не эти выкрики, а реакция на них Черчилля. «Злобность нападок не стимулировала его, как раньше, дать отпор, – написал парламентский корреспондент Times. – Похоже, они лишили его сил возражать и заставили лишь упорно стараться завершить речь».

Выступление Черчилля 5 апреля стало поворотным пунктом. «Впервые, – позже записал один из его личных секретарей Брауни, – я отчетливо осознал, насколько истощились его силы. В прежние времена он отложил бы в сторону бумаги и сокрушил оппозицию, потому что за ним была сила». «Возникло ошеломительное ощущение, – записал Ивлин Шакбург, – что ПМ совершил серьезный промах и продемонстрировал палате свою старческую слабость».

Несмотря на неудачу 5 апреля, Черчилль, опасаясь, что мир будет втянут в ядерный конфликт, выразил свою озабоченность на банкете Королевской академии 28 апреля, а двумя днями позже – в Альберт-холле. В Чекерсе 26 апреля он постарался внушить представителю Эйзенхауэра адмиралу Рэдфорду, который надеялся на готовность Британии принять участие в войне в Индокитае, насколько «опасна война на окраинах, где русские сильны и могут использовать энтузиазм националистически настроенных и угнетенных народов. Моя политика совершенно иная, – сказал он адмиралу. – Ее суть – переговоры в центре». Такие переговоры не должны быть умиротворением или ультиматумом. Они должны довести до сознания русских полное представление о силе Запада и убедить их в безрассудности войны».

В тот день, когда адмирал Рэдфорд был в Чекерсе, в Лондоне вышел из печати шестой том военных мемуаров Черчилля. Поздравляя его, Брендан Брекен написал: «Никогда еще не было такого животного, как УСЧ». Но Черчилль уже называл июль как возможную дату своей отставки. «Он проходит, так сказать, через Долину Определения даты, когда он должен уступить власть, – написала Вайолет Картер подруге после визита к Черчиллю в Чартвелл, – и я чувствую, что это доставляет ему огромные душевные страдания. Я призывала его – правильно или нет – остаться. А он мне сказал: «Вы и Бивербрук – единственные, кто искренне хочет, чтобы я остался». Брекен тоже склонялся к тому, чтобы Черчилль не оставлял свой пост. В этом месяце он написал Бивербруку: «Черчилль единственный, кто имеет возможность удержать за фалды легковозбудимого Дядю Сэма».

27 мая Черчилль выступал на съезде женщин-консерваторов в Альберт-холле. «Не буду скрывать от тебя, что сочинение речи теперь гораздо более тяжелый труд, чем раньше, – написал он Клементине двумя днями ранее, – хотя я и по-прежнему не люблю, когда кто-то пишет за меня». Черчилль работал более двух дней, а выступал более сорока минут. Он говорил, что верит в то, что «мы – или, по крайней мере, вы доживете до тех дней, когда наука, вызнавшая у природы ее ужасные тайны, начнет служить человечеству, а не губить его, и положит конец войнам».

Черчилль запланировал полет в Вашингтон, чтобы обсудить с Эйзенхауэром англо-американский обмен информацией в области мирного использования атомной энергии. Для этого он снова решил взять с собой лорда Черуэлла. Узнав о планах Черчилля, Иден воспользовался возможностью и в письме от 7 июня предложил ему оставить пост премьер-министра сразу же после возвращения из поездки. «Мой дорогой Энтони, – ответил Черчилль, – не могу обещать сделать то, что вы предлагаете». Он объяснил свою позицию: «Я глубоко обеспокоен напряженностью международных отношений. И я бы предал свой долг, если бы не использовал все свое влияние для решения дела, которому мы с тобой оба преданы всей душой». Впрочем, он написал, что не собирается «продолжать позже осени».

После письма Идена Черчилль обсудил вопрос о своей отставке с Макмилланом, которому сказал, что хочет уйти осенью. Через несколько дней он получил от Макмиллана ответ, в котором говорилось, что лучше, если бы новая администрация была сформирована в текущем году, «чтобы министры заняли свои новые должности до, а не после летних отпусков». Черчилль был недоволен. «Мой дорогой Гарольд, – ответил он 20 июня, – вчера утром получил ваше письмо. Вашу позицию понял. Искренне ваш, Уинстон С. Черчилль».

Черчилль был уверен, что все еще может склонить американцев к политике разрядки в отношении России на основе создания «мирового фронта против коммунистической агрессии», о чем и написал Эйзенхауэру 21 июня. По мнению Черчилля, этот фронт могли бы составить Греция, Турция, Ирак, Пакистан и Югославия (в 1948 г. Тито порвал с Москвой). «Как вам известно, – написал он, – я надеюсь убедить Россию, что для нее есть гораздо более легкий путь, на котором ее энергичный народ может зажить более полноценной и счастливой жизнью».

