ГЛАВА 10. «СИМОН БОККАНЕГРА»

ГЛАВА 10. «СИМОН БОККАНЕГРА»

Действие оперы Джузеппе Верди "Симон Бокканегра" происходит в XIV веке в Генуе и развивается на фоне борьбы между аристократией и народом. Первоначальный вариант либретто написал Пьяве — по мотивам драмы Антонио Гарсиа Гутьерреса, однако позднее текст переделал и отшлифовал Арриго Бойто. Мы можем совершенно точно указать дату, когда происходят события, описываемые в первой картине, — 23 сентября 1339 года. В этот день реально существовавший Симон Бокканегра стал первым дожем Генуи, избранным всенародно.

Согласно либретто, Симон прежде был корсаром, вел полную приключений жизнь, охранял Геную от набегов африканских пиратов, и подвиги Симона снискали ему заслуженную славу. В Прологе Симон возвращается в родную Геную, его призвал Паоло Альбиани, который от имени Симона поднял на борьбу простых людей. Есть еще одна, не менее важная причина возвращения Симона: он ищет Марию Фиеско, которая ныне томится в неволе в замке своего отца, аристократа Джакопо Фиеско.

У Симона и Марии была внебрачная дочь; девочка оставалась на попечении Симона, но в один прекрасный день исчезла при загадочных обстоятельствах. Паоло считает, что, коль скоро Симон будет дожем Генуи, даже такой человек, как Фиеско, не осмелится отказать ему в просьбе и нежно любимая Мария станет наконец женой Симона.

Противники встречаются недалеко от дворца, и Симон смиренно просит прощения у Фиеско за то, что нанес оскорбление семейной чести. Старик жаждет отомстить Симону, но отвечает, что у того есть один-единственный шанс заслужить прощение: Симон должен вернуть ребенка. Когда Симон объясняет, что малютка исчезла, Фиеско презрительно отталкивает его и уходит. Оставшись в одиночестве перед застывшим в безмолвии замком, Симон решает силой завоевать Марию. Он входит в замок, но видит там свою возлюбленную мертвой.

В тот момент, когда он, шатаясь, объятый ужасом, подавленный горем, выходит на площадь, народ, поднятый и воодушевленный Паоло и мелким заговорщиком Пьетро, врывается на сцену. В одну из самых скорбных минут его жизни Симона провозглашают дожем. Музыка удивительно "передает контраст между его личной трагедией и публичным триумфом.

Между Прологом и основной частью драмы проходит двадцать пять лет. После некоторых поистине "акробатических" вычислений получается, по-моему, вот что: в год избрания дожем (1339) Симону 23 года, умершей Марии Фиеско 20 лет, а потерянному ребенку, тоже Марии, 3 года.

Итак, Симон стал дожем, и партия плебеев пришла к власти. Фиеско, под именем Андреа, тихо живет в доме, принадлежащем огромному семейству Гримальди, его наперсницей стала юная Амелия Гримальди, которая ребенком попала в семью Гримальди и заменила им умершую дочь. На самом деле Амелия, конечно, не кто иная, как давным-давно потерянная Мария, дочь Симона и Марии Фиеско, хотя никто об этом не догадывается, даже она сама. Амелия любит молодого дворянина Габриеле Адорно и страстно любима им.

Однажды дож, приехавший в замок Гримальди, чтобы сосватать Амелию за своего приверженца Паоло, с огромной радостью узнает в ней потерянную дочь. Симон запрещает Паоло жениться на Амелии-Марии, и тогда Паоло пытается похитить девушку.

На протяжении действия оперы Мария дважды защищает дожа, буквально прикрывая его своим телом, когда на него нападает бесстрашный Адорно. Но в конце концов, убедившись, что Мария — дочь Симона, Адорно клянется ему в верности. Дело кончается свадьбой, и Симон, которому Паоло подсыпал медленно действующий яд, в беседе с Фиеско открывает тому всю правду, что кончается торжественным примирением противников.

