РОЗИ

РОЗИ

 Она без стука вошла в мою новую квартиру на второй день после нашего переезда из центра абсорбции в Тель-Авив. Было это в июле 1975, и я умирала от непривычной тель-авивской жары – мы приехали в  Израиль зимой, в последний день 1974 года, и я понятия не имела, что такое кондиционер и как он  включается. Я сидела на одном  из двух выданных нам Сохнутом стульев перед внушительной грудой обломков, в которую две таможни – советская и израильская – превратили наш небогатый багаж. Что с этой грудой делать, я тоже не имела понятия  - я не знала ни языка, ни законов моей новой родины, тем более, что три месяца из моих израильских шести я провела, мотаясь по еврейским общинам многочисленных американских городов с призывом помочь моим друзьям,  оставшимся в руках советской власти без меня.

 Как она вошла, я не слышала – жара растопила мои мозги до полного отупения. Я безуспешно пыталась извлечь из-под обломков какой-то нужный мне предмет, как вдруг меня вернул к реальности тихий голос, произнесший по-русски с сильным акцентом:

           «Я могу вам чем-нибудь помочь?».

          Я обернулась и увидела перед собой женщину-птицу с дивным печальным лицом, большую часть которого занимали огромные глаза. Сходство с птицей ей придавала не только маленькая, гладко затянутая узлом волос головка, но и длинные рукава  белой кружевной блузки, сбегающие с открытых  глубоким вырезом плеч.

                          Где-то я уже видела это незабываемое лицо, оно уже раньше склонялось  надо мной в полете – то ли с неба, то ли со стены, то ли с потолка. И крылья были распахнуты, прозрачные, как рукава этой блузки, - но не птичьи, а скорей стрекозинные. Откуда-то из глубины  плавящейся от жары памяти выпорхнули  три таких лица, не одно, а целых три. Осененные взмахами крыл они глядели на меня с картины  - где же я видела эту картину совсем недавно?

Ну да, вспомнила: на стене салона роскошной виллы Айелы Закс, одной из самых богатых меценаток Израиля, жены председателя Кнессета Германа Абрамова. Мы ведь в те времена были весьма знамениты как герои еврейского сопротивления, – нас показывали по телевизору и приглашали .на обеды в лучшие дома. У Айелы Закс нами угощали в тот вечер Шимона Переса, - не помню, каким министром он тогда был. Меня усадили за стол рядом с ним, и он мне весь вечер рассказывал свои впечатления от замечательной книги Надежды Мандельштам, которую прочел совсем недавно.

         Я хлопала ушами и восхищалась, какие интеллигентные в нашей стране министры. И  вдруг я  увидела эту картину с тремя стрекозами – она висела на стене передо мной, - и спросила не к месту, прямо посреди разговора о Надежде Мандельштам:

        «Кто этот художник?»

          Мне ответили: «Разве вы не видите - это Иосл Бергнер».

          Я, конечно, этого не видела, - я тогда ничего не знала об Иосле Бергнере. И понятия не имела, что на многих его картинах запечатлено лицо моей соседки Рози, которая как-то сразу стала моей подругой. В следующий раз я услышала его имя, когда, гуляя по галереям старого Яффо, Саша решил купить в наш новый дом картину. Он долго выбирал из великого множества  развешанных по стенам полотен и наконец,  указав на одно, спросил галерейщика, сколько оно стоит. Ответ потряс нас до глубины души:

                «Двадцать тысяч долларов». – без запинки сказал галерейщик.

В те времена двадцать тысяч стоили примерно так, как сегодня двести.

       «Почему так дорого?» - выдавил из себя ошеломленный Саша.

        Ответ был нам уже знаком:  «Разве вы не видите - это же Иосл Бергнер».

        Этим ответом галерейщик дал общий очерк творчества Бергнера, а подробности я узнала позже, когда Рози, приглядевшись к моим неумелым попытками управиться с новой  квартирой, приставила ко мне свою уборщицу Оснат.

Я назвала Оснат уборщицей  шепотом, чтобы никто не подслушал – политическая корректность требует называть ее  «озерет», т.е. помощницей, чтобы, не дай Бог, не обидеть.

      Оказалось, что Оснат много лет служила озерет у Иосла Бергнера,  она убирала его мастерскую. Рассказ Оснат о  ее влиянии на творчество самого дорогого художника Израиля звучал примерно так:

          «В мастерской Иосла сначала было очень грязно, окна были такие закопченные, что там всегда было темно. И потому он рисовал свои картины черными и серыми красками. Но я пришла туда и все-все вымыла. Когда я помыла окна, в мастерской стало светло и весело. И с тех пор Иосл начал рисовать картины розовым и голубым».

