Глава 7 ЧАС РАЗЛУКИ

Глава 7

ЧАС РАЗЛУКИ

Где стол был яств, там гроб стоит…

Г. Р. Державин

Если Лёвушка был любимейшим чадом Надежды Осиповны и Сергея Львовича, а Александр — самым неблагодарным на свете сыном, то дочь Пушкиных Ольга всегда считалась в семье образцом сдержанности и покорности родительской воле. Однако в январе 1828 года Ольга (давно уже ставшая Ольгой Сергеевной) внезапно повела себя столь дерзко и строптиво, что повергла стариков в отчаяние.

А началось всё с осени 1827 года, с того момента, когда вернувшиеся из Ревеля в Петербург Пушкины поселились в Свечном переулке, в доме Касторского. Туда-то вскоре и зачастил двадцатипятилетний переводчик Государственной коллегии иностранных дел Николай Иванович Павлищев, бывший товарищ Льва Пушкина по Благородному пансиону при Царскосельском лицее.

Супруги встречали гостя вполне учтиво, выслушивали и угощали, кивали и поддакивали, но особой радости эти визиты родителям не приносили. Оно и понятно: ведь кавалер, исподтишка поглядывавший на красневшую и опускавшую глаза Ольгу, был чуть ли не на пять лет моложе её, производил впечатление человека хворого да и — что удручало особенно — капиталами похвастаться не мог. Надо ли говорить о том, что литературные и музыкальные интересы примелькавшегося посетителя рассудительные Пушкины во внимание не приняли вовсе и однажды сделанное Н. И. Павлищевым формальное предложение было ими решительно отвергнуто. По некоторым сведениям, настырному воздыхателю даже отказали тогда от дома[376].

Дело со сватовством чиновника зашло в тупик. И тут истомившаяся тридцатилетняя Ольга Сергеевна Пушкина (которую E. Н. Карамзина вскоре прозвала «амазонкой»), словно вспомнив матримониальные подвиги предков, выказала свой норов.

25 января 1828 года она украдкой отправилась за Фонтанку, в храм Святой Троицы в Измайловском полку, и там обвенчалась с Н. И. Павлищевым. Совершил таинство священник Симеон Александров, а поручителями выступили охочие до подобных приключений гвардейские офицеры, приятели жениха[377]. Потом новоиспечённый супруг отвёз Ольгу Сергеевну в Свечной переулок, а сам как ни в чём не бывало удалился «на свою холостую квартиру».

Наутро наступила развязка романтической истории. Вот что рассказал о ней В. А. Жуковский в письме А. А. Воейковой от 4 февраля: «Пушкина, Ольга Сергеевна, одним утром приходит к брату Александру и говорит ему: „Милый брат, поди скажи нашим общим родителям, что я вчера вышла замуж <…>“. Брат удивился, немного рассердился, но, как умный человек, тотчас увидел, что худой мир лучше доброй ссоры, и понёс известие к родителям. Сергею Львовичу сделалось дурно; привели цырульника пустить кровь, и Пушкин замечает, что отец его в беспамятстве горя поднял спор с цырульником и начал учить его, как пускать кровь, но тем и кончил, а теперь все помирились»[378].

В мемуарах сына Павлищевых, Льва Николаевича, об ажитации обманутых родителей Ольги Сергеевны и миротворческой миссии поэта поведано следующее: «Он тотчас приехал и, после трёхчасовых переговоров с Надеждой Осиповной и Сергеем Львовичем, послал за моим отцом. Новобрачные упали к ногам родителей и получили прощение. Однако прощение Надежды Осиповны было неполное: она до самой кончины своей относилась недружелюбно к зятю»[379].

Приведём заодно и натуралистический пассаж князя П. А. Вяземского из письма жене, датированного 2 марта 1828 года: «Сергей Львович забрызгал меня сегодня слезами и слюнями, рассказывая о побеге дочери, которую он, впрочем, простил»[380].

