Часть вторая От императора до вождя
Часть вторая
От императора до вождя
ИДЕЯ КВАДРАТА —
это идея власти
с равными углами
дозволенности и недозволенности,
с верой, что квадрат —
идеальная форма существования для всех.
Ибо сама власть находится в центре,
а мы — у стен.
Это ортодоксальность
и смерть мысли.
Никакие чувства не могут существовать
в квадрате:
они нарушают его симметрию.
Никто не должен любить, надеяться,
ибо все это уже предусмотрено квадратом:
и все знания, и все истины, и все возможные чувства.
И потому уничтожение квадрата —
это единственный путь людей к себе,
к своей неповторимой сущности.
Элий Белютин.
Простые формы (1991)
NB
1901 год. Февраль. Полиция не позволила студентам Петербургского университета отметить день открытия своего учебного заведения. Избиения и аресты студентов вызвали волну протестов по всей стране. Двести выступивших в их поддержку студентов Московского университета были арестованы и содержались в послужившем временной тюрьмой Манеже.
Петербургских студентов поддержали демонстрации рабочих Цинделевской, Прохоровской, Трехгорной и Даниловской мануфактур в Москве.
На Тверском бульваре в Москве была сооружена первая баррикада.
Ноябрь. А. М. Горький — В. А. Поссе. Москва.
«Антон Павлович Чехов пишет какую-то большую вещь и говорит мне: „Чувствую, что теперь писать нужно не так, не о том, а как-то иначе, о чем-то другом, для кого-то другого, честного и строгого“. Полагает, что в России ежегодно, потом ежемесячно будут драться на улицах и лет через 10–15 додерутся до конституции. Вообще Антон Павлович очень много говорит о конституции… Вообще знамения, знамения, знамения, всюду знамения. Очень интересное время…»
Здание Сорбонны выглядит неприступным. Мощные, бесшумно отворяющиеся двери. Каменные полы. Огромная гулкая галерея с теряющимися в предвечерних сумерках сводами. Широкие, до зеркального блеска отполированные скамьи у стен…
Стайка студентов приподнимается навстречу моему вопросу — здесь по-прежнему не принято разговаривать со старшими сидя. «Как пройти в канцелярию? Вернее, в архив канцелярии?» Еще одни двери. Квадратный, вымощенный булыжником двор. Вход — без пропусков и окриков. За считаные минуты архивариус выводит на компьютер данные о русской студентке. «Да, приехала в первые годы XX столетия — мадам Софи Матвеефф. Из Варшавы. Предъявила гимназический диплом из города Ливны. Регулярно занималась. Данные матрикула. Диплом — магистр математики».
Для архивариуса в этом нет ничего удивительного: в Сорбонну приезжали учиться со всей Европы. Хотя… женщина на физико-математическом отделении… почти сто лет назад… Но — девушка за компьютером улыбается: «Разве славянки не отличались своеобразием?»
Может быть. Но Софья Матвеева не была исключением. На снимке 1899 года — выпускницы ливенской гимназии с гладко причесанными головками, их больше тридцати; перед ними в таких же строгих форменных платьях и мундирах учителя и классные дамы. Полученных в уездном российском городе знаний оказалось достаточно, чтобы продолжить образование в одном из самых престижных университетов Европы: слушать лекции, участвовать в семинарах и сдавать экзамены — на французском языке.
Младшая из сестер Лавровых после той же гимназии закончит естественное отделение Бестужевских курсов. Братья — ливенское реальное училище. Федор станет студентом Петровского сельскохозяйственного института (ныне Тимирязевская академия), Павел — одним из первых русских военных летчиков. Он пройдет стажировку во Франции и погибнет в годы Первой мировой войны. Магистру физико-математического отделения Сонечке Лавровой очень хотелось применить полученные знания на практике. Первые публикации в математических бюллетенях Франции и Германии не отвлекли от изучения ремесел. «Математический принцип» моделирования одежды Матвеевой получил парижский диплом. Потом она увлеклась бытовой электротехникой — каких только новшеств не появлялось в варшавской квартире! И еще — слесарное дело, переплетное, плетение из камыша. Зачем? Время покажет.
NB
1902 год. 27 марта. О. Н. Покотилова — А. П. Чехову. Москва.
«Уважаемый Антон Павлович! Последние события, вероятно, небезызвестные Вам, как писателю, следящему за жизнью своей родины, загнали моего сына, мальчика 22 лет, в Восточную Сибирь на три года. Стоит помочь тем людям, которые, не задумываясь ни на минуту, несут свои молодые, жаждущие жизни и счастья головы под нагайки и штыки казаков и жандармов…»
(Добиться поддержки О. Н. Покотиловой не удалось. Она продала все свое имущество и на вырученные деньги собрала для ссыльных студентов библиотеку, организовывала питание, лечение, но через год умерла, не выдержав местных условий.)
* * *
Настоящая зима начиналась со Святого Мартина. Еще без снега. Но с ранними сумерками. Со звонким хрустом подмерзающих луж. С туманным небом, словно приподнятым штопором дымков из сотен краковских труб. У Сукенниц цветочницы меняли живые цветы на бессмертники, букеты из перьев и елей. К костелу Святого Войцеха по вторникам и пятницам привозили кур, индеек, домашние колбасы. Ближе ко Дню святого Мартина — гусей.
В своем увлечении литературой Микеле родителям не признавался. Он начал пробовать силы в гимназическом журнале — слишком много было кругом легенд и преданий. Первый по-настоящему самостоятельный опыт — «Маэстро». Так в средневековом Кракове обращались только к палачу. «Маэстро» обязан был еще и подметать улицы, чистить отхожие места и — лечить тех, у кого не хватало денег на врачей.