          Многолетнее общение с Бергнером почему-то навело Оснат на мысль, что искусством может заниматься каждый. Когда ей перевалило за семьдесят, она поступила одновременно в школу танцев и в школу живописи. Чего она достигла в танцах, я не знаю, но результаты своей  художественной деятельности она стала регулярно приносить мне в зеленой папке из толстого картона. Она готова была часами перелистывать содержимое папки, хвастаясь своими успехами. Смотреть там было не на что, но отбиться от нее было трудно, и часто на вопрос, нравится ли мне ее искусство, я без раздумий отвечала, что очень.

        Вдоволь наслушавшись похвал, Оснат спросила однажды, не хочу ли я получить в подарок одну из ее картинок, на что я с привычной готовностью объявила, что хочу. Она долго мусолила картинки, не решаясь, какую мне подарить, а потом зажав выбранный листок между пальцами, произнесла задумчиво, обращаясь то ли ко мне, то ли к себе самой:

        «А может, мне пора уже брать деньги за свои картины?»

        И в ответ на мой недoуменный взгляд пояснила:

                   «Иосл за свои картины всегда берет деньги».

 Услышав мой рассказ об этом разговоре, Рози хохотала, как сумасшедшая. Особенно ей стало смешно, когда я добавила к нему потрясшую меня зарисовку из того же событийного дня, Я услыхала дикие вопли Оснат из кухни и помчалась на выручку. Бедная озерет с криками свешивалась с подоконника кухонного окна восьмого этажа в тщетной попытке с опасностью для жизни поймать в воздухе что-то ускользающее и эфемерное.По выяснении эфемерным предметом оказался мусоросборник щетки для ковров, который Оснат пыталась опорожнить из окна восьмого этажа, но по ошибке.выбросила на головы прохожих вместе с мусором. Ее поступок был совершенно необъясним нормальной логикой - ведь на лестничной  площадке рядом с нашей дверью проходит удобный современный мусоропровод.

Но Рози со смехом отвергла нормальную логику в применении к нашей общей помощнице, поскольку та руководствовалась какой-то другой, чуждой нам логикой.

С Рози мне всегда было легко и интересно, - она была известной израильской поэтессой, и у нас нашлось много общих увлекательных тем. Мы с ней говорили по-русски, учить меня ивриту она не стремилась, а наоборот, хотела совершенствовать свой русский, привезенный ее матерью в Палестину в первые годы Октябрьской революции. Хоть Рози привезли в Тель-Авив младенцем, по-русски она говорила вполне прилично, это был язык ее семьи – дядя ее был одним из основателей Габимы и даже одним из мужей Ханы Ровиной.

Сама она говорила о себе так:: «По-русски я гораздо глюпее». Особенно запомнились мне две характерные для нее смешные оговорки:

            «Не стоит прислушиваться к мнению этого человека: он не профессионал, а просто любовник»,

          И другая, попроще: «Я всегда держу питы в холодце, на случай, если кто-нибудь придет».

                     Вторая фраза относилась к области полезных советов, на которые Рози не скупилась до последнего дня нашей дружбы, закончившейся ее трагической смертью. Хоть сама Рози была не очень практична, на фоне моего вопиющего  непонимания  требований и правил новой жизни она выступала мудрой и всезнающей, как Старик Хоттабыч. При виде угрожающей обвалом горы обломков моего земного имущества, у подножия которой пригорюнилась я, она спросила: «Это все, что осталось от багажа?».

Я беспомощно кивнула. Тогда она объявила буднично:

«Значит нужно вызвать оценщика из страховки. У вас ведь есть страховка?».

Я понятия не имела, есть ли у  меня страховка. Идея страховки была мне более чужда, чем пляски папуасов – слово  «Госстрах» ассоциировалось в моем сознании со страхом, а не с защитой имущества. Но я согласилась с предложением Рози позвонить в Сохнут, и через пару недель нам и вправду прислали оценщика, который оценил наши убытки в приличную сумму, позволившую нам купить наш первый гарнитур для гостиной. Рози научила меня массе полезных вещей – по ее  наводке  я стала заниматься гимнастикой и продолжаю до сих пор, хоть мой возраст уже изрядно перевалил за ее, а была она когда-то на десять лет меня старше. И  в бассейн «Гордон» меня привела Рози, потом она по какой-то причине отсеялась, а я так и осталась, и по сей день проплываю положенные мне метры, с годами, правда, потихоньку уменьшая обязательную норму.                                                             

  Мы много говорили о литературе,  и я как-то перевела для нашего журнала несколько стихотворений Рози. Вот одно из них:

                Маргарита (Пока не родится тело мое)

Мягкий снег в московских окошках... Проснувшись

Она не заплакала

Я знаю, шептала Маргарита, я знаю.

