Том I

Том I

В.Л. Герлах. Старший лейтенант 654-го Восточного батальона. (Портрет Владимира Леонидовича Герлаха написанный, очевидно, его пасынком Всеволодом Борисовичем Михайловым.)

В городе было спокойно и тихо, на улицах жарко, пыльно и пустынно. Только на площади, под липами, группа людей, одетых по праздничному, еще с утра начала ждать со своим хлебом-солью. Пришли сюда, как только отгремели пушки за рекой, на бугре, и пробежали через город последние, запоздавшие бойцы, некоторые босые, чтобы легче и быстрей бежать по горячей от летнего зноя пыли… пробежали как зайцы и скрылись. Вот тут и вышли.

Затея выйти навстречу немцам была давно уже задумана начальником милиции Шаландиным и районным агрономом Ивановым, к ним присоединились теперь некоторые другие отчаянные головы, которым терять было нечего, во главе с дезертиром Степаном Жуковым. Все таки нужна была смелость и точный расчет, чтобы собраться так открыто, под липами, на глазах многих, смотревших на смельчаков через щели закрытых ставень. Ведь все могло быть: могла пройти боевая часть и расправиться беспощадно с изменниками советской страны, могли и немцы сгоряча побить из автоматов депутацию, могли оправдаться нехорошие слухи об их зверствах над мирным населением.

Но двое главных подготовили измену точно и осторожно, указывая на выгодную сторону задуманного дела. Ведь нужно же было озаботиться о судьбе города и населения района и, рискнув, при новой власти извлечь личную пользу. Потому что ясно всем, что большевикам пришел все таки долгожданный конец и риск был совсем небольшой и игра стоила свеч…

Стояли толпой, оглядываясь на закрытые ставни обывателей и терпеливо ждали освободителей. А летнее солнце поднималось все выше, в городе и вокруг него становилось все тише, бой стремительно уходил на восток и постепенно утихал, но вот немцев все не было. Это становилось странным, непонятным… это беспокоило и все больше пугало…

В центре депутации, выставив вперед живот, стоял агроном Иванов, толстый старик с козлиной бородкой, перед собой держал большой поднос, накрытый вышитым полотенцем, на подносе каравай темного хлеба с вдавленным в него блюдцем с крупной солью. Невдалеке от толпы бетонный памятник Сталину, большой и серый, тыкающий рукой в сторону реки, дальше пустынные улицы со слепыми домами, по которым ходил отряд Шаландина, наспех вооруженный дубинами и следил за порядком, ловил саботажников-поджигателей, которые старались исполнять приказы товарища Сталина и уничтожать все, что мог бы использовать враг для своих войск.

К полдню Шаландин вернулся на площадь и подошел к Иванову: «Ну, Иван Васильевич, у меня все в порядке, а как у вас? Не видно немцев, не торопятся сукины дети?»

— «Да, нет. Черт знает что творится. Почему такая задержка? Может быть что нибудь случилось и наши вернутся? Вот влипнем тогда!» — «Ну что вы? Где им вернуться. Теперь большевикам крышка! Слышите где стреляют? Километров за тридцать, если не дальше! Теперь уж пойдет. А я вот Медведева поймал еще с двумя. Электростанцию взорвали сволочи. Я там оставил своих людей тушить, а саботажников посадил в милиции…» — «Медведева? Вот это здорово! Значит до конца решил нам портить. Подождите, мы ему теперь все припомним, немцам его выдадим… а?» — «Конечно… но все таки что же делать? Надоело дураками здесь стоять, может быть пока что пойдем по домам?» — «Ни в коем случае, уйдем не соберем снова людей, и то уже оглядываться начинают. Будем ждать… больше ждали меньше осталось. Только вот что, братец, сбегай-ка за Верой. Она хорошо знает по-немецки, пусть придет поможет нам с немцами объясняться, а то еще чего доброго нас здесь перестреляют…»

Шаландин ушел, а Иванов, передав поднос другому старику, устало опустился на пьедестал памятника Сталину и задремал.

* * *

Они остановили свои машины на перекрестке дорог… перед ними прямое, как стрела, уходило на восток московское шоссе, вправо в лес вела проселочная дорога в лощину к городу. Капитан Розен, длинный тощий немец, белобрысый, с моноклем в глазу, достал из полевой сумки карту, внимательно ее рассматривал, водя своим отточенным ногтем по красным кружкам и квадратам, внимательно оглядываясь в лес и лощину.

Из другого автомобиля выскочил и подошел к нему высокий лейтенант с темными немного раскосыми глазами, коротко подстриженными черными усами, долго вместе с Розеном смотрел в лес, за которым, где то внизу, в лощине поднимались клубы дыма и слушал рассуждения своего начальника: «Здесь, Галанин, мы расстанемся. Это как раз и есть наш районный центр. Поезжай туда и посмотри, что там можно еще спасти. Деннерветтер! Эти свиньи все уничтожают… вот опять пожар! Так вот: свяжись там с нашими частями и наведи порядок. Завтра я сам приеду туда, а сейчас нужно торопиться в штаб дивизии. Черт возьми! ну и бегут эти Иваны! Как зайцы! Через три месяца все они будут в нашем кармане… Скоро Москва… Урал! все по плану! Вот что значит наш фюрер! Какой гений!»

