Наталья Кугель К Лермонтову

Наталья Кугель

К Лермонтову

Могу точно сказать, когда Олег Даль побывал в Тарханах: во вторник, 16 сентября 1980 года. Дело в том, что у нас в музее в это время уже несколько дней работала группа то ли с ЦСДФ, то ли с телевидения во главе с режиссёром, у которого была забавная фамилия Могильчак. Оператором у них был племянник Романа Лазаревича Кармена — Максим. Жили они в музейной гостинице, расположенной в доме работников музея, где обитала и я. Питаться было особо нечем, но тогда всё решалось проще, и они попросту пили и ели у меня. Работали мы в доме Лермонтовых ночью, был «режим», т. е. ставили камеру, выдержку на полтора часа и снимали дом (вся эта заказная передача была о Лермонтове). По тексту сценария были предусмотрены какие-то проходы фигур, и я, надевая старинное платье, тоже в этом участвовала.

Утром во вторник, довольно рано, мы шли с Могильчаком и его ребятами со съёмки. Ночью не спали совсем и были к тому же не совсем трезвые. Осень стояла тёплая, от земли шли испарения, и везде клубился очень красивый туман. Шли себе и трепались. Зашёл разговор о том, что этот фильм нужно озвучить, а это значит, нужно читать Лермонтова. Мы с Могильчаком заспорили, кто из актёров лучше это сделает.

Не помню, кого называл он, но я говорила только об Олеге Дале, хотя понятия не имела, что он когда-нибудь собирается это сделать. И вот так, разговаривая, мы сквозь туман подходим к усадьбе со стороны парка и видим у ворот какой-то тоненький силуэт. Я говорю:

— Ох, как похож на Даля…

Подошли ближе и видим: стоит… Олег Даль! Протрезвели мы все в три секунды, а он не понимает, что с нами. Мы потом, когда он уехал, долго об этом говорили. Что это: мистика, совпадение? Мы постоянно пытались вспомнить: говорили ли мы о нём между собой? Да, действительно, говорили, и на полном серьёзе.

Он подошёл и спрашивает:

— А что, закрыто? Здесь никого нет?..

Я ответила:

— Нет никого, сегодня выходной день.

— Ну! А я вот хотел…

— Давайте, я вас проведу. Пойдёмте…

— А вы можете?..

По дороге он говорит:

— Я привёз письмо от моей тёщи. Это дочка Эйхенбаума. Письмо для музея…

— Давайте, я отдам. Так что вы хотите?

— Я хочу посмотреть усадьбу.

Мы с ним походили по усадьбе. Ребят я отправила в гостиницу, потому что устали они за ночь, как собаки. Кто привёз Даля, тогда ещё не было обозначено — он один стоял в этом дыму. Было уже начало осени и очень красивый парк. Листья… Был он одет, по-моему, в джинсы и джинсовую курточку. Очень худенький, тоненький, выше меня ростом. И смеялся всё время… Видимо, рожи у нас были соответственные. Я ему рассказала, как он лёгок на помине:

— Вот только что говорили, прямо как Фантомас из-под земли…

Вообще стал хохотать.

Дом я распечатать не имела права, а вот в церковь и в склеп могла отвести, потому что там оставили свет и должны были снимать дальше. Ребята до гостиницы не дошли, а отправились в столовую. Выпили, позавтракали и пошли к церкви. То есть, когда мы с Далем дошли до склепа, там уже везде стояли «диги», был свет. Мы с ним походили вокруг, он посмотрел могилу отца поэта. Что интересно, он всё время молчал. Потом подошли ребята, и он говорит:

— Как я вам завидую! Мне бы сейчас…

— Вы что, выпить хотите? Так сейчас дадут!

— Да не-е-т, я вообще…

Очень ему понравились ребята: не стрёмные, не противные, не жлобы.

Рассказывала я ему, как хоронили бедного отца Лермонтова. По велению коммунистов, вырыли (была глубокая осень, мороз — рыли бульдозером) и перевезли останки в Тарханы. Неизвестно чьи, так как экспертизы не было. Для меня этот акт святотатства до сих пор остаётся загадкой — ну почему? Отец Лермонтова не любил бабушку, бабушка ненавидела отца, и в результате он был погребён в родовом имении Кропотово. Мне кажется, что это перезахоронение — очень безнравственный поступок, и я не знаю, каким надо быть, чтобы сделать такое. Из Кропотова его загребли в кошёлочку, привезли и вновь похоронили теперь уже возле бабушки и самого Михаила Юрьевича. На мой взгляд, такое могло произойти только в нашей стране.