Вечером 24 июня Черчилль, Иден и Черуэлл вылетели из Лондона в Вашингтон. После инсульта прошел год. «Главной целью визита, – записал Колвилл во время полета, – было убедить президента, что мы должны более плодотворно сотрудничать в атомной и водородной сферах. Что мы, британцы и американцы, должны начать диалог с Россией, чтобы ослабить холодную войну, предотвратить войну горячую и обеспечить десятилетний период «спокойствия», за который мы сможем перенаправить наши материальные ресурсы и научные знания на нечто более плодотворное, чем производство катастрофических вооружений».

В Вашингтонском аэропорту Черчилля встречали Даллес и вице-президент Ричард Никсон. Оттуда они направились в Белый дом, который станет резиденцией Черчилля на время переговоров. К его удивлению, на первой же встрече Эйзенхауэр согласился с идеей встречи с русскими на высшем уровне. После этого Черчилль предложил провести «разведку боем» в Москве, возможно, им лично. Эйзенхауэр не возражал, чтобы Черчилль поехал в Москву один. Впрочем, он сам не поедет «никуда, где господствуют Советы». Черчилль предложил, что они с Маленковым и Эйзенхауэром могут встретиться либо в нейтральном Стокгольме, либо в Лондоне. Эйзенхауэр согласился. Что же касалось «разведки боем» в Москве, то Черчилль сказал Эйзенхауэру: «Клянусь, ни в чем вас не скомпрометирую».

Еще до отъезда Черчилля в Вашингтон комитет по оборонной политике кабинета министров, председателем которого он был, решил, что Британия должна вплотную заняться созданием собственной водородной бомбы. Решение осталось в тайне от остальных членов кабинета, однако Черчилль сообщил об этом Эйзенхауэру и сказал, что Британия будет производить ее на собственной территории. Они обсудили «опасности, которые теперь грозят миру в результате упрощения способов доставки бомб». Общий мораторий на испытания водородных бомб, впрочем, они сочли «неразумным» в свете трудности сокрытия любого взрыва.

На встрече с общественностью 26 июня Черчилль выступил перед ведущими сенаторами и конгрессменами. «Коммунисты – это тираны, – сказал он, но встречаться с ними, чтобы поболтать, лучше, чем воевать». Этот подход не казался убедительным Даллесу, который в неофициальной беседе с Черчиллем на следующее утро выразил свои сомнения по поводу любой предварительной встречи Черчилля с русскими. После разговора Даллес записал: «Я заметил, что, если мистер Черчилль хочет отправиться в разведывательную миссию один, в нашей стране это не встретит одобрения, и к тому же мы должны четко дать понять, что мистер Черчилль ни в коей мере не говорит или действует от имени Соединенных Штатов. Сэр Уинстон сказал, что прекрасно это понимает. С другой стороны, он ни в коей мере не собирается быть посредником между Соединенными Штатами и Советским Союзом, а хочет лишь представить дух и цели «нашей стороны». Я подчеркнул, что перед принятием какого-либо положительного решения необходимо все тщательно взвесить».

Вашингтонские переговоры завершились 29 июня. В заключительном коммюнике Черчилль и Эйзенхауэр объявили о своем согласии с тем, что Западная Германия, которая к этому времени уже стала Федеративной Республикой Германией, «должна занять место равноправного партнера в сообществе западных стран, где может внести достойный вклад в обеспечение безопасности свободного мира». Так была реализована идея, высказанная Черчиллем еще в Цюрихе восемь лет назад. Днем за обедом обсуждался вопрос англо-американского сотрудничества в ядерной сфере. Результаты этого обсуждения остаются тайной по сей день. Из Вашингтона Черчилль улетел в Оттаву, где сообщил премьер-министру и министру обороны Канады о решении Британии производить водородные бомбы.

Днем 30 июня в Оттаве Черчилль выступил с радиообращением к канадскому народу, затем поужинал с премьер-министром, после чего сразу уехал в аэропорт и улетел в Нью-Йорк. Приземлившись после полуночи, он уехал в порт и поднялся на борт «Куин Элизабет». В полдень он уже был на пути домой. Во время плавания он, как записал Колвилл, «окончательно решился на экспедицию в Россию, где собирался заявить, что освобождение Австрии является основой улучшения отношений».

Иден, бывший с ним на борту, настойчиво уговаривал Черчилля принять окончательное решение об отставке. Черчилль согласился. 2 июля он сказал, что в начале августа съездит в Москву, а 21 сентября передаст бразды правления Идену. В этот же день Черчилль продиктовал телеграмму Молотову, в которой указал, что хочет встречи с советскими лидерами «в качестве прелюдии для широкого соглашения, которое может быть достигнуто». Получив текст этой телеграммы, Эйзенхауэр откликнулся: «Вы не теряете времени даром!»