Галанин посмотрел на карту, старался рассмотреть город в лощине: «Послушай, Эмиль, а ты уверен, что там уже наши части? Что если я нарвусь там на красных?» — «Тогда ты их возьмешь в плен. Не беспокойся, наши части уже давно вышли вот сюда, на эту линию в сорока километрах отсюда… город давно уже взят…»

Действительно, даже артиллерийская стрельба, как будто устав, замирала вдали на востоке. Длинная вереница тяжелых грузовиков, в сопровождении мотоциклистов бурей промчалась мимо, оставив за собой облако тяжелой серой пыли и едкий запах перегоревшего бензина. Розен с любовью смотрел вслед: «Да, мой дорогой, утром здесь был бой, а вот уже движется вслед нашим солдатам обоз, как будто уже в глубоком тылу и посмотри в каком порядке! Вот что значит наша немецкая организация. Я, знаешь, попытаюсь их догнать: все же веселей будет ехать вместе… Итак, до завтра! Желаю тебе полного успеха и будь все таки осторожен — с этими азиатами никогда не знаешь…»

Розен давно уже пропал из виду, а Галанин все медлил, рассматривал свою карту, озираясь на лес, за которым притаился город… Лес… лес… да какой! на сотни километров тянется он, в нем редкие поселки, колхозы, озера, река со странным названием спящей воды, Сонь. Ему казалось, что он слышит шум деревьев, видит светлую прозрачную струю, чувствует ее ласковую прохладу… какая глушь и как, неверное, здесь тихо безмятежно жилось бы… если, бы не эта война, не большевики! Но однако нужно как то действовать, но как? Уверенности, что немцы уже заняли город, у него не было. Можно было нарваться на отступающие отряды русских войск, как случалось уже не раз… И может совсем неожиданно кончится его встреча с родиной. И почему Розен так уверен, что там немецкие части?

Галанин нерешительно подошел к своей машине, сел рядом со своим шофером, унтер офицером из судетских немцев и хлопнул его по плечу: «Ну, Шмит, едем, берите здесь вправо вниз». Шмит со страхом посмотрел на Галанина сбоку: «Господин лейтенант, я думаю…» — «Вам здесь нечего думать, думаю я…» улыбнулся Галанин. Улыбался он странно, одной половиной лица: смеялся один глаз, морщилась половина рта, на щеке появлялась веселая складка, а другая половина лица оставалась неподвижной, серьезной и даже грустной.

Шмит тяжело вздохнул, отпустил тормоз, включил газ и резко повернул руль, машина, как застоявшийся конь, резко понеслась по мягкой проселочной дороге, которую тесным темным строем обступили вековые мохнатые ели…

* * *

Жизнь Галанина была обыкновенной жизнью русского эмигранта после разгрома белых армий. Галлиполи, Болгария, Франция… Работа на постройках, шахтах, заводах простым рабочим. Жизнь была трудной и жестокой, недружелюбной к нему и тысячам других юношей в сытой мещанской Европе. Смягчалась она только мечтами, что все это временно, скоро наступит день, когда его позовут и кому то там на родине он будет нужен.

Но жизнь проходила мимо него, никто его не звал и на родине, по-видимому, прекрасно обходились и без него. Чем дальше тем труднее было ждать. Люди вокруг него мельчали и опускались, вместе с ними опускался и он. Отвлеченные мечты, воздушные замки в туманном будущем, сменялись мелкими эмигрантскими дрязгами в бедных рабочих поселках, а тяжелая борьба за существование, за право на тяжелый изнуряющий труд становилась все тяжелее. Кое кто кончал самоубийством, другие каялись и с опущенной головой ехали на мачеху родину, многие спивались и кончали свою неудачную жизнь босяками под парижскими мостами.

Немногие, энергичные и удачливые, строили свое маленькое личное благополучие, принимали чужое подданство и сторонились от массы неудачников, шахтеров, фабричных рабочих, батраков, и шоферов такси. Эти, а было их множество, уныло тянули свою лямку и напиваясь по случаю полковых праздников и панихид, обманывали себя красивыми пустыми фразами, никого и ничему необязывающими. Чтобы забыться от тяжелых будничных забот, играли в преферанс по маленькой и ставили друг другу рога.

Галанин понемногу стал забывать родину, женился на француженке, красивой и пустой, которая боялась иметь детей, чтобы не испортить линию своего тела и кокетничала с друзьями мужа… может быть и больше. Галанин плохо понимал ее, чувствовал, что жизнь ему не удалась и украдкой от самого себя жалел, что покинул родину. Иногда, в минуты особой тоски, он брал жену себе на колени и начинал ей рассказывать о своей далекой родине. Но, когда перед его затуманенными глазами раздвигались стены тесной рабочей квартиры, когда начинали шуметь березы и ели, когда запевали птицы и зацветали заветные русские цветы, Мариэта вдруг перебивала его глупым смехом, торопилась рассказать последние новости города, или начинала с увлечением описывать последние парижские модные шляпки.

Галанин с трудом возвращался к действительности, с грустным удивлением молча слушал, иногда спрашивал о том, что его беспокоило: «Послушай, а если бы мне, вдруг, представилась возможность вернуться в Россию, ты бы поехала со мной?» Мариэта удивлялась: «Какие у тебя странные мысли? Что я там буду делать? Одна, без языка, родных и знакомых в чужой стране. Нет, мон шери, нам с тобой и здесь хорошо! Вот скоро ты примешь подданство, станешь контрметром, мы купим домик, разведем кур, посадим сад, конечно, когда будем совсем старыми, а пока будем веселиться… кстати, сегодня вечером придет Мишель, представь себе он в меня совсем влюблен… ха, ха, ха. А я люблю только тебя!»

Иногда ему казалось, что она права и, лаская это красивое чувственное животное, он забывался. Но проходило его очередное падение и он с тоской видел, что Мариэта тащила его в липкое грязное болото, которое его уже наполовину засосало… Черт его дернул жениться на этой корове, хотя бы землетрясение или наводнение случилось… что угодно, чтобы покончить раз и навсегда с этим французским мещанством.

И, вдруг катастрофа как будто наступила… Война, немцы оккупировали большую часть Франции, пришли и в их город. И начали в нем распоряжаться, как у себя дома. Вокруг Галанина происходили трагедии, но его жизнь не изменилась, разве стала для него еще более тяжелой и даже голодной, но вот…

В холодный весенний день Галанин усталый и злой шел с работы. Получка сегодня была особенно плохой, мысленно он оправдывался перед злой женой, которой опять придется обойтись без новой шляпки… может попросить у Алексеева, тот не откажет, для Мариэты он не жалел своих денег. В мыслях Галанина было что-то подлое и грязное и он невольно поежился, точно от холода. Хмуро посмотрел на подошедшего к нему немецкого офицера с моноклем в глазу, тщетно старался вспомнить, где он уже видел это белобрысое лицо, нос пуговицей и водянистые глаза. Вдруг вспомнил все и радостно улыбнулся. Конечно это был он, Розен, его закадычный друг, с которым он расстался в голодном Галлиполи.