Симон благословляет молодых и умирает с именем своей Марии на устах.

Теперь давайте вернемся назад и поговорим сначала о второстепенных персонажах, населяющих пространство драмы. Начну с того, кто совсем не поет, но играет важную роль в действии. Это Капитан лучников — я считаю этот образ своим личным открытием! Открыл я его, как ни странно, находясь в Калифорнии и листая старую книгу по истории, датированную 1579 годом, которую я нашел в знаменитой коллекции Франка де Беллиса. Автор этого фолианта, Петро Сентинати, детально описывает обязанности Капитана в те времена.

Капитан являлся хранителем ключей от города и атрибутов государственной власти. В Прологе, вместе с представителями города, он встречает Симона, который только что избран дожем Генуи. Он должен постоянно сопровождать дожа, носить герцогский меч, представляя военную силу города. В Зале Совета он всегда стоит возле трона. В моменты опасности Капитан вбегает со стражей в кабинет Симона. А когда дож умирает, Капитан обязан покрыть тело покойного знаменем города.

Поговорим о Пьетро — одном из представителей партии плебеев, прямо скажем, не особенно значительном. Пьетро не выбрал бы вождем Симона, но под влиянием умного и честолюбивого Паоло присоединяется к мятежникам. От него много пользы — Пьетро поднимает на борьбу ремесленников, рыбаков, матросов и т. д. В Прологе он деловито снует в толпе, призывая народ к мятежу и склоняя отдать голоса в поддержку Симона.

Позднее Пьетро даже делает определенную карьеру — его избирают в Совет, он купается в почестях, предвкушает наслаждения от богатств, обещанных ему Паоло, и все же остается в подчинении у более сильной личности. Пьетро не отдает приказов, он их исполняет.

По указанию Паоло он пытается похитить Амелию, и в сцене, которая происходит в Зале Совета, именно он, охваченный страхом, говорит Паоло: "Беги, или тебя схватят!"

Когда Пьетро появляется в последний раз (сцена в кабинете дожа), он по-прежнему исполняет приказание — Паоло посылает его за Адорно и Фиеско, взятыми под стражу. Доставив их на место, Пьетро исчезает и больше на сцене не появляется. Я сомневаюсь, чтобы в дальнейшем, когда происходит сражение, он принимал в нем участие. Гораздо более вероятно, если иметь в виду тот человеческий тип, к которому он принадлежит, что Пьетро, накопив достаточные средства, удалился в сельскую местность и, возможно, даже выращивает цветочки.

Служанка Амелии — очаровательная маленькая женская роль. Поскольку в то время в среде дворян считалось модным иметь рабов-черкесов, я, когда впервые ставил оперу, дал Амелии в услужение горничную-черкешенку. Эта фигура внесла прелестный экзотический оттенок в мрачный колорит суровой архитектуры и строгих костюмов того периода.

Служанка должна двигаться грациозно, с тонким чувством ритма. Когда она. появляется на сцене впервые (сцена в саду), ей стоит принести легкую шаль и накинуть ее на плечи госпожи до того, как Амелия начнет петь свою первую, очень важную арию "Как в этот темный час". Когда служанка ненадолго появляется во второй раз — чтобы возвестить о появлении посланника дожа, ей надо произносить текст ясно и медленно. Нужно точно рассчитать ее выход: служанка ждет появления Амелии и только тогда поет свою фразу. Она не кланяется посланнику (посланником является Пьетро), но жестом приглашает его войти. Только после слов Амелии: "Пусть войдет", относящихся к дожу, служанка удаляется, сопровождая посланника.