Пристанища у набедокуривших и помилованных любовников, разумеется, не было и в помине, но им повезло и тут: пустовала квартира А. А. и С. М. Дельвигов, только что надолго покинувших Петербург[381]. Уже через день-другой Александр Пушкин и Анна Керн, следуя обычаю (и выполняя просьбу как будто устранившейся Надежды Осиповны), благословили новобрачных образом и хлебом на пороге дельвиговского жилища.

Квартира барона располагалась в Московской части города, «во Владимирской в доме Кувшинникова» (XIV, 36)[382]. А дом находился в приходе храма Владимирской Божией Матери в Придворных слободах (тогда и позднее петербуржцы обычно называли эту церковь просто Владимирской).

Там Ольга и Николай Павлищевы и поселились на первых порах.

Вероятно, именно сюда в начале февраля 1828 года и приехала вызванная из Михайловского Арина Родионовна. Впоследствии Леон Павлищев утверждал, что старуха очутилась «в доме отца <…> тотчас после его свадьбы»[383].

Скорее всего, решение пригласить любимую нянюшку в Петербург, посовещавшись, единодушно приняли Ольга и Александр Сергеевичи. Семья Павлищевых очень нуждалась в опытном и добропорядочном человеке, который взялся бы наладить и поддерживать их домашний быт, блюсти прислугу, — и Арина Родионовна, несмотря на свои весьма преклонные лета, как нельзя лучше подходила на роль наставницы и домоправительницы. А. И. Ульянский справедливо писал об Ольге Сергеевне: «Всем своим предшествующим, чисто светским, воспитанием она ни в коей мере не была подготовлена к самостоятельному ведению домашнего хозяйства. Мать её Надежда Осиповна сама была плохой хозяйкой. Известно, какой беспорядок царил в доме Пушкиных в Петербурге»[384].

Учли брат с сестрой, видимо, и другое немаловажное обстоятельство. Водворяя «голубку дряхлую» на жительство к «голубушке» Ольге Сергеевне, они «приближали» её к себе и получали возможность каждодневно заботиться о старушке. Ведь нашей героине было уже ровно семьдесят, возраст по тем временам не просто внушительный — воистину мафусаилов, а для крепостной крестьянки в особенности.

В начале марта Павлищевы покинули гостеприимную обитель Дельвигов: они обзавелись собственной квартирой. Арина Родионовна, толком и не обжившись, перебралась вместе с молодыми супругами на Грязную улицу, в дом Магдалины Мадатовой (под № 143). Вновь нанятая квартира, как и дельвиговская, находилась в приходе Владимирской церкви[385]. В исповедных ведомостях этого храма за 1828 год упоминаются фамилии «г-на Павлицева» (которая «есть не что иное, как искажённая фамилия Павлищева») и двух его дворовых людей[386].

Допускаем, что как раз здесь, на Грязной улице, в марте — июле 1828 года кем-то из посетителей Павлищевых был сделан некий профильный портрет Арины Родионовны. Впоследствии изображение могло перекочевать в Псковскую губернию, к примеру, в сельцо Михайловское (где в 1830-е годы наездами бывали Пушкины и постоянно жили родственники няни). А уже в 1840-е годы псковский резчик-самоучка Яков Панфилович Серяков по петербургскому портрету (который позже бесследно исчез) сделал одну из лучших своих работ — горельеф старушки на моржовой кости. (Кстати, искусствовед М. Д. Ромм, изучавший творчество Я. П. Серякова, утверждал, что провинциальный резчик «никогда не придумывал своих портретов», а ориентировался на имевшийся в его распоряжении художественный оригинал[387].)

«Очень важно, что на обратной стороне рельефа, — пишет Н. И. Грановская, — на костяной пластине есть надпись старинным почерком и чернилами „Арина Родионовна. Нянька Пушкина“»[388]. Существенно и то, что изображённая на высоком рельефе бабушка имеет определённое сходство с графическим портретом няни, выполненным Александром Пушкиным в 1828 году. (К рисунку поэта мы вскоре обратимся.)