Они оба обнялись к великому недоумению прохожих французов и немецких солдат, бедно одетый рабочий и блестящий немецкий офицер и потом долго сидели в лучшем ресторане города, пили вино и водку, и говорили перебивая друг друга, путая немецкие и русские слова, вспоминали прошлое и рассказывали о настоящем.

Розен смотрел с жалостью и немного свысока на худого Галанина с грустными глазами, слушал его жалобы и начал головой: «Да, я все это знаю и знаю вашу эмиграцию и очень рад, что порвал с ней сразу и давно принял свое настоящее немецкое подданство. И, как видишь, кое чего уже успел добиться. Тебе не повезло с твоими дурацкими мечтами, извини меня за откровенность. Но все это поправимо! Я могу тебе помочь снова стать человеком, сейчас мы воюем с сербами и твое знание сербского и болгарского языков очень кстати. А потом… кто его знает, мне кажется, что рано или поздно, мы будем драться и с большевиками. Вот когда ты развернешься! Ты тогда вернешься на родину, но не рабочим, а офицером в рядах нашей славной германской армии, и ты далеко пойдешь! Решай сразу, хочешь рискнуть, у меня, брат, дядя очень близок к Розенбергу и для меня все сделает, а я сделаю все для тебя».

Галанин залпом выпил стакан вина: «Ради Бога, сделай! Я готов на все. Ты меня знаешь — хоть с чертом, но только бы покончить с этой богоборческой властью!» Розен поморщился: «Не можешь ты без этих трескучих фраз! Но я доволен, мой старый друг! Итак решено — мы снова будем вместе на страх врагам! Дай мне твой адрес и жди вызова — мы еще покажем мать Кузьки… нет… кузькину мать. А теперь выпьем на радостях. Скажи гарсону, чтобы он дал водки, да не рюмками, пусть тащит бутылку — мы сами потрудимся».

Пили очень много и за все заплатил Розен. Он же на прощанье одолжил Галанину много мятых немецких марок в счет будущих благ, таким образом шляпка Мариэты была обеспечена…

* * *

С тех пор прошли долгие месяцы в лихорадочном ожидании и Галанин уже начинал бояться, что Розен забыл о своем обещании, данном в пьяном виде и, вдруг, в день объявления войны Советскому Союзу, вызов в Берлин. Страшная семейная сцена дома, истерики Мариэты, презрительное молчание друзей… Но сказка уже началась и ничто не могло уже остановить ее стремительного бега, ничто не могло его удержать в этом опостылевшем ему французском городе… С женой было особенно трудно, целыми часами Галанин ее утешал и добился все таки ее согласия, когда начинал рисовать перед ее глупыми глазами заманчивые картины будущего: «Послушай меня внимательно: ну, что мы с тобой здесь? ничто! а в России я буду со временем, по крайней мере, губернатором, ты будешь зимой кататься на тройке!» — «На тройке? О, ля, ля! На тройке! Но это будет чудесно… идет снег, много снега… очень холодно, а я вся в дорогих мехах и кругом слуги. Много слуг и все с усами, как мы видели в синема, помнишь? Ну так и быть, я согласна принести и эту жертву для тебя, поцелуй меня за это!»

В последний раз они занимались любовью и в своем исступлении она, вдруг, начинала беспокоиться о другом: «Но я боюсь этих русских женщин, они ведь такие распутницы, ты будешь мне с ними изменять, ведь ты не сможешь терпеть без этого, но тогда берегись, я тебе отомщу тем же!» Галанин смеясь, уверял ее в своей верности и успокоился.

Своим друзьям он говорил желчно: «Заячьи души! Кричали двадцать лет о своей непримиримости к большевикам, всем кланялись, англичанам, японцам, тем же немцам, уговаривали их помочь вам освободить родину от красных. А теперь, когда пробил час идти воевать — в кусты, под бабьи юбки! Нет, господа, просто у вас кишка тонка. Все вы отработанный пар! Слова, одни слова». С горя он шел в ресторан пить, на него, с плохо скрываемой враждой, смотрели французы: «Ах, Алекс, почему ты связываешься с бошами, бросаешь совсем одну свою жену? Смотри будешь рогатым и очень скоро, в то время, как будешь воевать против своих братьев… ну, ну, мы пошутили».

Но Галанина было не так легко успокоить, он бил морду шутнику и продолжал дальше пить уже в одиночку. Слава Богу, нужно было торопиться ехать и он был страшно рад когда поезд, наконец тронулся туда, на север, где ждала его головокружительная сказка. Через окно своего купе он смотрел на жену, которая, не ожидая когда Галанин скроется с глаз, взяла под руку Алексеева и пошла к выходу вокзала. Алексеев, пожилой лысый холостяк, который у них столовался и открыто ухаживал за Мариэтой, оглянулся как вор… Она скоро утешится, подумал Галанин с грустью и со смутной надеждой на что то, в чем он не хотел признаться самому себе.

А сказка подходила уже вплотную к нему и становилась все заманчивее и чудесней. Берлин… Встреча с радостным Розеном… министерство… важные генералы с каменными непроницаемыми лицами, высшие партийные чиновники с торжественными улыбками, громкое победоносное «Гейль Гитлер!» Галанин смущался, заикался, отвечал на вопросы невпопад на плохом немецком языке, вызывая снисходительные улыбки у слушавших его, но Розен был рядом и выручал: «Мать Галанина баронесса Штейнбах. Это у ее отца было то огромное имение на берегу Двины, где был взят в плен недавно штаб советской армии… да она была фрейлиной несчастной императрицы. А отец Галанина был губернатором, погибшим от бомбы этих евреев в пятом году». Тогда все, и генералы и чиновники становились страшно любезными и говорили с Галаниным благосклонно, пожимая ему на прощанье руку.