Сегодня что-то случится. Кружится поземка,

Дьявол взвихряет снег в московских окошках.

В ином столетье, еще не родившемся,

Словно призрак, бредет человек.

Маргарита выходит на улицу, в руках у нее цветы,

В глазах жажда, чтобы он отыскал ее, наконец.

Бредет человек и не знает, где он найдет приют.

— Ты приди, приди. Отворю тебе двери.

Только приди поскорей.

Бредет человек и не знает, не ведает, где он найдет приют.

У Маргариты цветы увяли, у Маргариты слезы застыли.

Мягко кружится снег, и душу ее похитив,

Дьявол хранит ее,

Пока не родится тело мое.

Свирепое солнце над крышами Тель-Авива,

Душа Маргариты у меня в горле

Жажда ее у меня в глазах, цветы ее у меня в руках,

Я стою на улице под палящим солнцем.

 Несмотря на все мои старания большого впечатления они не произвели, - русское ухо плохо воспринимает верлибр, устойчиво взятый на вооружение израильской поэзией.

Зато Рози с успехом перевела мою пьесу «Матушка-барыня», поставленную впоследствии студенческим театром Тель-Авивского университета.  Особенно удачно она перевела заглавие – не в силах передать на иврите этот грубый народный эвфемизм, она заменила его на «Има Русия», что означает «Мать Россия». И от этого пьеса приобрела какой-то высший, символический смысл.

К себе домой на чашку кофе Рози пригласила меня не сразу, а только после нескольких недель нашей дружбы. В нашем доме все квартиры спланированы одинаково, так что меня не поразила бы ее просторная гостиная, не будь она так элегантно пустынна. Центр ее сорокаметровой площади занимал только хрупкий диванчик, подкрепленный двумя креслами и журнальным столиком, остальное пространство было пусто, если не считать тропических зарослей  высаженных в крупные горшки пальм, фикусов и кактусов. Зато стены были до предела увешаны картинами с разными вариациями знакомых мне узконосых женских лиц с огромными черными глазами. Пока Рози трудилась на кухне, наливая кипяток в фаянсовые чашки с растворимым кофе без ничего – так я впервые узнала, в чем состоит израильский ритуал совместного кофепития, - я бродила от стены к стене, с изумлением разглядывая несомненные лица Рози. Иногда они порхали в райских кущах, иногда райскими птицами свисали со сказочных ветвей, иногда смотрели на мир из трехстворчатых окон  - в каждой створке по лицу. Авторство картин было так же несомненно, как лицо модели.

«Это все ваши портреты?» - ошеломленно спросила я. На этой ранней стадии наша общая Оснат еще не успела поведать мне о своей роли в достижениях местной живописи.

«Мои, - спокойно согласилась Рози, словно в этом не было ничего особенного. – Иосл очень любил рисовать меня, пока не увлекся терками».

И показала мне новый, недавно изданный альбом Бергнера, где на каждой странице резвились терки – в еще более изощренном узоре,  чем  в предыдущей серии сплетались лица Рози. Терки тацевали парами и хороводами, целовались, воевали друг с другом и занимались любовью

О том, почему Иосл отказался от лица Рози в пользу терок, я узнала еще через несколько лет – это случилось, когда они расстались. Почему они расстались, я так и не узнала, но это было не важно. Важно, что много лет подряд Иосл был не только профессионалом, но и любовником. Этого не знал никто, даже вездесущая Оснат – ведь все эти годы муж Рози был лучшим другом Иосла. Роман Рози с Иослом был страшной тайной, а ей очень хотелось этой тайной с кем-нибудь поделиться. Даже если она все это выдумала. И она выбрала в наперсницы меня. Это был правильный выбор - я подходила на роль наперсницы больше других ее подруг, я была инопланетянином, пришельцем из другого мира, ни с кем из ее круга не знакомая и даже толком не говорящая на иврите. Как-то Рози повела меня на вернисаж Бергнера в его галерею на улице Гордон. Для меня это было тяжким переживанием – я не встретила ни одного знакомого лица в шумной нарядной толпе, заполнившей залы галереи. Для Рози рассказать свою тайну мне было так же надежно, как спрятать ее в запечатанный кувшин и бросить в море. Она и бросила.