Иден был недоволен, что Черчилль собирался послать телеграмму с борта корабля, не посоветовавшись с кабинетом министров. «После серьезного разговора, – записал Колвилл, – вызвали Идена, и постепенно был достигнут компромисс: Черчилль отправит телеграмму кабинету, как того хотел Иден, получив право сказать, что Иден в принципе согласен (чего, разумеется, не было). Иден бессильно уступил». К удивлению и удовлетворению Черчилля, на предложенный текст телеграммы откликнулся Батлер, сообщив, что он «в принципе доволен основной идеей». В результате телеграмма ушла в Москву. Впрочем, никто из членов кабинета министров, кроме Батлера, ее не видел.

6 июля «Куин Элизабет» прибыла в Саутгемптон. На следующий день Черчилль сообщил кабинету министров о решении производить британскую водородную бомбу. «Нет сомнений, – сказал Черчилль, – что лучшая гарантия сохранения мира – четко дать понять потенциальным агрессорам, что у них нет шансов уберечься от сокрушительного возмездия». Вечером Черчилль получил ответ Молотова на телеграмму. Тот очень благожелательно отнесся к предложению о встрече в Москве между ним и Маленковым. Казалось, все складывается благополучно для последнего великого государственного акта Черчилля. Но 8 июля на заседании кабинета выяснилось, что многие министры против инициативы Черчилля и глубоко оскорблены тем, что она была предпринята без консультаций с ними.

Лорд Солсбери и Гарри Крукшенк заявили о своем несогласии с телеграммой Черчилля Молотову. Сокрушительный удар инициативе Черчилля нанес Батлер. Он сказал, что телеграмму получил во второй половине дня в субботу 3 июля, будучи в Норфолке, и она была адресована ему лично. «В ней не было сказано, – заявил Батлер, – что требуется мнение членов кабинета. Более того, прежде чем он успел отправить свои комментарии, от премьер-министра пришла вторая телеграмма с запросом, передано ли сообщение в Москву. Это, – сказал Батлер, – укрепило меня в том, что мнения коллег-министров не ждут. Впрочем, это в любом случае было бы слишком сложно, поскольку министры уже разъехались на уик-энд».

Заявление Батлера шокировало министров. Стало ясно, что большинство из них не поддерживает визит в Москву. Черчилль попытался найти выход, сказав, что предварительно проконсультируется с Эйзенхауэром. Это было принято. Но он не собирался отказываться от идеи трехсторонней встречи, сообщив Эйзенхауэру 9 июля: «Я не намерен ехать в Москву. Мы можем встретиться только на равных, либо в Стокгольме, как вы предлагали еще до того, как заняли свой пост, либо в Вене. Оба варианта приемлемы. Энтони предложил третий, по-моему, самый лучший, а именно Берн. Маленков мог бы приехать в Берн после завершения Женевской конференции, Молотов – прямо из Женевы, и мы с Энтони коротко пообщались бы с ними на одном уровне». Затем в Лондоне в сентябре могла бы состояться конференция трех или четырех держав.

«Конечно, – признавал Черчилль, – все это, возможно, несбыточные фантазии. Советы могут не захотеть встречаться нигде, кроме Москвы. В таком случае на данный момент придется все отложить. Либо они ничего не предложат, а просто постараются расколоть англо-американское единство. Я лелею надежду. В конце концов, я лишь «расходный материал» и вполне готов быть им ради столь великого дела».

Иден в кабинете энергично выступал против инициативы Черчилля. Опасность предлагаемой встречи, объяснял он коллегам 9 июля, «кроется в отсутствии конкретной повестки дня и в тех вопросах, которые, вполне вероятно, могут быть подняты русскими. «Например, в виде альтернативы Европейскому оборонительному сообществу, – сказал Иден, – они могут предложить включение в состав НАТО объединенной Германии и расширение НАТО до такой степени, чтобы в нее вступил и Советский Союз. Что касается встречи в более широком масштабе, – предупредил Иден, – Британия должна быть готова к тому, что русские могут настаивать на том, чтобы она стала пятисторонней, с подключением коммунистического Китая».

Хотя Черчилль все еще не мог отказаться от надежды встретиться с Маленковым, общее мнение кабинета министров было против него. 16 июля Макмиллан встретился с леди Черчилль сообщить ей, что кабинет «на грани раскола» по этому вопросу. Некоторые старшие министры усмотрели в телеграмме, отправленной Черчиллем Молотову с борта корабля, антиконституционный характер. 23 июля на заседании кабинета было принято решение, что в дальнейшем при отправке телеграмм такой важности необходимы консультации с министрами. По существу же Иден откровенно и эмоционально заявил, что «в настоящее время не верит в полезность двухсторонних встреч с русскими». Впрочем, он весьма уклончиво добавил, что, если Черчилль, «со всем его огромным опытом» настолько уверен в необходимости этого, он «готов уступить – с условием, что встреча состоится не на русской территории». В результате кабинет отложил принятие окончательного решения на три дня, до следующего заседания. 26 июля стало ясно, что большинство по-прежнему против встречи Черчилля с Маленковым, где бы она ни состоялась. Черчиллю пришлось отозвать свое предложение.