Литературную премию принесла «Поэма о Мариацком костеле». «Романтическая проза», как отозвался один из местных критиков. Два брата-каменщика подрядились построить две башни костела. Старший был искуснее и прилежнее. Он первым закончил свою башню и увенчал ее стройным шпилем. Мастера ждал очередной заказ, и он поспешил уехать, а когда вернулся, увидел, что младший брат все еще далек от завершения работы. Только его башня величественнее и мощнее.
Не выдержав унижения, старший брат убил младшего и сам бросился с недостроенной башни на мостовую. Городские советники приказали зачеркнуть в городских книгах имена обоих каменщиков, потому что оба строили храм не с мыслью о Боге, а ради тщеславия. Незаконченную башню просто прикрыли навершием, чтобы горожане всегда помнили страшную историю и не давали воли своим страстям. О том же должен был им напоминать братоубийственный нож, который и поныне висит в одной из аркад Сукенниц.
Так гласило предание. Микеле Беллучи не согласился с ним. Младший брат имел право соревноваться со старшим, искать собственное решение…
NB
1905 год. 3 ноября. В. Д. Поленов — жене брата. Поместье Борок.
«Настоящее положение тяжело, главное — все той же продолжающейся ложью и обманом сверху и донизу. Наверху петербургская дворня состоит из хищников и идиотов, вокруг нее — шайка грабителей.
Все реформы, которые дает теперь правительство, вынужденные, но, к сожалению, и очень запоздалые. Все это должно было бы совершиться двадцать восемь лет назад. Если бы во главе государства стояли умные и честные люди, то это произошло бы сейчас после болгарской войны.
Когда начались поражения, Александр II, чтобы свалить ответственность за войну на общество, совсем уж собрался дать конституцию, но как только счастье повернулось на его сторону, он изменился. Если бы это совершилось тогда, то не было бы нелепого убийства его, не было бы „царства тьмы“ Александра III, не было бы отупляющего убаюкивания и мошеннических передержек дальнейшего царствования; может быть, не было бы колоссальной бойни Дальнего Востока и ужасающих по дикости теперешних погромов… Мерзавец никогда не станет порядочным человеком, а дурак ни от чего не поумнеет. Одно меня утешает, если это может быть утешением, что весь ужас обрушивается пока не только на наших детей, но и на меня, а я уверен был, что до этого не доживу. Может быть, у них, если они уцелеют, будущее будет светлее, чем наше недавнее прошлое…»
Декабрь. Из дневника В. Д. Поленова. Москва.
«10-го. Суббота. Началась постройка баррикад; на Тверской ружейные залпы…
11-го. Воскресенье. На улицах движение. Из части выезжают два извозчика с гробами, у одного сидит женщина. Прохожий замечает: „Это вчера много их развезли по частям, ну, родные приходят, узнают; им отдают, не препятствуют — бери, коли твой!“…
Начались пушечные выстрелы…
12-го. Понедельник. Кто-то насчитал 102 пушечных выстрела. За садом к Пресне сильный пожар… Какие-то взрывы…
13-го. Всюду баррикады, всюду пальба… С трех часов громят Пресню, стрельба по Садовой…
14-го. Среда. Драгуны и пехота начинают обстреливать Бронную и Спиридоновку…
15-го. Четверг. Стрельба по нашему двору и саду с каланчи. Офицер стоит и смотрит в бинокль. Два солдата стреляют по его указанию. Был Сережа (Мамонтов)… про Шаляпина рассказывал, как он хотел запеть и повести за собой толпу, но предпочел уехать домой, за что получил звание уж не солиста его величества, а социалиста его величества.
16-го. Пятница. На нашем дворе ребятишки начали строить гору. В них стали стрелять с колокольни, одного ранили.
17-го. Суббота. Семь часов утра, пальба из револьверов, винтовок, пушек… пули попадают в окошки и ставни… В десять часов пожарные стали обливать керосином деревянные флигеля за садом и поджигать.
18-го. Воскресенье. В семь часов вечера начинается стрельба…
20-го. Вторник. На Спиридоновке застрелили старичка и его жену, которые не поняли команды, на соседнем дворе убили гувернантку и ранили девочку…»
Мать ушла из жизни Микеле неожиданно. Болезнь развивалась стремительно. И финал ее застал всех врасплох. Отец был на гастролях, и мать не разрешала ему телеграфировать: слишком долго он ждал возможности выступить в Вене. Сестры гостили у тетки Потоцкой во Львове. Слова доктора не доходили до сознания. Вызвать. Всех. Не теряя ни минуты.
Они собрались в последнее утро. Мать вдруг приподняла веки. Дрогнули пальцы, губы. И — все. Отец махнул рукой, чтобы дети вышли. До ночи оставался в спальне один. С ней.
Комната Анели перешла к сыну. Микеле копался в книгах, старых газетах. Удивлялся, чего только не было в кипах материнских вырезок. Борьба за всеобщее избирательное право — судя по газетным статьям, она началась в конце 1905-го и спустя два года привела к реформе. Кто-то писал матери: «Дорогая Анеля, пусть это не то, о чем мечталось, пусть не равное, но хотя бы всеобщее, всем доступное право выбирать!» Значит, для нее это было важно?
Среди записей матери была и такая: в Кракове, на рынке, Тадеуш Костюшко, избранный главой повстанцев, принес клятву: «…вверенную ему власть применять только во имя независимости Отчизны и всеобщей свободы». И еще — о кургане Костюшко в окрестностях Кракова: сюда привезли землю из тех мест в Польше и Америке, где шли бои за независимость…
Через много лет и далеко от Кракова в руки Микеле попадут записки брата матери (родственники давно потеряли друг друга из виду), которые прольют новый свет на слова, в гимназические годы казавшиеся такими скучными и напыщенными. Возраст примиряет с многословием.