Горельеф, заключённый в овальную ореховую рамку, до конца XIX столетия находился у родственников Я. П. Серякова. В 1896 году его приобрёл «любитель редкостей» Новосильцев и вскоре перепродал М. Ф. Каменскому, сын которого в 1911 году, будучи за границей, подарил портрет А. М. Горькому[389]. В свою очередь писатель, вернувшись из Италии, передал раритет в дар Пушкинскому Дому. Это произошло уже после революции, в 1918 году.

В советскую эпоху талантливая работа Я. П. Серякова воспроизводилась при каждом удобном случае и получила широчайшую известность. Правда, отдельные биографы Арины Родионовны (такие, как В. Ф. Ходасевич или A. И. Ульянский) воспринимали её как серяковскую «фантазию»[390]. Но большинство исследователей считали и продолжают считать горельеф единственным более или менее достоверным изображением нашей героини[391].

Она запечатлена на кости в профиль, на голове согбенной старушки по-простонародному повязан какой-то плат. B. Ф. Ходасевич утверждал, что у изображённой на портрете пожилой женщины «маловыразительное лицо»[392], однако тут с пушкинистом можно и поспорить. Автор, используя специфические выразительные средства, похоже, смог приблизиться к пониманию натуры няни. У зрителя, скажем, создаётся впечатление, что по круглому лицу Арины Родионовны блуждает тень лёгкой улыбки, да и в глазах её затаилось нечто весёлое, озорное. Мало кому удаётся сохранить столь светозарный, сходный с детским, лик и в середине жизненного пути, а вот она сохранила до глубокой старости.

Даже не до старости — почитай до самого гроба.

«Худ приплод в високосный год».

Это было крайне тяжёлое для Александра Пушкина время. После январской escapade Ольги Сергеевны, озадачившей брата, поэту довелось столкнуться с куда более серьёзными «хлопотами и неприятностями всякого рода» (XIV, 26).

Сперва он вывихнул (или растянул) ногу и пару недель провалялся в постели, в номере Демутова трактира, в «скуке заточения» (XIV, I, 384).

Поправившись, Пушкин подал прошение на высочайшее имя об определении в действующую против турок армию — и вскоре получил императорский отказ (дескать, все места заняты), который поверг его «в болезненное отчаяние»[393]. Не разрешили поэту отправиться и в европейское путешествие, в Париж.

Потом началось многомесячное дело о поэме «Гавриилиада», «исполненной ужасного нечестия и богохульства», по определению петербургского митрополита Серафима (Глаголевского). Она была написана Пушкиным ещё в 1821 году и только через семь лет попала в поле зрения правительства. Предметом скрупулёзного разбирательства являлась в ту пору и пушкинская элегия «Андрей Шенье», распространившаяся в списках под названием «На 14-е декабря». Поэту пришлось изрядно поволноваться, прежде чем власти удостоверились в том, что помянутые стихи никак не связаны с заговором 1825 года: они были представлены в цензуру за два с лишним месяца до бунта.

Кончилось же всё тем, что за стихотворцем Александром Пушкиным был учреждён «секретный со стороны полиции надзор».

Внешние передряги, «гербовые заботы» (XIV, 20) усугубили тогдашнее состояние Пушкина, которое правомерно охарактеризовать как духовный кризис. Поэтической фиксацией этого внутреннего разлада стало, в частности, мрачное стихотворение, которое датируется (по копии E. М. Хитрово) 26 мая 1828 года — днём рождения поэта:

Дар напрасный, дар случайный,

Жизнь, зачем ты мне дана?

Иль зачем судьбою тайной

Ты на казнь осуждена?.. (III, 104).