Наедине со своим другом Розен кипятился и ругался: «Ну какая ты шляпа. Это прямо возмутительно! Сколько раз я тебя учил и теперь вижу, что без толку… придется повторить. Во первых, когда тебе говорят: «Гейль Гитлер», и поднимают руку, отвечай так же и делай рукой то же самое! И потом… как можно нести такую чепуху: «немцы наступают… наше население…» и все в том же дурацком духе… нет. Надо говорить: «Наши войска наступают, русское население» и так далее. Дай им понять, что ты прежде всего сын немецкой баронессы, и только потом сын русского губернатора. Понял ты меня, наконец? и потом…» Он долго учил и вбивал в голову сконфуженного Галанина простые немецкие истины. Галанин сконфуженно улыбался и обещал в будущем следить за собой. Розен продолжал его учить: «Ты пойми одно — что у тебя на душе — это касается тебя одного, но снаружи ты немец, больше — национал социалист, Гейль Гитлер!» — «Гейль Гитлер!» послушно орал его ученик, поднимая руку для фашистского приветствия. «Ну вот наконец! А знаешь что? У тебя получается превосходно, теперь я вижу, что ты далеко у нас пойдешь, мой друг, идем выпьем по этому случаю!»

Через два дня самолет доставил их обоих на фронт, двух немецких офицеров, капитана Розена и лейтенанта Галанина, которые следовали за стремительно наступающими частями панцерной армии и строили на дымящихся развалинах, среди трупов убитых, расстрелянных и повешенных новую жизнь. Новую жизнь при помощи населения, которое осмелилось не подчиниться приказам Сталина, осталось на местах, веря в своих освободителей-немцев. Сегодня наступление развивалось особенно бурно, они потеряли временно связь с боевыми частями и Галанину пришлось вслепую стараться исполнить приказ своего начальства — Розена.

* * *

Лес внезапно кончился. Отсюда с опушки дорога начала круто спускаться в лощину, там внизу за неширокой рекой был город, весь залитый лучами горячего солнца. За городом рощи, переходящие в густой лиственный лес. Через реку к городу перекинут деревянный мост, к удивлению Галанина, совершенно нетронутый и без охраны. Картина была бы совершенно мирная, если бы не густые клубы черного дыма на окраине города и вот это странное безлюдье.

Галанин приказал Шмиту остановить машину, сошел на мягкую песчаную землю и, достав бинокль, долго рассматривал город, деревянные одноэтажные дома, крытые тесом, только в центре города несколько каменных двухэтажных домов, под железными зелеными крышами, да на окраине города, там где горело, поднимались к небу три фабричных трубы, и еще недалеко от площади с каменными домами находилась, очевидно, бывшая церковь без креста на облупленном куполе, там же росли и тенистые деревья. Но сколько он не шарил по городу биноклем, нигде не видно было ни немецких солдат, ни охраны у моста, улицы были пустынны и казалось, что в городе не было вообще никого, ни жителей, ни солдат. Вот эта пустота в городе беспокоила его все больше. Мелькнула мысль, что немцев очевидно вообще не было в городе, может быть советские части были еще в засадах, что может быть лучше было бы повернуть назад и догнать Розена.

Но нет, это невозможно, как же он объяснит свое бегство. Приказ есть приказ, подбодрил он себя и снова усевшись рядом с шофером, коротко бросил: «Вперед!» Но Шмит медлил: «Господин лейтенант, лучше назад, ведь нас только двое, наших солдат не видно… у меня трое детей… право, назад». Он смотрел на свое начальство с мольбой и его лицо было полно тревоги, простое лицо немецкого солдата, с рыжими пушистыми усами и преданными собачьими глазами.

Галанин задумался: мольба Шмита, собственная тревога, неприятно действовали на нервы, сказывалась страшная усталость, сон урывками и эта постоянная гонка за убегающим врагом.

Шмит; заметив его колебание, продолжал еще настойчивей ныть: «Попадем в руки этих унтерменшев. От этих дикарей можно всего ожидать… я поворачиваю…» Галанин посмотрел на него с внезапной злобой: «Унтерменши! Что за глупости вы плетете, Шмит! Просто скажите, что вы струсили и идите ко всем чертям, я еду один». Шмит в самом деле не был храбрецом, не любил войну, никак не мог привыкнуть к пенью пуль и завыванию снарядов, но старался это скрывать и если его заподазривали в трусости, был способен даже на геройские поступки.

Обиженно заморгав, он бросил машину вниз к мосту. На мосту, затормозив осторожно, проехал по неровным полусгнившим бревнам, через щели которых была видна прозрачная Сонь, она вышла из леса и бежала снова в лес. За мостом сразу начиналась улица, пыльная и узкая, сдавленная с обоих сторон рядами домов и длинными ветхими заборами, с зеленью на потемневших досках. Дома, с наглухо закрытыми ставнями, казались брошенными, даже собак не было слышно и чем дальше, тем все неприятней и тревожней на сердце.

Галанин достал портсигар, закурил, молча сунул папиросу в дрожащий рот Шмита и дал огня. С неудовольствием заметил, что пламя спички дрожало, значит дрожали его руки, значит боялся сам не меньше Шмита. За перекрестком выехали на большую мощеную неровными булыжниками улицу и направились в конец ее, где была видна площадь с деревьями, проехали церковь. Опустив окно, с маузером на изготовку, Галанин напряженно вглядывался в приближавшуюся площадь, но деревья мешали ему видеть, зато увидел Шмит. Ахнув он остановил машину, потом стал торопливо ее поворачивать. «Куда?» схватил за руль Галанин. — «Русские!» простонал Шмит.