NB
Из дневника Северина Мечислава Потоцкого.
«1911, май. Французские войска заняли столицу Марокко.
1911, 1 июня. В марокканский порт Агадир вошло германское судно. Военное. Война?
1911, 21 июля. Англия публично поддержала Францию, вплоть до объявления войны Германии. Поможет ли?
1911, 4 ноября. По соглашению Франции и Германии Франция получает Марокко и уступает Германии часть Конго, примыкающую к немецкой колонии Камерун. Неужели кайзер согласится?
1912, март. Сербско-болгарский союз. Под протекторатом русского царя. Сюда же примкнули Греция и Черногория: слишком сильна и опасна Турция.
1912, октябрь. Война против Турции. Разгром. Юзек Бельчински конфиденциально передал: Россия предупредила Болгарию не пытаться захватывать Константинополь, на который та двинулась.
Слава Богу, ту же задачу выполнили сами турки, болгары остановлены. Другая сложность — передел около Адриатики. Сербам нужен выход к ней. Значит, север Албании. Россия согласна. Австрия нет. В обеих странах объявлена частичная мобилизация. Михал (Микеле) спросил: „Я тоже буду воевать?“ Ответил: за кого и зачем?
1912, декабрь. Международная конференция в Лондоне о Балканской войне. Россия и Сербия уступили. За Албанию схватка Австрии и Италии. Пример для Михала: что выберет?
1913, январь. Возобновление военных действий на Балканах. Русские грозят выступлением на Кавказе, Германия — выступлением на стороне Турции. Царь уступил. Война продолжается.
1913, май. Болгарские войска напали на Сербию и Грецию. К Сербии и Греции присоединились Румыния и Турция. Болгары разбиты наголову.
1913, 10 июля. Подписан в Бухаресте мирный договор. Сербы захватывают Албанию. Австрия начинает готовиться к войне при поддержке Германии. Россия отказала сербам в военной силе.
1913, октябрь. Сербы освободили Албанию под давлением военного ультиматума Австрии. Приезд в Санкт-Петербург наследника австро-венгерского престола эрцгерцога Франца Фердинанда не улучшил отношений между Россией и Австрией. В русской печати пропаганда захвата Галиции — идея неопанславистов.
1914, 28 июня. В Сараеве убит эрцгерцог Франц Фердинанд. Австрия решила разгромить сербов. (Кайзер согласен.)
1914, 23 июля. Сербскому правительству предъявлен австрийский ультиматум — вмешательство во внутренние дела Сербии. Основание — борьба с антиавстрийской пропагандой. Срок — 48 часов.
1914, 25 июля. Сербия не согласилась (надежда на Россию?).
1914, 28 июля. Австро-Венгрия объявила войну Сербии.
1914, 30 июля. В России объявлена всеобщая мобилизация.
1914, 31 июля. Ультиматум Германии России: отменить мобилизацию. Отказ.
1914, 1 августа. Германия объявила войну России.
1914, 3 августа. Германия объявила войну Франции.
1914, 5 августа. Англия объявила войну Германии.
1914, 14 ноября. Русские войска подошли к Кракову. Боже, сохрани наши жизни!»
* * *
Эвакуация! Всего Западного края! Сразу после объявления всеобщей мобилизации. Все государственные учреждения — административные, судебные, финансовые, институты, все до единой гимназии, реальные училища и духовные и даже музыкальные учебные заведения. Софья Стефановна говорила: никто не верил в то, что придут немцы, и не допускал даже мысли оказаться под их правлением. Поезда из Варшавы и других польских городов направлялись преимущественно в Москву. «За образцовую организацию эвакуации» Иван Гаврилович Матвеев получил благодарственное письмо от самого императора. Семья генерала также оказалась в старой столице.
И это было тем большим чудом, что русская армия, хотя и готовилась к войне, в последний момент была захвачена врасплох. Как иначе объяснить, что в последних числах июля генерал Матвеев был отпущен в отпуск в Кисловодск, где его и застало сообщение о всеобщей мобилизации. До варшавского штаба ему с трудом удалось добраться лишь в день объявления Германией войны Франции.
Казалось, вся русская Варшава переехала в Москву. Впрочем, и польская тоже. Здесь было так много знакомых, образ жизни почти не изменился: встречи, визиты, чаепития, даже лекции и заседания всяческого рода обществ и кружков. О Варшаве старались не говорить. Как о тяжелобольном. Бог даст, пронесет грозу. Бог даст, все обойдется. Новостями обменивались коротко. Вполголоса. В доме Юрасовских чаще, чем у других. Ведь в этой семье все мужчины становились военными — из поколения в поколение. Даже мелькнувшая в истории семьи Сибирь, после 1831 года, ничего не изменила. К тому же для Лавровых это были соседи по Орловщине.
Станция Благодатная в пятидесяти верстах от Орла. От нее четырнадцать верст до села Мишково. Перед последней своей поездкой на Кавказ Лермонтов побывал здесь у своего товарища М. П. Глебова. Бродил по берегам заросшей плакучими ивами речки Должанки. Глебов пережил приятеля всего на четыре года. В 1890-х годах Мишково стало собственностью одного из четырех братьев Юрасовских — Александра Константиновича.
Александр и Константин Константиновичи участвовали в Русско-японской войне. Капитан 2-го ранга Константин Юрасовский погиб 31 марта 1904 года на контрминоносце «Страшный». Воспитание двух его осиротевших дочерей взял на себя брат Иван, известный акушер-гинеколог.