«…У Пушкина ничего подобного этому стихотворению до сих пор не было, — пишет В. С. Непомнящий, — был трагизм, были сетования, была тоска по смерти — но такой, самоубийственного спокойствия (в котором вопль), декларации отвержения у него больше не встретить. <…> Всё происшедшее в „Пророке“ переосмыслено в духе отрицания и отвергнуто. Говорится о случайности и бессмысленности жизни, отсутствии в ней „цели“ — после того, как в „Пророке“ поэту дана новая природа и возвещена цель жизни»[394].

Критик и журналист Ксенофонт Полевой вспоминал, что двадцатидевятилетний поэт тогда «казался по наружности истощённым и увядшим; резкие морщины виднелись на его лице»[395]. А перед чиновником Третьего отделения А. А. Ивановским Пушкин предстал «худым, с лицом и глазами совершенно пожелтевшими»[396].

Однако и в период жестокой хандры Пушкин не забыл свою нянюшку и регулярно наведывался к ней и Павлищевым на Грязную улицу. «Шурин Александр <…> заглядывает к нам», — сообщал Н. И. Павлищев матери 1 июня[397].

Показательны следующие пушкинские «сближения» 1828 года.

В его начале поэт вновь обратился к «третьей масонской» тетради (ПД № 836) — той самой, куда он записывал в Михайловском вечерние сказки Арины Родионовны. Для Пролога ко второму изданию поэмы «Руслан и Людмила» (вышедшему в свет в марте) Пушкин переделал нянину сказку «Царь Кащей безсмертный…». А позднее он приступил (в тетради ПД № 838) к поэтическому переложению другой фольклорной повести старушки — «Некоторый Царь задумал жениться…». Первые четырнадцать стихов и программа продолжения «Сказки о царе Салтане» были им созданы, по мнению современного текстолога, в июне — июле 1828 года[398].

О жизни Арины Родионовны в петербургской квартире супругов Павлищевых мы можем иногда судить по скупым косвенным данным, а чаще — лишь предположительно.

Не приходится сомневаться, что Ольга Сергеевна окружила нянюшку заботой, по возможности пеклась о ней и старалась не загружать непосильными уроками.

А вот её муж наверняка отнёсся к старухе холодно, то есть как к обычной прислуге, притом не слишком работящей[399].

Иного и ждать не приходилось: Николай Иванович с первых же шагов на супружеском поприще выказал себя господином мелочным и жадным, сосредоточенным прежде всего на имущественных вопросах. Оказалось, что ничего романтического, тем паче рыцарского в нём не было ни на грош — и это открытие сильно удручило мечтательную Ольгу Сергеевну. В семье начались недоразумения, размолвки, и вскоре грусть молодой жены была замечена в обществе.

Так, князь П. А. Вяземский, отобедав у Пушкиных, сообщил 9 апреля жене: «Моя приятельница Павлищева, кажется, очень жалка»[400]. Тогда вряд ли кто мог предположить, что уже в 1830 году Ольга Сергеевна надолго разъедется с мужем.

Конечно, Арина Родионовна, знавшая ситуацию в доме едва ли не лучше всех, болела душою за свою Оленьку. Огорчало старушку и то, что Надежда Осиповна с Сергеем Львовичем так и не смогли сойтись с зятем. А как тревожилась она за Льва Сергеевича, который, по слухам, подставлял грудь то под персидские, то под турецкие пули где-то на Кавказе. Да и «ангел» Александр Сергеевич, заходивший в гости, был отчего-то хмур, «или сидел букою, или на жизнь жаловался»[401]. Поговаривали, что он опять предался пагубной картёжной игре.

Иными словами, беды не обошли стороною никого из близких ей людей, и переживать Арине Родионовне пришлось тогда за всех разом.

Эти бесконечные переживания и отняли у неё последние силы.

Миновала холодная и «грязная весна»[402]. В мае, когда потеплело, Н. О. и С. Л. Пушкины уехали в сельцо Михайловское.

А вскоре после их отъезда Арина Родионовна тяжко заболела.