Действительно, впереди за деревьями, у большого двухэтажного дома, стояла толпа, в стороне за памятником кого то с протянутой рукой, стояли другие люди в строю, с чем то на плечах и, как будто, враждебно следили за заметавшимся автомобилем немцев. Галанин со злобой вцепился в руль: «Вперед, осел! Куда бежишь? все равно поздно… вперед!»

Делая зигзаги, дрожа и прыгая, машина двигалась к деревьям. Дрожь и прыжки происходили потому, что потерявший голову от страха, Шмит старался повернуть машину назад, а Галанин настойчиво вел ее вперед. Подъехав вплотную к толпе, обогнув памятник машина стала. Шмит, бледный как смерть с выпученными глазами, уставился на бетонного Сталина, в то время как Галанин с маузером в руке выскочил из машины. Навстречу ему из толпы вышел толстый старик и, держа перед собой на вытянутых руках поднос с хлебом, громким голосом начал кричать: «Мы, граждане города К., приветствуем в вашем лице победоносную германскую армию, наших, так сказать, освободителей, от этих, как их, коммунистов и евреев, которые много лет пили, так сказать, нашу, как его, кровь, нас мучили и, так сказать, притесняли…» Чем дальше, тем больше он путался и мычал что-то совсем нечленораздельное.

Плохо его слушая, Галанин рассматривал толпу, в ней были только пожилые, по праздничному одетые, мужчины, женщин не было. Только около старика, старавшегося как нибудь закончить свою речь, стояла в платочке, наброшенном на светлые с золотыми искрами волосы, девушка и ее глаза смотрели на полубесчувственного Шмита и Галанина с его маузером с насмешкой и вызовом. Только теперь Галанин заметил всю нелепость своей фигуры с револьвером, покраснев, сунул его в кобуру: «Трус», выругал он самого себя: «против делегации вылетел с оружием в руках, трус и не лучше чем Шмит! Но этот идиот Розен послал меня сюда, когда немцев и в помине не было, подожди я тебе покажу!» Старик, наконец, закончил речь: «Одним словом, так сказать, добро пожаловать в наш, как его, свободный от красного ига… э-э-э город!»

Низко поклонившись, он протянул ему поднос с хлебом-солью. Галанин взял, смотрел на вышитое наивными крестиками полотенце, на серый хлеб, на блюдце с зернистой солью, сердце его сладко сжалось, перед глазами поплыл туман и из этого тумана на него смотрели с ожиданием старик и девушка с золотыми волосами… они ждали ответа, нужно было их всех поблагодарить, но слов не было, слишком велика радость, через много лет снова встретиться с освобожденным городом, как тогда, во время гражданской войны и так же как тогда, давным давно, его братья ему улыбались. Откашлявшись он уже хотел говорить, но помешала эта девчонка…

Она начала говорить и он смотрел на нее с удивлением, и сначала ничего не понимал… говорила она не по-русски, а переводила речь старика на плохой немецкий язык, переводила не совсем точно, ничего не сказала о победоносной немецкой армии, забыла о евреях и коммунистах, которые пили их кровь… только добро пожаловать она перевела точно и отчетливо, и ее глаза при этом стали особенно враждебными и насмешливыми. Галанин молчал… только теперь он все понял: его братья, русские люди, к которым он пришел, приветствовали не его, Галанина, а немецкого офицера, проклятую форму которою он напялил для того, чтобы приехать домой. Поэтому все его волнение, его любовь к ним и их радость по поводу прихода немцев были смешны и непристойны. Все это глупое недоразумение слишком затянулось и его надо как можно скорее кончить. Лихорадочно он подыскивал слова и не находил их и не знал почему, что его смущало больше, это глупое недоразумение или насмешка этих синих, или зеленых, или серых, чертовски неприятных глаз. Наконец махнул рукой.

Ну что же, принимают его за немца — тем хуже для них и нее. Он и будет немцем и выведет эту девчонку на чистую воду. Ясно, что она большевичка, как возмутительно переводила речь этого старого осла! По-немецки и, конечно, безукоризненно, он поблагодарил старика и сунул поднос, пришедшему наконец в себя, Шмиту: «Скажите мне, есть ли в городе ваши русские солдаты и что это за люди с палками?» Старик снова начал говорить и девушка переводить и через несколько минут положение уточнилось.

Галанин узнал, что красная армия оставила город еще утром, после последней стычки у Озерного; саботажники, которых удалось поймать, взорвали электростанцию, но пожар уже почти потушен, в городе образована самоохрана, пока только с палками для порядка.

Галанин со своей машиной стал центром тесного круга любопытных, которые весело переговаривались, рассматривая своих победителей. Вражды не было и чувство страха и неуверенности перед этим городом постепенно сменились спокойной радостью, как это бывало после удачного боя. Только одно портило настроение — недоразумение с переводами оставалось и углублялось, в то время, как он совсем не нуждался в переводчице, которая старательно продолжала переводить простые русские фразы на ломанный немецкий язык, она его утомляла и раздражала. Но теперь было уже поздно прекратить эту комедию и он терпеливо выслушивал ее переводы, перед тем как по-немецки отвечать.

Между тем, Шмит окончательно пришел в себя и при помощи самоучителя объяснил русским обстановку на фронте: «Сталин капут… германцы на Москва». Напоминание о Сталине заставило Галанина внимательней посмотреть на неуклюжую массивную фигуру из бетона, около которой он беседовал с представителями города: «Это что такое!»

— «Это Сталин!» перевела девушка. «Я прекрасно это знаю. Но что он здесь делает? Почему до сих нор не убрали этого болвана!» грубо кричал Галанин. Переводчица смотрела на него с плохо скрываемой ненавистью и молчала, к ней на помощь пришел только что подошедший Шаландин, поняв причину крика Галанина: «Скажите ему, Вера, что я его сейчас взорву толом. Эта сволочь давно уже у нас в печенках сидит… пусть успокоится, мы его в два счета к чертовой матери отправим». Повернувшись к окну дома, где еще висела вывеска горуправления, он закричал: «Давай, давай». И сейчас же из окна с древком опустилось и с тихим шелестом развернулось красно-сине-белое знамя, в толпе сняли шапки, один старик заплакал: «Вот он наш родимый флаг, не то, что эти дурацкие тряпки красные».