Паоло, отрицательный персонаж оперы, существенно отличается от Пьетро и играет гораздо более значительную роль. Когда мне впервые представилась возможность поставить "Симона Бокканегру", помню, как я поспешил к маэстро Серафину, чтобы заручиться его поддержкой и посоветоваться. Поздравив меня, он тут же спросил: "А кто будет у вас петь Паоло? Выбирая певца на эту партию, вы должны быть абсолютно уверены, что у него прекрасный голос и, главное, что он умный, тонкий актер. Эта роль очень важна".

Паоло Альбиани — золотых дел мастер, ему принадлежит лидирующая роль в партии плебеев. Сам Верди в письме к Бойто подчеркивал значимость этого персонажа. "Жаль, — писал композитор, — если такие мощные стихи будут вложены в уста заурядного мошенника… Поэтому я принял решение: Паоло не будет мелким злодеем".

Паоло честолюбив, беспощаден и по-настоящему зол. Любя золото, с которым он имеет дело благодаря своей профессии, он постоянно, поскольку позволяет положение, богато одевается, игнорируя суровые вкусы того времени. В качестве канцлера он может позволить себе не обращать внимания на строгие правила, которые вводит дож. Разве не он посадил Симона на трон? Чем более великолепен его наряд, тем более театрально эффектным будет его крах в конце драмы.

Уже в Прологе Паоло демонстрирует умение манипулировать общественным мнением, без очевидных усилий привлекая народ на свою сторону. Но он способен на измену ради собственной выгоды. Кстати, вот что писал Бойто в письме к Верди по поводу Паоло:

"Хорошо, если Паоло примет активное участие в последующем восстании гвельфов, которые пожелают свергнуть дожа. Его должны схватить, посадить в тюрьму и приговорить к смертной казни. Тогда мы в конце концов увидели бы, как дож хоть кого-то приговаривает к смерти!"

Удача начинает изменять Паоло после сцены в саду у замка Гримальди. Симон, выяснив, что Амелия Гримальди — его потерянная дочь, жестко и резко отказывает Паоло в его притязаниях на руку Амелии; в порыве разочарования и ненависти Паоло решает похитить девушку.

Позднее, в сцене в Зале Совета, когда Паоло видит Амелию, входящую вместе с толпой, он понимает, что его план рухнул, и пытается ускользнуть. Но дож останавливает его и подробно расспрашивает — у всех на глазах, прилюдно. В конце концов дож приказывает Паоло наказать того, кто пытался похитить девушку, кем бы ни оказался этот человек.

Трудно описать драматизм сцены, которая дает певцу великолепную возможность продемонстрировать свое актерское мастерство. Парализованный ужасом, Паоло не может прибегать здесь к чисто внешним, поверхностным приемам. Его движения должны быть напряженными, жесты скупыми; актеру следует строго следить за выражением лица. Надо передать горечь, которой переполнена душа Паоло, ведь он понял, что сам ведет себя к гибели, что рухнули все его честолюбивые замыслы. Он не знает, как уйти от проклятия, — вся толпа требует, чтобы он его произнес. Дож, в котором взыграла кровь старого корсара, презрительно хватает его и швыряет на землю с криком: "И ты произнесешь проклятье!" Паоло громко, с отчаянием восклицает: "Пусть он будет проклят!", после чего мы слышим полный ужаса шепот толпы: "Будь проклят", который леденит кровь.

Это очень сильная сцена, требующая, как верно отметил Серафин, двух прекрасных, тонких актеров.

В следующей сцене (в кабинете дожа) к Паоло частично возвращается самонадеянность. Вначале он бросает яд в бокал с водой, который стоит на столе у дожа, затем подстрекает двух заключенных, Фиеско и Адорно, убить Симона. Фиеско с негодованием отказывается: он неспособен пасть так низко, и его отправляют обратно в тюрьму. Но Паоло удается разбудить ревность в сердце Адорно: он убеждает юношу, что Амелия — возлюбленная дожа. Затем Паоло уходит, оставляя Адорно в одиночестве, и запирает комнату.