И болезнь нянюшки, недавно разменявшей восьмой десяток, была, как поведала нам О. С. Павлищева, «кратковременной»[403].

26 июля 1828 года князь П. А. Вяземский написал (находясь «в провинциях»: или в Пензе, или неподалёку от города, в имении Мещерском) обширное послание Пушкину и завершил его такой фразой: «Ольге Сергеевне моё дружеское рукожатие, а Родионовне мой поклон в пояс» (XIV, 25).

Но пока это письмо с галантным княжеским приветом добиралось до невских берегов, наступил час разлуки с нянюшкой.

29 июля, в день памяти святого мученика Каллиника Гангрского, солнце взошло над Петербургом в 4 часа 5 минут[404]. Быстро убывающий день обещал быть ясным и почти жарким: с утра термометр показывал +13,8° по Реомюру (примерно +17,3° по Цельсию), дул слабый юго-западный ветерок. К полудню он нагнал откуда-то «рассеянные облака», а воздух прогрелся до +17,8° R (+22,3 °C). Вечером градское небо и вовсе затянулось облаками, юго-западный зефир сменился юго-восточным, но и после захода солнца (в 7 часов 55 минут пополудни) было весьма тепло: +14,2° R (+17,8 °C)[405].

Словом, воскресный июльский денёк выдался тихим и по-настоящему летним.

В этот тихий летний день, 29 июля 1828 года, на Грязной улице и отдала Богу душу Арина Родионовна.

Подходила тут скорая смертушка,

Она крадчи шла эдодейка-душегубица

По крылечку ли она да молодой женой,

По новым ли шла сеням да красной девушкой,

Аль калекой она шла да перехожею;

Со синя ли моря шла да всё голодная,

Со чиста ли поля шла да ведь холодная,

У дубовыих дверей да не стучалася.

У окошечка ведь смерть да не давалася,

Потихошеньку она да подходила

И чёрным вороном в окошко залетела…

«Почтенная старушка умерла в 1828 году, семидесяти лет, в доме питомицы своей, Ольги Сергеевны Павлищевой» — так оповестил публику в 1855 году «первый пушкинист» П. В. Анненков[406].

«Арина Родионовна умерла, как и родилась, крепостной», — подчеркнул спустя почти столетие и при другом режиме А. И. Ульянский[407].

«Она прожила тихую, незаметную жизнь обыкновенной женщины», — читаем в проникновенном, устремлённом «во области заочны» (III, 421) эссе нашего современника[408].

На обороте листа 17 пушкинской тетради ПД № 838, среди черновиков стихотворения «Волненьем жизни утомлённый…», в последних числах июля появилось несколько коротких записей дневникового характера. В окончательном виде они выглядели так:

«25 июля[409]

Фанни

Няня †

Elisa е Claudio

Ня…» (XVII, 258).

То, что следует за слогом «Ня», не поддаётся даже предположительному прочтению. Скорее же всего, это характерный для Пушкина росчерк: слово просто не было дописано поэтом.

Приведённые пять строк А. И. Ульянский расшифровал в 1940 году следующим — довольно остроумным — образом.

25 июля 1828 года Пушкин где-то встретился со старой петербургской знакомой, «звездой полусвета» Фанни, некогда попавшей в его послание к М. А. Щербинину («Житьё тому, любезный друг…», 1819)[410].

А через день, 27-го числа, поэт побывал в Большом театре на опере итальянского композитора С. Меркаданте (Mercadante) «Элиза и Клаудио» («Elisa е Claudio»).

Третья строка («Няня») может означать внезапную болезнь Арины Родионовны или, допустим, визит поэта в дом Павлищевых.

Когда же старушка скончалась, то Пушкин сперва решил зафиксировать этот печальный факт и начал пятую строчку: «Ня…», но тут же, перечитав написанное им прежде, бросил строчку на полуслове и ограничился тем, что подставил крестик к записи «Няня»[411].