Галанин как зачарованный смотрел на знамя, на толпу с шапками в руках, на слезы на глазах Шаландина, его рука невольно потянулась к козырьку фуражки. Шмит открыв рот последовал его примеру и было несколько минут молчания, потом переводчица начала снова переводить о том, что в городе полное спокойствие, что пожар потушен, что у складов и мастерских им поставлена охрана, которую, если немцы разрешат, он вооружит автоматами и винтовками, брошенными бегущими солдатами.

Галанин все время смотрел внимательно на Шаландина, ему нравился этот энергичный человек, с умными горячими глазами и скупыми жестами. Переждав, пока Вера закончила свой нудный перевод, он хлопнул его по плечу: «Хорошо… очень хорошо, мой друг, скажите ему, Вера, чтобы он немедленно вооружил своих людей и спросите у него, чем он занимался у большевиков?» — «Я — белый офицер и двадцать лет водил этих дураков за нос… ждал своей минуты и дождался… теперь я им покажу сволочам… все вспомню…» Галанин кивал головой: «Да, да, белая армия… Знаю, это были настоящие патриоты… очень хорошо, передайте ему, что и я радуюсь вместе с ним, что он дождался… итак пусть немедленно вооружает своих людей. Я его назначаю начальником полиции этого города… я ему верю. А теперь вот что: где бы мы могли спокойно отдохнуть. Я немного устал, да и вы, наверное тоже… ожидая меня с вашим хлебом-солью». Он улыбнулся и, посмотрев мельком на Веру, удивился… да теперь он был уверен, что она одна из всей делегации вовсе не была ему рада, готова была его разорвать на куски, если бы могла. Наверное коммунистка, чертовски жаль.

Через час совещание немца с русскими было закончено. Шаландин и Иванов покинули кабинет председателя горсовета, где остались Галанин с переводчицей, и скоро скрылись в длинном коридоре. Галанин усевшись верхом на стуле смотрел через плечо Веры как она на пишущей машинке отстукивала его первый приказ в этом городе:

«Граждане города К., Германские войска освободили ваш город и район от коммунистов. Для поддержания порядка приказываю: 1. Всем рабочим и служащим оставаться на местах своей работы и продолжать исполнять свои обязанности. Не допускать ни грабежей, ни саботажа, виновников в нарушении порядка арестовывать. Они будут немедленно расстреляны. Должность начальника полиции принять Петру Семеновичу Шаландину, Городским и районным бургомистром назначаю Ивана Васильевича Иванова. Подписал лейтенант…»

Наклонившись над опущенной головой Веры, Галанин вдыхал свежий запах ее волос и тела и чувствовал странное волнение… она не душится, ее губы не намазаны и лицо без пудры, но она во много раз милей всех европейских красавиц.

Вера внезапно обернулась и он увидел совсем близко ее глаза холодные и враждебные, сразу прогнавшие это наваждение, которому он на мгновение поддался. «Это все? подпишите». Галанин взял бумагу из ее рук, успев заметить чистые ровные ногти… выронил из рук. Страшный взрыв за окном, от которого задребезжали стекла в окнах и посыпалась штукатурка, заставил его сразу вспомнить о своем револьвере. Вера подбежала к окну и, перегнувшись через подоконник, смотрела вниз. Галанин подошел сзади.

Внизу под липами серый Сталин с перебитыми ногами, без руки лежал, уткнув свое бетонное лицо в пыль у разрушенного пьедестала, вокруг него стояли люди и что-то кричали и смеялись. Вера с ужасом посмотрела на Галанина: «Что это? Что же теперь будет?» Галанин нахмурился: «Что вы там бормочите, говорите по немецки… да не бойтесь! Это Шаландин точно исполнил свое обещание и взорвал этого бандита. Молодец. Ну перейдем к моему приказу», нагнувшись он поднял приказ с полу, смотрел, качая головой, на русские буквы: «Какие странные буквы! У вас, русских, все наоборот, потому и были здесь двадцать лет большевики, но мы это изменим в свое время. Так… хм… Я подписываю не читая. Надеюсь, что вы точно переводили, что я вам диктовал, иначе за саботаж вам не поздоровится». Замысловато расчеркнувшись, он подписался. Вера внимательно всматривалась в его подпись: «Как ваша фамилия?» — «А вам какое дело?., возьмите этот приказ отнесите его вниз и пусть прибьют его на стене на улице. Потом можете идти спать, сегодня вы мне больше не нужны, но завтра я попрошу вас пораньше, вместе с Ивановым и Шаландиным. Понятно? Гейль Гитлер…» Он долго стоял с нелепо вытянутой рукой, когда она покинула комнату…

* * *

Был тихий летний вечер. За окном через густые ветви темных лип светил оранжевый диск луны. Шмит расхрабрился и пошел искать себе место для ночлега, решил доказать своему начальству, что он совсем не боится этих добрых русских людей, которые, окружив его толпой, повели в соседний переулок. Внизу, на площади у дверей горсовета, дежурили две молчаливые фигуры с автоматами на перевес и с белыми повязками на руках. Площадь была пустынна и город странно молчалив, в окно пахло речной свежестью и еще чем то резким и нежным.

У открытого окна Галанин полной грудью вдыхал этот запах, стараясь понять его колдовство, и задремал в удобном кожаном кресле. Вдруг очнулся от странного чистого звука в соседней комнате. Он прислушался, по прежнему вдыхая все тот же аромат и, вдруг, понял, вспомнил, что это липы в цвету пахли так нежно за окном, как тогда… давным давно… он осмотрелся вокруг, не понимая, что он делает здесь один, в незнакомой комнате, освещенной керосиновой лампой под синим абажуром. Потом вдруг вспомнил сразу все… лес… реку… хлеб-соль и Сталина и в тишине пронесшихся видений откуда то слева снова короткая трель. Сверчок!., да это был он… который то замолкал, прислушиваясь к эху своей песни, то начинал снова сначала тихо, потом громче, настойчивей и снова затихал, слушал… чего то ждал.