В третьем акте его интриги раскрыты. В цепях, потерпев полный крах, он противится заключению в тюрьму, изрыгает полные ядовитой злобы слова и в финальной вспышке ярости открывает, что отравил дожа.

"Теперь он, наверное, умрет раньше, чем я!" — кричит Паоло. Мне кажется, эти слова не следует произносить с торжествующей усмешкой, скорее они должны передавать ужас Паоло перед неминуемой развязкой. Заговоры и яд — вот средства того, кто является негодяем по своей сути, и, мне кажется, Паоло пронизывает настоящий ужас, когда собственная его смерть стоит рядом.

Габриеле Адорно — по существу тонкий и благородный человек, но обладающий неистовыми страстями. Его любовь к Амелии не чужда ревности, и он легко верит любым наветам, когда речь идет о доже. Кроме того, мы должны помнить, что он находится под влиянием Андреа (Фиеско), чья ненависть к Симону с годами не утихла.

В сцене, которая происходит в саду Гримальди, Габриеле оповещает о своем появлении, еще за сценой исполняя две великолепные строфы. Эти строфы — с ритмом баркаролы, звучащие под аккомпанемент арфы — напоминают песню трубадура. Лучше всего, если певец в точности исполнит указания Верди: первую часть споет издалека — ben lontano, как сказано у композитора, а вторую — приблизившись, piu vicino.

Хочу отметить, что здесь, как и во многих других частях оперы, остро и пленительно ощущается близость моря, его необъятных просторов. Действительно, море в определенном смысле является одним из главных героев оперы — жизнь Бокканегры и его последние мысли перед смертью связаны с морем. Когда я ставил оперу, даже действие Пролога развивалось возле моря.

Любовный дуэт Адорно и Амелии следует исполнять с настоящим благородством; не надо объятий, здесь нужна спокойная элегантность движений, благородная сдержанность отношений. Адорно вместе с Амелией внимает словам посланника дожа — тот сообщает, что сейчас здесь появится сам дож. Юноша с радостью принимает смелое предложение девушки — им надо поспешить обвенчаться, чтобы избежать сватовства Паоло, ведь Симон просит руки Амелии для своего приближенного.

Амелия уходит, чтобы подготовиться к приему дожа. Появляется Фиеско (Андреа), Адорно просит его благословить их брак с Амелией. Побуждаемый законами чести, Фиеско открывает юноше, что Амелия — не родная дочь Гримальди и что происхождение девушки неизвестно. Для Адорно это безразлично, он хочет жениться на Амелии, и в мелодии, полной почти религиозной красоты и благородства, Фиеско дает свое благословение.

Сцена в Зале Совета. Симон смотрит на площадь через огромное окно и узнает Адорно (но не Фиеско), который сражается на стороне гвельфов. Когда толпа врывается на сцену, они оказываются рядом, и неистовый, задыхающийся молодой человек бросается на дожа с обнаженным мечом. Его останавливает только внезапное появление Амелии: девушка бросается между ними и защищает отца своим телом.

Амелия рассказывает о попытке похитить ее. Патриции обвиняют в этом плебеев, а плебеи — патрициев. Враждующие партии бросаются друг на друга с обнаженными мечами. Их останавливает полная страсти речь Симона, он призывает всех к миру, и в конце огромного ансамбля Адорно с чувством собственного достоинства отдает ему свой меч. Симон, оценив мужество юноши, отказывается принять меч. Оставшись с глазу на глаз, Симон и Габриеле демонстрируют взаимное уважение. Здесь следует достаточно длинная пауза, которая крайне необходима — она позволяет Адорно удалиться в сопровождении стражи, а Симону спокойно, не спеша, вернуться к трону.

Эти сцены очень сложны, они должны быть предельно точно рассчитаны по времени. Зачастую нас подстерегают здесь самые неожиданные "сюрпризы". Помню, однажды, когда я пел Симона в театре "Сан Карлуш" в Лисабоне, тенор, подняв меч со словами: "О небо! Вы человек, облеченный властью!", продолжал взирать на меня с таким ужасом, что я решил, будто все вокруг загорелось. Затем, наклонившись ко мне, он хрипло прошептал: "Я потерял голос".