Олег всё это слушал. Он этого не знал, для него это было вообще ново, поэтому он слушал очень внимательно. Но не могу сказать, что он рвал на себе рубашку и кричал: «Ах, гады!»

Сама я тоже очень люблю Лермонтова и, собственно, поэтому и оказалась в Тарханах. Даль один из немногих людей, кому я рассказывала, как и что в связи с этим чувствую, что это такое, и что я знаю. Потому что Олег совершенно уникальный человек. Я его безумно люблю — и его улыбку, и этот шрам на нижней губе… Он был внимателен и очень красив. С красивой узкой рукой…

Вот так у меня «прорвалась» как-то вся эта история с Юрием Петровичем Лермонтовым. И вдруг я слышу: «би-би-би!» А там, чуть правее от склепа и могилы, изгородь и церковь Михаила Архистратига. Даль говорит:

— Это, наверное, за мной приехали…

— Как вы, собственно, здесь оказались?

— Я по линии Бюро пропаганды кино.

— То есть?

— Ну, вот в Пензу и сюда.

— А кто вас привёз?

— Тётки какие-то…

Вышли мы на дорогу. Стоит серая «Волга». Из неё выходит Тамара Зиновьева. А он сел туда, как пушиночка… Они такие сытые, толстоморденькие. В общем, Олег рядом с ними — это было смешно.

Он ничего не говорил. Мало кого о чём спрашивал. Он не изучал, а слушал. Не думаю, что я самая глупая из всех, кто работал в Тарханах, но, наверное, ему интересно было слушать. По крайней мере, он ловил то, что его интересовало. Я же была такая усталая после ночи, что мне было не до выпендриванья. Просто популярно рассказывала то, что знала, добавляя к этому какие-то свои мысли. Он всё время улыбался. То ли был в состоянии какой-то прострации, то ли тепло, и осень красивая была, но настроение его было такое: ему нравилось. Я просто чувствовала, что ему хорошо и естественно. А ребята уже там работали, включили аппараты…

Рассказала я ему и о фамильном захоронении. Что же это такое — склеп Лермонтовых? Когда-то это была маленькая часовенка. Фактически — это мавзолей, который поставили ещё при жизни бабушки — в 1842 году, уже когда был погребён Михаил Юрьевич. Раньше рядом была маленькая церковь Николая Угодника, и в алтарной части хоронили помещиков. Церковь была сожжена за ветхостью, по-моему, в 1829 году, и стали ставить большую — Михаила Архистратига, а после смерти Михаила Юрьевича бабушка повелела накрыть вот этот бывший алтарь сверху часовенкой. Считать склепом её нельзя, потому что бабушку позднее перезахоронили уже в стену этой часовенки. Было это так. В 1938 году наши дорогие и любимые соплеменники вскрыли пол тогда ещё склепа. Просто я занималась именно этим комплексом, поэтому была наиболее эрудированной из сотрудников, а Даль не мог знать этого просто потому, что я сама, например, этого не знала до того, как с этим столкнулась. Непосредственно я поднимала все документы. Есть такая синяя вонючая копирная бумажечка о том, как «был вскрыт пол фамильной усыпальницы Лермонтовых, впереди прошёл представитель НКВД тов. Ершов». Эту фамилию я запомнила, потому что даже туда «тов. Ершов» входил первым рылом. А за ним в этот склеп лезли ещё три каких-то придурка. Они «прошли» по бабушке, т. е. выкинули гроб с её останками, выставив его во двор. И я знаю одного мерзавца, который хвастался, что в своё время он «из гроба забрал синюю чашечку», которую иногда по христианскому обычаю кладут к усопшему. Этот подонок живёт, не помню, в какой республике, по крайней мере, тогда, в 1979 году, был жив и приезжал в Тарханы.

Всё это меня граждански бесило, почему я об этом и рассказывала Олегу.