Более убедительных разъяснений туманной пушкинской маргиналии, на наш взгляд, пока нет.

Отпевали нянюшку в находившейся неподалёку от дома четы Павлищевых Владимирской церкви. Из метрической книги этого храма следует, что «5-го класса чиновника Сергея Пушкина крепостная женщина Ирина Родионова» умерла «старостию», в 76-летнем возрасте[412]. Чин отпевания совершил иерей Алексей Нарбеков[413][414].

Из Владимирской церкви процессия отправилась на кладбище.

Погребли старушку на Смоленском православном кладбище, где в то время хоронили преимущественно жителей Васильевского острова (а четвертью века ранее там упокоилась блаженная Ксения Петербургская). Это случилось во вторник, 31 июля, в день памяти святого Евдокима. Запись о погребении «В Смоленской» также есть в метрической книге храма Владимирской Божией Матери[415].

В другом источнике — «Ведомостях города Санктпетербурга церкви Смоленския Божия Матери, что на Васильевском острове при кладбище; о умерших и погребённых на оном кладбище с 1828-го года по июль 1829-го года» — указаны дата погребения няни («31-го Июля»), возраст покойницы (вновь «76»), её болезнь «и от чего приключилась смерть» («старость»). В графе «Священники» прописано: «владимирской иерей Алексей Норбеков». Ясно, что он совершил литию и бросил на опускаемый в могилу гроб положенную горсть земли.

А об умершей в «Ведомостях…» даны такие формальные сведения: «Ирина Родионова дому 5-го клас<са> чиновника Пушкина служащая женщина»[416].

Вряд ли можно сомневаться в том, что Александр Пушкин и Ольга Павлищева присутствовали и на отпевании в храме Владимирской Божией Матери в Придворных слободах, и на Смоленском кладбище. Проводили Арину Родионовну в последний путь, вероятно, и дворовые люди Пушкиных и Павлищевых.

Зато Надежда Осиповна и Сергей Львович так и не смогли проститься с верной рабой: они по-прежнему находились в Псковской губернии, в Михайловском[417].

Полагаем, что и Н. И. Павлищев не принимал участия в скорбной церемонии. На него смерть какой-то крепостной старухи не произвела ни малейшего впечатления. Так, через несколько дней после похорон Арины Родионовны, 6 августа 1828 года, Николай Иванович как ни в чём не бывало писал своей матери: «Мы с Олинькой откланялись шумному свету и ведём жизнь спокойную и тихую, стараясь кое-как свести расходы с доходами, столь скудными по милости её беззаботных родителей»[418].

В тетради ПД № 838, на соседнем с записью о кончине няни листе (на обороте листа 18), в черновиках стихотворения «Воспоминания в Царском Селе» Пушкин дважды запечатлел Арину Родионовну. На одном из рисунков (поясном) она изображена молодой и задорной, в сарафане и кокошнике[419]; на другом — в очень преклонном возрасте.

Атрибутировавшая данные женские портреты Н. И. Грановская пишет об изображении старухи в повойнике: «Она нарисована, вероятно, такой, какой поэт видел её в последний раз на смертном одре — перед нами лицо старушки с уже застывшими чертами, с опушенными веками». Исследовательница подчеркивает, что рисунок напоминает «известный рельефный портрет Арины Родионовны работы Я. П. Серякова (резьба по кости)». Далее она указывает: «Пушкин представил няню одновременно и старой, и молодой, подобно тому, как делал это не раз в своих автопортретах, изображая себя рядом молодым, каким уже не был, и пожилым, в возрасте, до которого не дожил».

Кроме того, Н. И. Грановская обнаружила определённое сходство пушкинских изображений с портретами потомков нашей героини, её «правнучек и праправнучек, помещёнными А. И. Ульянским в его книге „Няня Пушкина“»[420].