По окончании кампании Александр Константинович вышел в чине штаб-ротмистра в отставку. Появление в его жизни Мишкова не было случайностью. Поклонник творчества Лермонтова, он окончил то же, что и поэт, Николаевское кавалергардское училище, где, кстати сказать, существовал лермонтовский музей. Сам Юрасовский еще в 1902 году издал в Орле в качестве иллюстрированного приложения к газете «Русское слово» очерки и рассказы под названием «Мелочи жизни», стал составителем «Краткого генеалогического описания рода дворян Юрасовских со времени переезда их в Россию в 1642 году». Были Юрасовские выходцами из Польши и числились дворянами Орловской губернии.
В 1909 году Александр Константинович заказал в Париже и поставил в орловском Мишкове бронзовый бюст Лермонтова. После его смерти в 1911 году поместье перешло к Ивану Константиновичу. Вместе с реликвиями — портретом и шапкой поэта.
Четвертый брат, Алексей Константинович, не уехал из Орла. Служил по финансовой части. Имел сыновей — Константина и Святослава. Их навсегда разделил Октябрь 1917-го. Константин, окончив Орловский кадетский корпус, воевал в Галиции, служил у Деникина и Врангеля. Осенью 1920-го бежал из Ялты в Константинополь. Погиб Кока, как его звали в семье, в 1938-м в Барселоне. Святослав стал военным врачом в Красной Армии и был убит в 1941-м под Вязьмой.
Дом доктора Ивана Константиновича Юрасовского на Арбате, в Большом Николо-Песковском переулке, стал первой московской квартирой Матвеевых. Выделявшийся среди других доходных домов, построенных в начале века, своей комфортностью, он был известен всей Москве. В нем находилось, занимая два этажа, «Образцовое родовспомогательное учебное заведение». Курс, пройденный у Юрасовского, служил лучшей рекомендацией для акушерок и повивальных бабок. На каждый очередной выпуск приезжали члены городской думы и даже генерал-губернатор. Не обходила вниманием «доброго доктора» и великая княгиня Елизавета Федоровна, чьи приюты и ясли он бесплатно консультировал.
NB
1915 год. Май. Из письма И. Э. Грабаря. Москва.
«…Вы, верно, забыли о знаменитых „немецких“ погромах в мае 1915 года в Москве, когда все склады моего издателя Кнебеля, сорок лет служившего культурному делу России, но родившегося в Галиции, подверглись полному разграблению и уничтожению. Ведь потому-то я и вынужден был прекратить выпуск „Истории [русского искусства]“, что все негативы — до 20 000 штук, снятые под моим руководством, а в значительной степени и мною лично и мне лично принадлежавшие, были уничтожены. Среди них были не сотни, а тысячи драгоценнейших уник, документов, ныне уже не восстановимых, ибо я исколесил всю Россию, весь Север, все значительные усадьбы в центральных губерниях, а вы хорошо знаете, как много из всего этого богатства погибло от ветхости, огня и дурных инстинктов. Тогда же были приведены в негодность и клише. Молодые люди, „патриотически“ настроенные… пересматривали один негатив за другим, любовались ими и затем их растаптывали на мелкие кусочки, „чтоб немцу не склеить их“. И когда полуграмотные приказчики, со слезами на глазах, умоляли их пощадить хоть негативы, так нужные культурной России, они только неистовее принимались за свое сатанинское дело. Я плакал навзрыд, когда мне принесли в деревню, где я жил и работал, ужасное известие…»
* * *
Паоло Стефано казалось, что обычная, простая жизнь осталась в Беллуно. Хотя газеты говорили совсем об ином. «Но кто же верит газетам!» — записал дирижер в дневнике.
Конечно, Италия воевала. Воевала против Австро-Венгрии, но там все должно было выглядеть иначе. Кто бы на самом деле добрался до Вала Беллуно! В горах просто нет места для настоящих сражений. Музыка уже не могла занимать все его мысли. В записных книжках появились заметки о сообщениях с театра военных действий. Фронтов множество, важным представлялся только итальянский.
В мае 1916-го австрийские дивизии двинулись на Азьяго — в тылы главных сил Италии. Это была карательная экспедиция. Азьяго пал. Если бы не прорыв русских войск у Луцка, это было бы полное поражение. По счастью, генерал Брусилов вынудил австрийцев перебросить главные силы в Галицию. Краков кишел военными. Постои. Контрибуции. Страх за дочерей. И подрастающего сына. Петля затягивалась.
Конец лета принес облегчение. Италия возобновила наступление, овладела Горицей, частью Карсо, двинулась на Изонцо. Немцы уже не могли рассчитывать на помощь австрийцев. Атаки на Изонцо стали в сентябре слишком серьезными. Только что это меняло? Итальянские фамилии у австрийских чиновников вызывали все большее подозрение. Дирижер стал реже выходить на улицу: выдавало произношение.
Противостоять происходящему не хватало сил. Австрийцы снесли средневековые стены и башни Вавеля, королевские здания, костелы только для того, чтобы сделать здесь плац для строевых занятий. Осмелились вынести из кафедрального собора все саркофаги и королевские гробницы, чтобы очистить место для солдатских богослужений.
Жители Кракова собрали немыслимую сумму — три с половиной миллиона австрийских крон, чтобы выкупить у австрийского правительства свой Вавель. В 1905-м солдаты наконец оставили замок, а спустя шесть лет и весь Вавель. Предстояло снова собирать средства — теперь уже на восстановление загаженной народной святыни. Паоло Стефано дал несколько благотворительных концертов.