И вот они «прошли через бабушку», а потом собрали её «в узелок» и похоронили в стенке. Затем пробрались к гробу Лермонтова и отковыряли его камеру: хоронили-то как — всё равно для каждого гроба склепик есть. Там было две камеры глиняных, а потом две известковых. Мать, дедушка, Лермонтов и бабушка. И вот теперь туда вниз, к гробу Михаила Юрьевича, ведёт маленькая осклизлая лестница. Там почти всё время влага, иногда вода, потому что какой-то идиот, который тогда был директором музея-усадьбы, решил провести туда, в склеп, калориферы. Калориферы он, естественно, не поставил, потому что никто за эту работу не взялся, но по его велению пробили в фундаменте отверстие 60 на 60 см, и вся грунтовая вода пошла в склеп. И всё время из-под гроба выметают остатки кирпича…

И вот в Олеге я нашла лицо, которое всё это слушает. Рассказывала ему всю «подноготную», выплёскивала с подробностями. По-простому говоря, меня несло, и, по-видимому, ему это нравилось.

Попрощались мы забавно. Я ему протянула руку, а Олег, вдруг изобразив великую галантность, взял и поцеловал её. Но, в общем, с ним я себя как раз дамой не чувствовала. Я чувствовала себя так: приехал «братик родный», и мы с ним сейчас разберёмся со всеми этими мерзавцами. Слушал очень внимательно. Глаза круглые, выпуклые. Кадык резко обозначен, когда сглатывал, он у него всё время «ходил». Волосы короткие, на лбу чёлка выстрижена очень коротко. Это был тип человека, которого красит само Человеческое, — и одежда не имеет абсолютно никакого значения, хотя выглядел он по тем временам очень фирменно. Если не ошибаюсь, у него даже был широкий ремень.

Сказать, сколько мы провели времени в беседе, я не могу, потому что, когда я болтаю, и если мне интересно, и меня слушают, я могу делать это часами. Но думаю, что это заняло немало времени.

То, что в Тарханы у него была поездка к Лермонтову, — это совершенно точно. О пензенцах я вообще не знала. Он ни слова не сказал о каких-то там встречах, и вообще он приехал туда не как артист. Он пришёл с этой запиской от Ольги Борисовны, Лизиной мамы. Тёща! А я его никогда и не мыслила женатым!..

Когда он уехал, я как-то никак не могла «отхлынуть» мозгами: Даль только что возник, как чёрт из табакерки, и я с ним разговаривала. У него лицо, глаза — сразу вызывали абсолютное доверие всех. И что меня поразило, он очень мало спрашивал. И я бы ему не говорила так много, а сразу заткнулась, если бы он не расположил меня к этому почти монологу. Если бы я была не такая усталая, я бы и его с радостью порасспрашивала и послушала, а мне было о чём спросить… Но я работала там уже около двух лет, по-моему, уже, как все неофиты, «причастилась к Лермонтову» и была этим горда и полна.

Он — москвич. Я — москвичка. Свой приехал. Вдруг. Оттуда. Из той, бывшей жизни. А на «Мосфильме» я работала ассистентом, а потом вторым режиссёром. И снималась сама тоже — все снимаются, когда кушать захочешь. Это долго рассказывать, но я и Олега-то знала ещё по тем своим временам. Знала Валю Никулина и помнила их совместное времяпрепровождение втроём с гитарой.

Что касается Олегова голоса, то я думаю, что выразительнее него с Лермонтовым никто не встречался. Олег очень чётко выговаривает звук, у него идёт артикуляция открытой нижней губы. И звук он отбрасывает чётко, жёстко. Хотя Дмитрий Журавлёв потрясающе читал Лермонтова, он всё время «ходил в Арбенине» и Арбениным читал. А Олег был сам Лермонтов. И у одного, и у другого был какой-то невидимый никому горб. И злость какая-то. Оба были, мягко говоря, очень непростые.

Я всё время ему говорила:

— Вы всё смеётесь, смеётесь…

— Да нет, нет. Всё хорошо. Наоборот, нравится.

А мне неудобно: вот стоит человек и молча, слушая всё это, улыбается. То ли он дурачок, то ли я дура. И только потом до меня дошло, что, возможно, это от ощущения им какой-то неловкости. Он был чрезвычайно тонок в человеческом общении…

Пенза, 8 марта 1992 г.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.