Желая спасти положение, я бросил на него страшный взгляд и властным жестом показал стражникам, что они должны увести его. Ария Амелии, мой призыв к миру — вся дальнейшая сцена продолжалась без тенора. Однако когда начался большой финальный эпизод, я с большим удивлением увидел Адорно — правда, он был совсем не похож на прежнего — и услышал очень красивую фразу: "Амелия спасена, и она любит меня", которая торжествующе взмыла вверх, под своды зала.

Знаменитый тенор Карло Коссутта случайно оказался в театре и, мгновенно поняв, что произошло, предложил заменить потерявшего голос коллегу. Тот в это время рыдал в своей гримерной. Коссутта не был знаком с расположением декораций, более того, он никогда не пел партию Адорно на сцене. Но благодаря "корректирующим" взглядам и кивкам, которые мы с постановщиком бросали Карло, его удалось провести в полной безопасности через все подводные рифы.

Роль Адорно не таит в себе психологических проблем и очень проста для театрального воплощения. Страстный, преданный, полный энтузиазма, того, что французы называют elan (порыв), он действует всегда элегантно, пользуется выразительными жестами. Когда Адорно узнает правду о родственных связях между Амелией и дожем, он тут же клянется Симону в верности и оказывает ему уважение и поддержку. В конце, когда Адорно провозглашают новым дожем Генуи, актеру не следует важничать и надуваться, надо встать на колени перед мертвым дожем и помолиться за него.

Джакопо Фиеско — гордый аристократ, неумолимый враг Симона; он не идет на примирение до самого конца. Лишь узнав всю правду от умирающего Симона, Фиеско прощает его.

В моей практике только один раз эти два человека действовали в полном согласии с самого начала оперы, правда, их действия не носили характера заговора. Начался Пролог, и во время первого диалога Симона и Фиеско (которого в тот вечер пел Андреа Монджелли) я увидел этакую рощицу из бамбуковых палочек, высаженную на авансцене, причем из каждой палочки торчал пиратский микрофон. Продолжая диалог с Фиеско, я показал ему эти микрофоны, и мы сразу поняли, что надо делать.

Удивленные слушатели явились свидетелями небывалого зрелища: мощная фигура Монджелли следовала за возбужденным Симоном, мы склонялись и выдергивали один микрофон за другим, при этом Симон не забывал рассказывать неумолимому Фиеско о своей печальной судьбе.

Конечно, потом нам пришлось выдержать настоящую битву — и, увы, эта битва была не последней, — так как невозможно добиться справедливости от бесчестных людей, которые наживаются на наших творческих достижениях.

Однако вернемся к Джакопо Фиеско. Несмотря на интенсивные поиски, мне не удалось найти исторический прототип этого человека, но с уверенностью могу сказать, что он происходит из древнего и славного генуэзского рода. Один из представителей этого рода, герцог Ливорно, занимал важные политические посты и оказывал большое влияние на жизнь города. Из рода Фиеско также вышло по меньшей мере два папы и семьдесят два кардинала Римской католической церкви. Род Фиеско, как бы соревнуясь с такими крупными родами, как Дориа и Спинола, дал стране ряд прелатов, генералов, адмиралов и послов.

В Прологе Джакопо выходит из дворца, где его блудная дочь лежит мертвая. Нам не рассказывают, при каких обстоятельствах она вернулась домой. Мы знаем только, что ее держали в заточении в фамильном замке, чтобы предотвратить скандал, который мог возникнуть из-за ее связи с Бокканегрой. Бедное существо умирает в мрачных покоях, не спев ни единой ноты!