NB
1917 год. 2 марта император Николай II отрекся от престола.
4 марта отречение Николая II было опубликовано.
13 марта в Большом и Малом театрах состоялись представления — «живые картины». В Малом театре под звуки «Марсельезы» поднялся занавес. Декорации на сцене изображали лазурное небо с горящим солнцем. Под солнцем — женщина в русском костюме, с разорванными кандалами. Это «Освобожденная Россия», которую изображала А. А. Яблочкина. У ее ног — лейтенант П. Шмидт, вокруг плеяда писателей: Пушкин, Грибоедов, Лермонтов, Гоголь, Некрасов, Достоевский, Толстой, Добролюбов, Чернышевский, Белинский, Писарев. Здесь же сидит, скрестив руки, Бакунин, стоит Петрашевский, опустив голову, думу думает Шевченко, в черном платье Перовская, а вокруг них изможденные лица в серых арестантских халатах… Дальше в мундирах александровских времен — декабристы и среди них княгиня Волконская, княгиня Трубецкая. Дальше — студенты, крестьяне, солдаты, матросы, рабочие, представители всех классов и народностей России… Теперь они победно поют «Марсельезу». Впереди этой живой картины стоит комиссар московских государственных театров князь А. И. Сумбатов. Публика рукоплещет. У всех на глазах слезы.
6 марта. Б. М. Кустодиев — В. В. Лужскому.
«Было жутко и радостно все время… Как будто все во сне, и так же, как во сне, или, лучше, в старинной „феерии“, все провалилось куда-то старое, вчерашнее, на что боялись смотреть, оказалось не только не страшным, а просто испарилось „яко дым“!!! Как-то теперь все это войдет в берега…»
16 марта. В. Д. Поленов — К. В. Кандаурову.
«Да, я несказанно счастлив, что дожил до этих дней… То, о чем мечтали лучшие люди многих поколений, за что они шли в ссылку, на каторгу, на смерть, свершилось».
19–20 марта. А. А. Блок — матери. Петроград.
«Несмотря на тупость, все происшедшее меня радует. Произошло то, чего никто оценить еще не может, ибо таких масштабов история еще не знала. Не произойти не могло, случиться могло только в России… Для меня мыслима и приемлема будущая Россия, как великая демократия (не непременно новая Америка)».
21 марта. Ф. И. Шаляпин — дочери. Петроград.
«Необычайный переворот заставил очень сильно зашевелиться все слои общества, и, конечно, кто во что горазд начали работать хотя бы для временного устройства так ужасно расстроенного организма государства… я, слушая, как народные массы, гуляя со знаменами, плакатами и проч., к моменту подходящими вещами, поют все время грустные, похоронные мотивы старой рабьей жизни, — я тем не менее написал, кажется, довольно удачную вещь, которую назвал „Песня революции“ и которую, в первый раз выступая перед публикой после революционных дней, буду исполнять в симфоническом концерте Преображенского полка в Мариинском театре».
23 марта. И. Е. Репин — В. Н. Черткову.
«А какое счастье нам выпало в жизни. Все еще не верится. Какое счастье…»
25–26 марта. К. С. Петров-Водкин — А. П. Петровой.
«Обо всем этом потом целые книги напишут, дети в школах изучать будут каждый из прошедших дней Великого Переворота… Поверь мне, чудесная жизнь ожидает нашу родину и неузнаваемо хорош станет народ — хозяин земли русской…»
26 марта. Е. Е. Лансере — Н. Е. Лансере.
«Завидуем теперь страшно вам, какие грандиозные события прошли перед вашими глазами. Поразительно хорошо и радостно на душе».
18 мая. А. А. Блок — матери. Петроград.
«В понедельник во дворце допрашивали Горемыкина, барственную развалину; глаза у старика смотрят в смерть, а он все еще лжет своим мягким, заплетающимся, грассирующим языком; набежит тень улыбки — смесь стариковского добродушия (дети, семья, дом, усталость) и железного лукавства (венецианская фреска, порфирная колонна, ступени трона, государственное рулевое колесо), — и опять глаза уставятся в смерть…
В перерыве Муравьев взял меня, под предлогом секретарствования, в камеры. Пошли в гости — сначала к Воейкову (я сейчас буду работать над ним); это — ничтожное довольно существо, не похож на бывшего командира гусарского полка, но показания его крайне интересны; потом зашли к кн. Андроникову; это — мерзость, сальная морда, пухлый животик, новый пиджачок… Князь угодливо подпрыгнул затворить форточку; но до форточек каземата не допрыгнешь. Прямо из Достоевского…
Потом пришли к Вырубовой (я только что сдал ее допрос) — эта блаженная потаскушка и дура сидела со своими костылями на кровати. Ей 32 года, она могла бы быть даже красивой, но есть в ней что-то ужасное… Читал я некоторые распутинские документы; весьма густая порнография».
29 мая. Из «Записки И. Э. Грабаря о реформе Академии художеств».
«1) Академия художеств должна быть… неким верховным судилищем в делах искусства.
2) Действительные члены Академии избираются сроком на 25 лет… в количестве 60 человек.
3) Каждый член Академии художеств получает государственное содержание в размере 6000 руб. в год… сверх сего особые мастерские. <…>
10) По истечении 25 лет действительные члены Академии становятся ее почетными членами и получают сверх государственного содержания добавочное пенсионное довольствие в размере 3000 рублей».
Конец сентября. Германский флот на Балтике захватил острова Эдель и Даго. Временное правительство принимает решение перевести столицу в Москву и сдать немцам Петроград.
Микеле окончил гимназию, а это означало, что не за горами призыв в ненавистную австрийскую армию.