Это самец, зовет свою подругу, которой все нет, подумал Галанин и невольно вспомнил свою жену. Письма от нее он получал все реже и они становились все короче и суше. Впрочем, и он сам писал все реже и короче. С беспокойством он иногда думал о ней в обществе Алексеева. Но странно, с каждым днем ему было все труднее вспоминать лица людей, оставленных им в далекой Франции. Когда он думал об Алексееве он хорошо вспоминал только его блестящую лысину. А Мари-эта? Скучая по ней и ее ласкам, он с трудом мог вспомнить только ее накрашенный рот и полные бедра с вялыми жировыми складками живота. Все остальное и все его знакомые уходили в какой то туман… А реальностью была только эта страна, где он очутился, такая дорогая ему и такая одновременно ненавистная!

Но теперь, бодрствуя в этом спящем городе, слушая восторженную песнь сверчка, вдыхая аромат цветущих лип, он захотел поделиться с Мариэтой своим томлением. Он вынул из полевой сумки почтовую бумагу, конверт, взял стило, уселся за стол и задумался. Вера… какие у нее глаза, серые, зеленые или голубые… не поймешь. Во всяком случае чертовски неприятные, враждебные, немцев терпеть не может и меня вместе с ними? Он улыбнулся, вспомнив ее переводы, потом решительно принялся за письмо. Через несколько минут перечел написанное и письмо ему показалось слишком восторженным и длинным. Боже мой! да разве она поймет его переживания, прелесть русского леса, свежесть реки, аромат липовых цветов, волнение при виде русского национального флага, хлеб-соль… эту любовную песнь сверчка. Нет он был один и не с кем было ему поделиться своими восторгами, даже здесь в городе эти русские люди приняли его за немца.

Он с сердцем скомкал письмо и, разорвав его в клочки, бросил в угол. На новом листе бумаги он написал не задумываясь несколько банальных общих фраз: о том, что он скучает по своей маленькой жене, но что он надеется крепко, что скоро вернется к ней, ввиду скорого конца войны, об этом только и мечтает, чтобы увидеть ее. На самом деле видеть ее он не хотел… ей не было места здесь на его родине. Он запечатал не перечитывая написанную ложь, спрятал письмо в полевую сумку, вздохнув с облегчением и удобнее уселся в кресле. Сверчка не было больше слышно, но еще резче и настойчивее слали ему свой аромат липовые цветы и с ним пришел сон…

* * *

Галанин проснулся, когда солнце начало подниматься и на восток потянулись снова правильные треугольники немецких самолетов. Снова гудели пушки и их далекий рокот был непрерывен и грозен. Он вскочил на ноги и сладко потянулся, чувствовал, что, несмотря на ночь проведенную сидя, хорошо выспался и отдохнул. Он подошел к окну и посмотрел вниз на площадь. Город еще спал или притворялся, что спал. На площади и на улицах не было видно ни души, только у входа в горсовет внизу стояли и тихо переговаривались часовые с белыми повязками на рукавах полушубков, дальше лежал бетонный Сталин и шелестели липы.

Галанин сбежал вниз по каменной грязной лестнице на площадь, посмотрел мельком на подписанный им вчера приказ, прибитый к дверям и взял в машине мыло, полотенце и бритву, тщательно побрился и вымылся ледяной водой у водопроводной колонки. Часовые с почтительным вниманием следили за всеми его движениями и он, вспомнив вчерашнее недоразумение с немцем, невольно рассмеялся, проходя мимо них с поднятой рукой для фашистского приветствия.

Снова усевшись у открытого окна, он закурил папиросу и начал снова вспоминать весь вчерашний день. Иванова, Шаландина и эту переводчицу, Веру. На первых двух, как будто, можно было положиться, но эта Вера! Коммунистка, без сомнения, она осталась здесь, чтобы вредить немцам, нужно будет с ней быть настороже. Но, однако, они все запаздывают, да и Шмит пропал, конечно, вчера погулял на радостях, что остался жив, и теперь никак не может расстаться с русскими. Но вот и он: из переулка показалась приземистая, подтянутая фигура Шмита, оборачиваясь он кому то что-то кричал на странном, совершенно непонятном жаргоне, похожем одновременно на русский и немецкий язык. Заметив в окне нахмуренное лицо своего начальника, он быстро вбежал по лестнице и щелкнув каблуками, начал докладывать о своих ночных переживаниях: «Нет, он ясно сегодня видел — русские люди превосходные люди… гостеприимные и очень добрые. Он спал как царь в русском доме на мягкой чистой кровати, его хорошо накормили и дали немного русского шнапса, который был… зер, зер гут!»

Галанин смеялся: «Да, конечно, вы напились как свинья… ну, скажите, а русские женщины, неужели вы их так и не видели? Я думаю, что они тоже не очень плохие? а?»

— «Господин лейтенант, я их хорошо не рассмотрел, они почему то меня боялись. Кроме того у меня жена и дети, но должен отметить, что они тоже… зер, зер…» — «Да, да, мой бедный Шмит, признайтесь, что за шнапсом, в обществе русских женщин, вы, немец, вели себя не совсем прилично в обществе этих унтерменшев?» — «Я должен пересмотреть некоторые мои ошибки!» — «Хорошо, пересматривайте, пока не поздно, а пока что давайте мне жрать! Пока вы братались там с вашими русскими, я спал здесь как собака один в кресле и сейчас голоден как черт… живее».