Верди очень точно знает, каким бы он хотел видеть Фиеско. В письме к Рикорди он говорит:

"Для партии Фиеско нужен глубокий голос с несколько жестким, безжалостным, пророческим и мрачным оттенком. Пожалуйста, найдите мне исполнителя с нижним фа и "стальным" голосом".

Думаю, когда Верди писал эти строки, он прежде всего имел в виду первую яростную схватку Фиеско с Симоном, где "стальной" голос и каменное сердце соединяются, чтобы выразить фанатичную гордость Фиеско и его страстное желание отомстить. На мой взгляд, играя Фиеско, надо подчеркивать его аристократизм; даже проявления ненависти и злобы должны быть исполнены достоинства и почти королевского величия. Разница между Фиеско, человеком высокого ранга, и теми, кого он считает плебеями, выражается и в манере его речи: он обращается к противнику, называя его по имени: "Симон", в то время, как тот называет его почтительно: "Фиеско".

Даже когда Симон на многие годы становится дожем, патриций по-прежнему не испытывает к нему никакого уважения. В сцене, которая происходит в Зале Совета, Фиеско оплакивает Геную в очень красивых и звучных фразах: "О моя страна, какой позор для тебя! Этот гордый город в руках корсара!"

В Фиеско нет ничего недостойного, и в опере есть моменты, когда он испытывает и выражает истинные человеческие чувства. Впервые это происходит в Прологе и воплощается в прекрасных звуках, когда Фиеско поет: "Сокрушенный дух", а хор, расположенный за сценой, с разрывающей сердце тоской возглашает: "Она мертва". Затем Фиеско проявляет живые чувства в саду Гримальди, когда он (в качестве Андреа) благословляет союз Амелии и Адорно. Этот короткий дуэт с тенором имеет почти мистическую окраску и звучит как непроизвольная молитва.

В конце оперы Фиеско все еще с ненавистью ведет внутреннюю борьбу с Бокканегрой, все еще жаждет отомстить за обиду, нанесенную чести его семьи. И только когда Симон открывает ему всю правду, Фиеско прозревает. Осознав ошибку, сопровождавшую его всю жизнь, он бросается в объятия врага — следует один из наиболее трогательных дуэтов из всех, когда-либо написанных Верди. Затем, почти выкрикивая слова, чтобы скрыть свою боль и печаль, он извещает народ о смерти дожа. Эти последние пятнадцать тактов, с очень свободным темпом, эмоциональными паузами и предельно ясным произношением на фоне pianissimo оркестра, должны казаться как бы летящими к небу: туда устремились надежды, упования дожа, его благородная душа.

Амелия Гримальди (или Мария Бокканегра) во многом является типичной женщиной своего времени.

Женственная и вместе с тем смелая, целомудренная и несколько меланхоличная, она живет в изоляции как дочь Гримальди; тем не менее она хорошо разбирается в политических битвах, кипящих вокруг нее, знает о планах изгнанных заговорщиков и боится за своего любимого Адорно, который вовлечен в заговор. Иногда она грезит о детстве, вспоминая маленький домик у моря неподалеку от Пизы, прошлое так непохоже на ее нынешнюю жизнь в гордом замке, принадлежащем гордому роду. Музыка ее первой арии, когда она ждет возлюбленного, напоминает мягкое, плавное движение волн. В этой прекрасной опере присутствие моря всегда ощущается в музыкальной ткани, является одним из средств художественной выразительности.

Когда появляется дож, Амелия холодно приветствует его: как человек из стана Гримальди, она считает Симона тираном и врагом. Амелия даже не кланяется дожу сразу, на andante mosso, а ждет постукивания небольшого crescendo на тактах 4 или 5. Я интерпретирую это место так: дож должен бросить на нее властный взгляд, требуя уважения к себе как к представителю власти. Когда он видит, что девушка приветствует его глубоким, хотя и несколько запоздалым поклоном, он расслабляется и обращается к ней с вопросом: "Дож говорит с Амелией Гримальди?" Это следует петь в свободном темпе.