Об этом времени Микеле не любил вспоминать. Год он проучился в Ягеллонском университете Кракова — продолжал мечтать о литературе. Призыва в формировавшийся Галицийский корпус, наверное, можно было избежать. Отец надеялся на родственников покойной жены, на своих знакомых и почитателей. Микеле счел подобные попытки недостойными.
Отъезд в армию оказался настолько поспешным, что едва хватило времени проститься с растерявшимся отцом и набросать записку жившим при монастыре сестрам. Все были убеждены: война подходит к концу. Значит, Микеле скоро вернется. Он взял с собой лишь одну семейную памятку — фотографию виллы Потоцких на берегу озера Комо, где провел с матерью лето перед ее кончиной.
Будущее стало прорисовываться совсем иначе уже в эшелоне. Командование Галицийского корпуса собиралось помочь Петлюре, который теперь взаимодействовал с генералом Деникиным, стремительно продвигавшимся на юг. Газеты наперебой сообщали о его успехах: Полтава, Харьков, Одесса, Киев… Когда между Деникиным и Петлюрой возникли разногласия, командование Галицийского корпуса встало на сторону генерала.
Наступление красных началось в конце октября. Часть Галицийского корпуса дошла с Деникиным до Новороссийска. Михаил, как стали называть Микеле, оказался среди тех, кто отправился с генералом в Крым. Тому была причина: жившие там в своем имении родственники матери давно не подавали о себе известий.
На полуострове власть менялась с немыслимой быстротой: в марте 1918-го — провозглашенная республика Таврида; с мая по ноябрь того же года — немецкая оккупация; затем правительство Антанты; в июне 1919-го Симферополь взяли войска Деникина.
NB
1917 год. 25 октября. Из дневника К. А. Сомова.
«Сегодня победа большевиков. События…»
Из воспоминаний А. П. Остроумовой-Лебедевой.
«Улицы были полны взволнованным народом. Часто проезжали грузовики и легковые автомобили с вооруженными людьми. Куда-то шли войска. Дома не сиделось. Хотелось слиться с людским потоком, пережить те же чувства радости и надежды на светлое будущее, как и весь народ. Все мои друзья-художники были в подъеме, бодры, энергичны».
Из воспоминаний С. Эрьзи.
«Я понял, что наконец-то прекратятся страдания моего народа, изменится моя жизнь и моих близких».
Из воспоминаний В. В. Каменского.
«Было жутко, ново и весело, мы дышали всеобъемлющей новизной будущего, горели энергией молодости».
Из дневника А. С. Голубкиной.
«Вот теперь у власти будут настоящие люди… Не надо предъявлять никаких требований к новой власти, нужно, чтобы она окрепла».
Из дневников С. Т. Коненкова.
«Когда мы вслед за первыми отрядами вошли в Кремль, из здания Арсенала вышел офицер с белой повязкой на руке, за ним юнкера с поднятыми руками. Пахло гарью и порохом. На земле лежали бездыханные тела героев, отдавших жизнь за победу революции. Красногвардейцы продолжали разоружать юнкеров. Я смотрел на древние стены Кремля, на белокаменные дворцы его и соборы, и казалось мне, что вижу я, как заря алая, заря свободы поднимается над великой златоглавой Москвой. Рой стремительных мыслей закружился в моей голове. Как-то ты теперь развернешься, Россия?! Какой простор откроется многим и многим талантливым твоим сынам!»
* * *
В доме во 2-м Красносельском стояла тишина. Взгляды супругов на происходящее давно разошлись. Мария Никитична готова была поверить «здоровому началу» в новых лозунгах. Ходила на не слишком ей понятные митинги и демонстрации. Даже пыталась брать с собой маленькую дочь. Иван Егорович воспротивился до ссоры. И с первым же теплом заторопился отправить семью на дачу в Богородское. Оттуда Марии Никитичне было много труднее добираться до города, а известия доходили с опозданием, теряя первоначальную остроту.
Теперь знакомые забегали куда реже. Обычно по вечерам. Наскоро обменивались тревожными новостями и по возможности незаметно исчезали. Было и так понятно: захват германским флотом островов Эдель и Даго открывал немцам дорогу в Рижский и Финский заливы. Приготовления Временного правительства к сдаче им Петрограда не удалось сохранить в тайне. Тем более что в Эрмитаже стали готовить к отправке в Москву все экспонаты. Третьяковская галерея, Исторический музей, Румянцевский музей, Оружейная палата готовились разместить их в своих помещениях.
События развивались таким образом, что Иван Егорович понял: сохранность его коллекции под угрозой. Выход был один — убрать ее с глаз долой. Но сделать это было непросто. Нужна была помощь профессиональных реставраторов. От идеи пригласить для совета И. Э. Грабаря Иван Егорович отказался, считая деятельного художника ангажированным: слишком уж тот умел потрафить любой власти, слишком уж рьяно хлопотал о собственном материальном благополучии. Выбор пал на молодого реставратора Алексея Александровича Рыбникова, работавшего в Третьяковской галерее.
Рыбников согласился с идеей Ивана Егоровича снять все сколько-нибудь значительные по размерам полотна с подрамников, накатать их на валы, обеспечить безопасность скульптуры и спрятать всю коллекцию… на чердаке собственного дома. Расставаться с ней Иван Егорович не хотел.
Под предлогом ремонта комнаты были освобождены от картин и скульптуры. Под покровом ночи их переносили на чердак, специально оборудованный, и сверху присыпали строительным мусором. В обновленных комнатах были оставлены лишь немногие полотна.