Шмит засуетился, сбегал к машине, разложил на столе маршевое довольствие, колбасу, масло, хлеб, налил из фляжки холодного кофе. Галанин с аппетитом ел и одновременно продолжал наблюдать через окно за городом. Наконец, и он решил проснуться. По улицам показались куда то торопящиеся люди, проехали телеги запряженные маленькими косматыми лошадками, женщины с ведрами на коромыслах стали в очередь у колонки, откуда то появились и вихрем пронеслись по площади босоногие мальчишки, с веселыми криками они окружили автомобиль Галанина. Встревоженный Шмит побежал вниз и был окружен кричащими детьми. И скоро между немцем и молодым поколением началось бестолковое веселое объяснение. И только теперь показались на площади новые подчиненные Галанина. Он быстро уселся за стол, нахмурился и стал перебирать бумаги, вытащенные из полевой сумки, с озабоченным видом страшно занятого немецкого начальника.

* * *

Русские вошли в комнату не постучав, жали ему руку, за исключением Веры, и говорили оба одновременно со смехом и шутками. Вера переводила как вчера осторожно и неправильно, как хотела, не считаясь с точностью перевода. Если Галанин просил ее повторить, сердилась на его непонятливость и один раз, рассердившись на непонятливого немца, назвала его, обернувшись к Иванову, старым ослом. Галанин невозмутимо продолжал к ней приставать и потом, когда она совсем запуталась со своим переводом, махнул рукой: «Гут, все мне теперь ясно. А теперь перейдем к делу: где эти люди, которых поймал вчера господин Шаландин, кто они?» Шалан-дин долго объяснял: «Медведев, председатель местного НКВД, старый большевик и зверь, он был начальником двух других: Писарева, его заместителя, такого же зверя как и он сам, и Санина. Хм… Санин — рабочий, человек как будто ничего и совсем безобидный, сам не понимаю как он попал в эту компанию».

Пока Вера переводила Галанин смотрел в окно и зевал, потом насторожился, когда она начала уже совсем от себя, под видом перевода объяснений Шаландина и Иванова, защищать арестованных. Помолчал, когда она кончила, потом кивнул головой: «Да, да, я все понимаю. Им бедным приказали, но, мои друзья, перед тем как решить, что с ними делать, я хотел бы видеть этих людей и допросить… приведите-ка их сюда…»

Шаландин исчез, а Галанин принялся угощать своих посетителей немецким военным хлебом и колбасой: «Попробуйте этого знаменитого комисброта, он специально выпекается для наших солдат». Иванов и Вера отломили по кусочку хлеба цвета земли и начали жевать, подняв глаза к небу, все таки не могли скрыть гримасу отвращения: «Ну и гадость!» решает Вера по немецки. Галанин удивился: «Гадость? Но это с непривычки. Для нас же, немцев, он очень вкусен и к тому же полезен. Он очень питателен и делает нас сильными и храбрыми. Не смейтесь, я уверен, что ваши солдаты потому и воюют плохо, что его не едят. Уверяю вас…»

* * *

Медведеву казалось, что он видел кошмарный сон. Ему хотелось проснуться, чтобы увидеть все нормальным, таким как это было до того, как его арестовал этот гад Шаландин и увидеть всех такими, какими они были раньше, покорными и угодливо улыбающимися. «Это точно, товарищ Медведев. Га, га, га! правильно, дорогой товарищ, сюда пожалуйста, товарищ Медведев… сию минуту, товарищ Медведев! Дорогу товарищу Медведеву…»

Но сон не проходил и он, по прежнему, видел вокруг себя лица, веселые злым торжеством, слушал грубые шутки конвойных, торжественный и грозный шелест трехцветного знамени, откуда то появившегося над зданием горсовета, нытье испуганного на смерть Писарева, прерываемое криками и ударами палок и далекий, страшно далекий артиллерийский гул.

Пока его вели по городу и потом здесь в камере он озирался вокруг, все старался запомнить всех, чтобы потом никого не забыть, к ответу притянуть. И все время это горькое раскаяние, стыд, что он не досмотрел за врагами народа, которые его, представителя партии, ее карающую десницу, при аресте так зверски избили. Этот стыд заглушал и боль разбитого рта и страшную мысль о неминуемом конце.

Всю ночь он не спал, как не спали и его товарищи по несчастью: Писарев, который проскулил и проплакал и Санин, который молча вздыхал, ворочаясь на каменном полу маленькой камеры.

Утром пришел Шаландин и погнал всех трех на допрос. Непрерывно подгоняемые пинками конвойных, вошли в кабинет председателя горсовета Судельмана, который еще вчера утром совещался с начальником НКВД о мерах для того, чтобы прекратить панику в городе… потом в скорости Судельман исчез и вот теперь в его кресле сидел немецкий офицер, с темными как будто русскими глазами. Рядом с ним, опустив голову, сидела его любимица, комсомолка Вера Котлярова, около нее с торжествующим радостным лицом начальник милиции Шаландин, потом с хитрыми прищуренными глазами районный агроном Иванов.

Конвойные толкнув арестованных к столу, стали у стены. Сон продолжался… на полу валялись лоскутья портрета Сталина, который еще вчера висел над столом и Медведев заметил как один из конвойных наступил ногой на лицо вождя народа, вспомнил взорванный памятник, мимо которого их гнали, ведя на допрос, вспомнил всю кошмарную ночь, которая стала вдруг гранью между славным прошлым и подлым настоящим, как его внезапно арестовали те, которым он верил. И его мучило не страшное избиение толпой. За свою долгую жизнь революционера и большевика он бывал в положениях еще худших, но мысль о том, что его старого большевика и бессменного стража революционной законности, сначала чекиста, а потом энкаведиста, могли долгие годы водить за нос эти контрреволюционеры Шаландин и Иванов и другие, все те, кто радовался его поимке и старался бить… Он сжимал кулаки и напрягал свой слух, чтобы услышать снова, как в славные годы гражданской войны, частые перекаты пулеметов и цоканье копыт по мостовой и победоносное ура красных бойцов, спешивших его освободить…