"Так все называют меня", — отвечает Амелия неопределенным, скорее враждебным тоном. Музыка в оркестре подчеркивает строгость реплики дожа: "Разве не хотят твои изгнанные братья вернуться на родину?" Затем он протягивает ей документ и ждет, пока она его с интересом читает; там написано, что братья Гримальди прощены.

Что-то неуловимое притягивает Амелию к этому величественному человеку, которого она видит впервые. Неожиданно для себя она начинает рассказывать ему о своей жизни. Конечно, Амелия уже не дитя, но есть что-то детское в ее рассказе о прошлом. Она вспоминает о том, как умерла ее няня, как она сама ушла из дома, заблудилась и потерялась. Амелия вспоминает прошлое с драматическим напряжением, пылом, она не может стоять на месте и все время ходит по сцене. В ее трогательных воспоминаниях снова ощущается присутствие моря. И еще мы чувствуем, как в душе Бокканегры растут возбуждение и надежда. Незаметно они приближаются друг к другу, их чувства как-то странно сливаются, и обо всем этом нам рассказывает музыка.

Allegro moderato Амелия и Бокканегра начинают петь нерешительно, почти шепотом, без дыхания. Затем, когда они сравнивают портреты, темп постепенно ускоряется и идет crescendo, они нежно обнимают друг друга, подхваченные мощной волной чувства. Здесь очень важно правильно исполнить каждую музыкальную деталь. На allegro con espressione нужно очень тщательно и точно исполнять восьмые и шестнадцатые; следует слегка замедлить темп, чтобы полностью сохранить mezza voce; dolcissimo должно быть действительно очень нежным, после чего следует незначительное crescendo. Здесь можно позволить себе немного сценической свободы, помня, что в самом Верди поет душа отца, который всегда с глубокой печалью думает о собственных потерянных детях.

Этот тончайший дуэт невероятно труден, особенно для баритона, который должен петь мягчайшим mezza voce, причем на очень высоких нотах, как бы переносясь в высшие сферы! Там, на небе, настоящий рай, и не уста, а сердце отца произносит: "Дочь моя, я трепещу при этом слове". Они прощаются с огромной нежностью, дож самозабвенно восклицает: "Дочь моя!" — на верхнем фа. Звучит эта фраза удивительно трогательно, глубоко проникая в наше сердце.

Мне повезло, что я пел в "Симоне Бокканегре" в те времена, когда дирижерам, которые, безусловно, обладали на репетициях всей полнотой власти, все же хватало ума, чтобы прислушиваться к суждениям певцов. "Выскажите свои соображения, — говорил маэстро Серафин. — Если они покажутся мне интересными, мы решим, что делать". В соответствии с этим мне всегда позволяли завершать великолепную сцену в саду на верхнем фа; я стоял на сцене потрясенный, совершенно неподвижно, и в это время закрывался занавес. Эффект получался захватывающий — и с точки зрения вокальной, и с точки зрения сценической, слушатели никогда не оставались равнодушными.

Я знаю, что сегодня не многим хватает смелости или вкуса, чтобы взять на себя ответственность и согласиться на купюры, предложенные актером. (На самом деле, чтобы сохранить "верность оригиналу", многие предпочитают видеть в партитуре лишь то, что лежит на поверхности.) Купюра в конце сцены в саду вызывала разноречивые оценки, но я лично целиком и полностью за нее. В конце концов в следующей сцене Амелия сама подробно и ясно рассказывает о том, как ее пытались похитить. А это все, что требуется. Текст же, который Паоло и Пьетро бормочут в конце сцены в саду, сопровождающийся не самой блестящей музыкой, ничего не добавляет к пониманию происходящего, а только мешает действенно закончить сцену.