В свое оправдание Иван Егорович сказал жене, что единожды начавши махать оружием, русский народ не остановится перед широкомасштабным кровопролитием: «Мы можем выжить или не выжить — на все Господня воля, но дело рук художников обязаны сохранить. Это ведь лучшее и единственное, что остается от человечества». Мария Никитична досадливо пожала плечами, но не стала затевать ссору.
NB
1917 год. 3 ноября. Джон Рид. «Русский блокнот».
«После пятидневного боя был взят Кремль. Обозленные попы. Обозленные буржуазные художники и др. Несчастные обозленные бедняки, которые крестятся и что-то бормочут, глядя на Кремль. Обозленные толпы спорщиков на Красной площади. Эти последствия боев представляют опасность для большевиков».
1918 год. 30 января. Из письма В. Д. Поленова. Поместье Борок.
«…Одно время мне казалось, что настал нам конец. Как некогда развалились и кончились разные царства и наикрепчайшие государства, так и наше рассыпалось. А теперь мне кажется, что это скорее начало, а что рассыпалось — это нам на пользу, и мерещится мне, что будет лучше, не говоря уж о недавних временах самодержавия, Распутина и Протопопова, общего произвола, бесправия и всяческого порабощения… Возвращаясь к современности, не раз поблагодаришь решительных людей, уничтоживших много вековых глупостей: напр[имер], освобождение брака из-под ига попов, упразднение разных несправедливостей судьбы, уничтожение ехидного ять, который причинял гибель не одной сотне юнцов; даже перенесение числа на западный календарь есть хорошая перемена…»
3 марта. В Брест-Литовске Россия подписала мир с Германией. Одновременно немцы заключили отдельный договор с Центральной радой Украины. Австро-венгерские и германские войска вошли на территорию Украины.
* * *
Врачи поставили диагноз: острая сердечная недостаточность. Болезненно пережить во фронтовых частях Февраль, Октябрь, ни с чем внутренне не соглашаясь, болея за русскую армию, бездарность командования, связывавшего руки всем сколько-нибудь дельным офицерам, оказалось невозможно. Матвеев был вынужден согласиться на предоставленный ему короткий отпуск, который решил провести в родных Ливнах с женой и дочерью, уже давно оставивших Москву ради тихого Путивля.
Вот только Ливны уже далеко не те, какими помнились с детства. Призрак голода. Того хуже — человеконенавистничество. Гонения на церковь… Человек верующий (генерал много лет был старостой церкви штаба, вел воскресные духовные чтения для солдат), Иван Гаврилович, лежа в постели, начал писать статью в местную газету «Пахарь».
Так появилась исписанная школьная тетрадка. Вот ее последние строки: «Так за что же в годину тяжких испытаний народа русского лишать его опоры и надежды и усугублять греховность неразумных деяний своих, поднимая руку на иконы и храмы? В потомках наших, в родех и в родех, отзовутся греховные поступки наши великим наказанием — потерей человечности, образа и подобия Божия. Иван Матвеев. Ливны. Апреля… дня 1918 года».
Статья в ливенском «Пахаре» напечатана не была. Спустя несколько дней Иван Гаврилович написал прощальное письмо жене:
«Дорогая Соничка! Не тревожься о моих телесных недугах. Они ничто по сравнению с сомнениями душевными, тем недугом духа моего, который не позволяет мне определить правильное относительно совести и долга дальнейшее земное существование мое. Я христианин и офицер, по Святому Крещению и Присяге, между тем все, в чем приходится волей или неволей участвовать, противоречит тому и другому. Расстаться же с армией и Россией для меня одинаково невозможно. Я бы не мучился так, если бы не вы с Танечкой. Что может ждать вас, дорогие? Но да буди на все его святая Воля…»
Во время очередного сердечного приступа генерал не принял лекарства и не впустил к себе врача…
Через неделю после торжественных похорон «красного генерала» на городском кладбище Ливен, со всеми воинскими почестями, оркестром и салютом, в доме Матвеевых на Новоникольской улице появились представители органов. Из Орла. С ордером на арест.
Вдове и дочери удалось бежать из родного города — пришли на помощь давние пациенты Антонины Илларионовны, всеми почитаемой врачевательницы. Десятки верст проселочных дорог. Тряская телега. Женщины, переодетые в «простое» платье, под рогожами, среди полных мешков.
Софья Стефановна наотрез отказалась уезжать из России: «Но я же дома!» И еще: «У меня есть профессия и силы!» После вынужденного скитания по городам и весям пришло неожиданное решение: поступить вместе с закончившей гимназию дочерью в Новочеркасский университет.
NB
1918 год. Сентябрь. Из записей старшего адъютанта Савина, сопровождавшего наркома по военным делам Л. Д. Троцкого в поездке по воинским частям.
«Ночью 16 сентября было сообщено в штаб армии из поезда Троцкого, что завтра, то есть 17 сентября, он прибывает в Саратов.
В 9 час. 37 мин. утра под звуки народного гимна, исполненного духовым оркестром, поезд Троцкого подошел к перрону вокзала, где были выстроены части Саратовского гарнизона. Появление т. Троцкого было встречено громовым „Ура“…
На автомобилях кортеж проследовал на пристань. В 12.15 пароход прибыл в Покровск. На пристани был выстроен почетный караул шпалерами. С парохода Троцкий держал речь. В ответ — громовое „Ура“.
Затем Троцкий прибыл в Вольск. Тоже встречали народным гимном. Троцкий держал речь. В ответ — громовое „Ура“.
Прибыл в Балаково. Опять держал речь. Вновь шпалеры войск, держал речь из автомобиля.
Прибыли в Хвалынск. Опять встречали шпалеры войск. Держал речь. Построили интернациональный полк. Троцкий держал речь на русском и Линдов на немецком языке.