Но фактор водородной бомбы убеждал его, что для окончания холодной войны необходимо предпринимать усилия. 29 июля, когда в палате общин раскритиковали англо-египетское соглашение, подписанное двумя днями ранее в Каире, согласно которому британские войска должны быть выведены из зоны Суэцкого канала, Черчилль попросил парламентариев рассмотреть этот вопрос в более широкой перспективе. «Из отношения к Суэцкому каналу и положению, которое мы занимаем в Египте, – сказал он, – вырисовываются страшные последствия, которые подбрасывает нам воображение». Он пояснил: «Если попробовать представить в общих чертах первые несколько недель войны в условиях, которые нам неизвестны и о которых нам никто не расскажет, уверен, это убедит уважаемых джентльменов в устарелости их взглядов. А между тем это жизненно важно в настоящее время – и не только в военном отношении, но и для установления гуманных отношений между народами».

Обращение Черчилля произвело эффект. «Прежде чем он сел на свое место, – записал лорд Моран, – палата осознала пропорции возможных событий. Депутаты смогли сопоставить значимость Суэца с невероятными бедствиями войны на уничтожение». Но, несмотря на успех выступления в парламенте, продлившегося всего четыре минуты, все больше и больше министров присоединялись к негласному, но решительному движению за его отставку. Не называл ли он июнь, затем июль, затем сентябрь как месяц, в котором собирается уйти? Не может ли он определить дату сейчас? «Черчилль – это чудо и тайна, – записала его дочь Мэри в дневнике 29 июля. – Никто из нас на самом деле не знает его намерений. Возможно, даже он сам!»

Черчилль уехал в Чартвелл. К ужасу кабинета, он решил не передавать власть Идену в сентябре. Иден спрашивал, может ли смена произойти хотя бы в октябре, чтобы он предстал на партийной конференции, назначенной на этот месяц, как премьер-министр или как будущий премьер-министр. Черчилль и на это не согласился. Он сказал, что хочет оставаться у руля до весны 1955 г. «Я много размышляю сейчас, – написал он 10 августа Клементине, которая отдыхала на юге Франции, – и не все мои мысли в равной степени веселые». Особенно его расстроило сообщение, что Эттли собрался посетить Москву. «Я был бы очень рад встретиться с Маленковым, – говорил он Морану 12 августа. – Теперь это сделает Эттли».

Черчилль упорно цеплялся за надежду встретиться с русскими. Он излагал свои аргументы сначала Батлеру, потом Макмиллану. Макмиллан после визита в Чартвелл записал 24 августа в дневнике: «Он предполагает оставаться так долго, как только сможет. У него уникальное положение. Он может вести переговоры с кем угодно по обе стороны «железного занавеса», либо в личной переписке, либо с глазу на глаз. Здоровье его полностью восстановилось, и он не может отказаться от своих обязанностей».

Черчилль сказал Макмиллану, что тот «огрызок» правительства, который придется возглавить Идену, если он оставит свой пост до выборов, «никогда не добьется успеха. Такие блестящие фигуры, как лорд Розбери и Артур Бальфур, при всех их талантах и обаянии, были сметены после того, как унаследовали пост от Гладстона и Солсбери. Черчилль добавил, что он является премьер-министром и ничто не сдвинет его с этого поста, пока он в состоянии формировать правительство и управлять им и пока пользуется доверием парламента. Непрекращающаяся болтовня в кулуарах и в прессе об отставке нестерпима. Она возникла, разумеется, после прошлогодней болезни. Но он полностью восстановился. Естественно, как каждый человек на пороге восьмидесятилетия, перенесший два инсульта, он может умереть в любой момент. Но он не может взять на себя обязательство умереть в конкретный момент! А пока что он в отставку не собирается».

Черчилль показал Макмиллану письмо, которое он писал Идену, объясняя, что намерен оставаться премьер-министром до всеобщих выборов в ноябре 1955 г. Письмо доставило ему душевные страдания, особенно потому, что Клементина очень не хотела, чтобы он оставался на своем посту еще год, а то и больше. «Гарольд посчитал, что я должен его отправить, – написал он Клементине на следующий день. – Оно ушло. Ответственность на мне. Но надеюсь, ты не откажешь мне в своей любви».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.