И все-таки тайна выплыла наружу.  Через несколько лет Рози заболела болезнью Альцхаймера и попала в психиатрическую больницу. Состояние ее становилось все хуже. Однажды ко мне ворвался ее муж, его била нервная дрожь:

«Скажи, ты знала, что Иосл был любовником Рози?».

Конечно, я не могла признаться, что знала. Я сделала честные глаза и спросила:

«А с чего ты взял, что он был ее любовником?».

Он протянул мне какую-то тетрадь:

«Вот, почитай».

Я полистала тетрадь:

«Ты что? Разве я могу прочесть столько страниц на иврите, написанных от руки?»

Он рухнул на диван и спросил:

«Есть что-нибудь выпить? Покрепче!»

Я налила ему рюмку виски. Он глотнул ее одним махом и попросил еще. Немного помолчал, я его не торопила. А потом заговорил:

«Последнее время я навещаю ее все реже – она ведь меня уже пару лет не узнает. А вчера меня срочно вызвали в больницу - она отгрызла себе косточку указательного пальца, ту, на которой ноготь. Она давно уже не чувствует боли и грызла палец долго, наверно несколько часов, но никто этого не заметил, пока всю ее постель не залило кровью. Когда я пришел, постель уже перестелили и палец перевязали. Она лежала тихая и кроткая, вся в белом, очень похожая на свои портреты – тот же крошечный рот и глаза в пол-лица. Я стоял и смотрел на нее, и смотрел, и смотрел, и не мог оторваться.... не знаю, сколько времени я так простоял... И тогда ее лечащий врач, психиатр,  решил мне помочь – чтобы я не так страдал, как он мне объяснил. Он вынес мне эту тетрадь, в нее он записывал свои  беседы с ней, когда она еще что-то помнила. Он записывал, а  она говорила без остановки - о своих романах. Их оказывается было без числа.– она жаждала поделиться с ним мельчайшими подробностями о своих любовниках... Рассказать в деталях, как это было у нее с каждым... Главным любовником был он, - мой лучший друг, много лет, все годы, что мы были друзьями. Она расписала его очень красочно – он был мужик что надо. Она очень на этом настаивала. Я так ее любил, так любил! И всегда знал, что я ей не пара - она была такая красивая, настоящая красавица! Но чтобы с моим лучшим другом, много лет, тайно от меня! А я, болван, ничего не подозревал, ничего! Недаром он написал столько ее портретов!».

«А как он это объяснял?».

«Он говорил, что у нее удивительное лицо».

Спорить с этим было трудно – лицо у нее было удивительное, словно специально созданное для картин Бергнера, и  я ухватилась за соломинку:

 «Вот видишь! Может, это все неправда? Просто она была не в себе, и выдумала черт знает что».

«Нет, нет, она перечислила такие подробности, назвала даты своих поездок с ним, про которые мне врала, и вообще бог знает чего наговорила. Я прочел эту тетрадь там же в больнице, сел на стул возле ее постели и читал, читал до вечера.  Она лежит там тихая, белая, почти безгрешная, и я даже не могу ее ни в чем упрекнуть – она ведь давно перестала меня узнавать. И даже ударить ее, избить, как следует, нет смысла, она ведь давно перестала чувствовать боль. Но я-то не перестал!».

Все это было ужасно, и я не знала, как его утешить. Я стала бормотать какие-то пошлые глупости, все время чувствуя, как фальшиво звучит мой голос. Он сказал:

«Ладно, хватит! Я уверен, что она все тебе рассказала!»

Я заплакала, а он поднялся и ушел, не прощаясь. И я осталась вся в слезах, чувствуя себя без вины виноватой.

Вскоре после этих событий Рози умерла, но я по-прежнему всегда держу питы в холодце, на случай, если кто-нибудь придет. Недавно  мне посчастливилось на какой-то распродаже купить авторскую литографию картины Иосла Бергнера, на которой Рози изображена в виде цветка на высоком стебле. Иногда, когда никого нет дома, она подзывает меня кивком головы и шепчет:

 «Он был не профессионал, а просто любовник».

Я уверена, что это не о Иосле, а о ком-то другом, - ведь Иосл настоящий профессионал. А был ли он к тому же еще и любовник, не знает никто, даже Оснат. Это так и останется тайной – моей и Рози.