Затем отправился в Николаевск. Был почетный караул, шпалеры, „Ура“. За день проехали на автомобиле 200 верст.
При поездках т. Троцкого находились фотограф и кинематограф, которые зафиксировали важные эпизоды поездки и отдельных лиц, представляющих из себя интерес для Российской Советской Республики и которые послужат политическим примером для других стран света, как борется пролетариат с игом капитала».
26 октября. Послание патриарха Тихона Совету Народных Комиссаров.
«…Не России нужен был заключенный вами позорный мир с внешним врагом, а вам, задумавшим окончательно разрушить внутренний мир. Никто не чувствует себя в безопасности, все живут под постоянным страхом обыска, грабежа, выселения, ареста, расстрела. Хватают сотнями беззащитных, гноят целыми месяцами в тюрьмах, казнят смертью, часто без всякого следствия и суда, даже без упрощенного, вами введенного суда…
Но вам мало, что вы обагрили руки русского народа его братской кровью: прикрываясь различными названиями — контрибуций, реквизиций и национализаций, вы толкнули его на самый открытый и беззастенчивый грабеж. По вашему наущению разграблены или отняты земли, усадьбы, заводы, фабрики, дома, скот, грабят деньги, вещи, мебель, одежду…
Соблазнив темный и невежественный народ возможностью легкой и безнаказанной наживы, вы отуманили его совесть, заглушили в нем сознание греха…»
1919 год. 23 февраля. И. Э. Грабарь — профессору Дерптского университета В. Э. Грабарю. Москва.
«Вы еще концы с концами сводить можете, а вот нам конец приходит… Для того чтобы нам, 15-ти ртам, кое-как просуществовать, надо иметь сейчас минимально 25 тысяч. Ощущаешь дозу? Ведь всего нашего общего жалованья — 3500 не хватает на хлеб, — по полфунта на душу… И главное — никакого просвета впереди…»
* * *
После Октября все начало слишком стремительно меняться: понятия, условия жизни, моральные нормы. «Национализация», «конфискация», «изоляция», «бывшие»… Может быть, старику Гриневу еще повезло, что зимой 1919-го он умер от сыпного тифа: конец естественный и далеко не самый мучительный. Когда его выносили из дома, чтобы положить на фуру, в горячечном бреду он просил жену об одном: не разобщать собрание, перетерпеть, если будет возможно, если удастся. Музей… Наш музей… Для Марии Никитичны и Лидии это был завет. На всю жизнь: «Перед смертью о пустяках не просят…»
Ивана Егоровича из сыпного барака сбросили в общую могилу. Так полагалось. И первой конфисковали дачу. В Богородском, где летом собирались актеры Малого театра, режиссеры казенной сцены. Ничего из вещей взять не разрешили. В первых рядах «национализаторов» был дворник, проработавший у Гриневых много лет.
Следующий на очереди был московский дом-музей. На первых порах «охранная грамота» спасла его от конфискации. Но все личные вещи подлежали изъятию. А может, и не подлежали. Кто бы стал заикаться о правах, когда в любую минуту мог начать разговор «товарищ маузер».
Люди в кожанках брали не только столовое серебро, посуду, белье. Их внимание привлекали и книги — «об искусстве» (все они были в сафьяновых переплетах с золотым тиснением) и детские с картинками. Все без исключения. И игрушки. В двенадцать лет Лидия еще от них не отказалась.
То, что не уместилось на возу, было растоптано во дворе. Под сапогами хрустели фарфоровые головки французских кукол.
«Вы не представляете себе этого звука!» — Через десятки лет Лидия Ивановна вздрагивала и прикрывала глаза. «А одна пищала. Несколько раз пискнула. Тоненько так. Я потом собрала. Осколки. В тряпочку. Пестренькую. Осколки…»
«Говорят, испанка заразна. Такая тогда появилась болезнь. Мама заболела на следующий день. В больницу ее не взяли: домовладелица, чуждый элемент. Я сама ее выхаживала дома. С водой было плохо. Водопровод не работал. С улицы, от колонки два ведра донести могла бы. Только ребята… Толпой собирались. Набрать воду дадут. И сзади идут. До крыльца. А там выльют. Думаешь, а вдруг успеешь — еще две ступеньки, дверь рядом… И ничего. Опять идти. А они ждут. Взрослые кругом смотрят. Дочь домовладельцев — чего там! Смеются… С тех пор плакать разучилась. Ноги в воде. Башмаки худые. И мама. За дверью. Пить просит…»
На что жить? Архитектор Пиотрович устроил четырнадцатилетнюю Лиду делопроизводительницей. Поручился, что ей шестнадцать. Днями над бумажками корпела. Вечером — школа. По старой памяти — гимназия сестер Бот. Так и называлось — уроки для работающих.
О картинах на чердаке не думала. Они были словно залогом того, что все образуется, вернется, будет, как было. Пиотрович советовал о них забыть. Если кто догадается, что коллекция сохранилась, если припомнит, наверняка конфискуют. Под тем или иным предлогом. И сослать могут. Сколько кругом примеров.
«Молчала. И мама молчала. Совсем. После испанки много лет в себя прийти не могла. Самой соображать приходилось. Одна радость — литературные вечера. После работы сесть на 10-й трамвай и через весь город на Поварскую. Во Дворец искусств. Усадьбу Долгоруких все знали — ее Лев Толстой в „Войне и мире“ как дом Ростовых описал. Чтения в бывшем танцевальном зале проходили. Народу собиралось столько, что под конец не то что тепло, жарко в шубе становилось. Сидишь потом на работе и про себя строчки повторяешь. Даже улыбаться хочется…»