Рисунки были сделаны поэтом в конце июля — начале августа 1828 года, то есть сразу после ухода «голубки дряхлой»[421]. Не исключено, что графические портреты появились на полях тетради ПД № 838 в девятый день по кончине Арины Родионовны, то есть 6 августа.

Стоит упомянуть и о некоторых эпизодах осени 1828 года, так или иначе связанных со смертью Арины Родионовны.

В начале сентября семейство Павлищевых покинуло дом на Грязной улице и сняло квартиру в доме Храповицкой «на Басманной-Хлебной улице Московской части первого квартала под № 71»[422]. Как думают пушкинисты, сороковины — поминовение няни в сороковой день по её кончине — прошли уже здесь. По заведённому обычаю для покойницы должны были поставить прибор и положить ложку: ведь в тот день, 6 сентября 1828 года, она «обедала в последний раз за хозяйским столом» (В. И. Даль). Предполагается, что поэт побывал тогда в гостях у сестры Ольги Сергеевны[423].

Для биографов Арины Родионовны определённый интерес представляет и письмо Ореста Михайловича Сомова (1793–1833), писателя и журналиста, принимавшего ближайшее участие в издании альманахов «Северные цветы», которые выходили под редакцией барона А. А. Дельвига. Это послание было написано 2 октября 1828 года и адресовано H. М. Языкову в Дерпт. Наше внимание привлекают прежде всего такие строки: «Не знаю, доставил ли Вам барон (А. А. Дельвиг. — М. Ф.) экземпляр „Цветов“ нынешнего года, в которых есть и Ваша одна пьеса, к покойной няне Пушкина, сообщённая нам самим Пушкиным и напечатанная по его желанию. Как бы то ни было, прошу Вас принять прилагаемый экземпляр от меня»[424].

Из приведённого эпистолярного фрагмента следует, что весть о кончине Арины Родионовны распространилась в литературных кругах, причём не только петербургских. Иными словами, тихая смерть крепостной старушки всё же стала событием общественным[425]. Но ещё важнее беглое сообщение О. М. Сомова об истории публикации языковского стихотворения «К няне» («Свет Родионовна, забуду ли тебя?..») в «Северных цветах на 1828 год». Оказывается, оно было напечатано в альманахе по личной инициативе Пушкина.

Напомним читателям и о сказанном в самом начале этой книги. Поздней осенью злосчастного года поэту не слишком понравилась «мамушка седая» из поэмы Е. А. Боратынского «Бал». Пушкин, ознакомившийся с произведением в рукописи, не мог не сравнить придуманную коллегой няню с реальной, бедной Ариной Родионовной, — и вполне понятное сопоставление Wahrheit и Dichtung оказалось явно не в пользу поэтического персонажа.

И были зимы, и были вёсны… Более восьми лет прожил Александр Пушкин без Арины Родионовны. Поэт не забывал её — и благодарная тень старушки ещё не раз являлась ему.

О том, что происходило post mortem, после кончины няни, мы поведаем в следующей, завершающей главе.

В некотором царстве-государстве, на севере лежащем и по-всякому называвшемся, память у людей добрых иногда короче воробьиного носа бывала.

Плакали они, положим, над гробами отеческими, локти себе кусали, клятвы страшные и искренние у пропасти могильной изрекали — а вскорости завивали горе верёвочкой. С глаз долой — так и из сердца вон: после похорон, от силы после сорокоуста дорожку на погост которые и вовсе забывали, заодно на свечках копеечных в храмах выгадывали.

И начинали тогда беспризорные могилки пращуров сорной травой покрываться, кресты же долу клонились да потихоньку истлевали. А ежели округ свежие холмики с крестами громоздились — то и с ними зачастую схожая беда приключалась.

По счастью, не у всех жителей сердца мохом навек обросли. Из рода в род объявлялись в царстве-государстве, по-всякому называвшемся, и люди, покойников круглый год чтившие.

Исполать памятливым: без оных рассыпалась бы прахом земля северная.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.