Сцену в Зале Совета, появление там Амелии необходимо очень тщательно отрепетировать. Сценически здесь все должно быть предельно четко спланировано, чтобы создать атмосферу героизма вокруг дочери дожа: она входит и бросается к отцу, дабы защитить его от возлюбленного. Следуют речитативы, которые надо исполнять свободно, в соответствии с ситуацией, очень патетично, возвышенно, каждое слово должно произносить отчетливо. С нежностью и выражением какой-то почти детской мольбы Амелия впервые обращается к отцу с просьбой простить человека, которого она тайно любит. А он в свою очередь, весь во власти отцовских чувств, поет legato, rallentando, dolcissimo, пока не наступает долгая пауза."… Когда она грустит, моя душа переполняется любовью".

Амелия поет арию "В сладкий час". По-моему, для столь женственного выражения чувств прежде всего необходима предельная ясность артикуляции, потому что именно от нее зависит поведение людей, пришедших на сцену вместе с девушкой. И требуется абсолютная чистота тона для божественного "Мира! Мира!", которое взмывает над заключительными словами страстного призыва дожа к миру: "Молю смиренно мира, молю в скорбях любви!" В следующей сцене, когда в кабинете дожа Амелия обнаруживает Адорно, она снова проявляет смелость и любовь. Подавленная тайной, которую не может открыть, она умоляет возлюбленного удержаться от ревности и гнева и спрятаться, так как слышны шаги дожа.

Симон входит, погруженный в размышления. Амелия спрашивает: "Почему ты так печален, отец?" Эти слова не надо произносить грустным тоном, шестнадцатые достаточно точно передают здесь ее беспокойство.

Когда отец задает ей вопросы, она отвечает уверенно, защищая свою любовь к Адорно. Ее горячность потрясает и трогает дожа; он устало просит ее уйти. Затем он пьет воду, в которую Паоло подсыпал яд.

Амелия, уходя, восклицает: "Великий боже! Как я могу спасти его?" Тревогу Амелии можно подчеркнуть — она идет к двери, затем неожиданно меняет направление и прячется в кабинете, чтобы в случае необходимости защитить отца от Адорно. Мы иногда не придаем значения таким тонкостям, а на самом деле они очень помогают зрителям понять суть происходящего на сцене.

Дож засыпает. Короткий дуэт Адорно и Амелии исполняется возбужденно, sotto voce. Но когда Симон просыпается и поднимает меч на Адорно, Амелия, ни секунды не колеблясь, падает на колени и простирает к отцу руки, защищая возлюбленного. Только после того, как Симон раскрывает тайну, воскликнув: "Дочь моя!", Амелия встает, отец заключает ее в объятия, и так, обнявшись, они остаются до конца трио. Затем, под аккомпанемент хора за сценой, Адорно клянется дожу в верности, добивается его прощения, получает обратно свой меч и покидает кабинет вместе с Капитаном.

В последней сцене Амелия, сияющая невеста, осознает, что отец умирает, лишь услышав его слова: "Все кончено, дочь!" Молодая чета должна выйти из церкви до слов "Кого я вижу?", которые шепчет Амелия, замечая Фиеско рядом с отцом. Музыка здесь подчеркивает счастье героев; и всеобщая радость, пронизывающая начало сцены, весьма эффектно сменяется внезапной печалью и ужасом, когда приближающиеся к дожу для благословения Амелия и Адорно вдруг осознают ситуацию. Как всегда — слушайте музыку; она — наш лучший проводник и помощник.

Итак, начав с безымянного Капитана лучников, мы в какой-то степени проследили за действиями Симона, реакциями его врагов, последователей и тех, кому принадлежит его сердце. Теперь давайте посмотрим, как описывает Бокканегру его творец, Верди, который знал своего героя лучше всех.

В письме к Джулио Рикорди, написанном в 1880 году, композитор утверждает: "Либо опера существует для певцов, либо певцы существуют для оперы. Это старая аксиома, которую не понимает ни один импресарио, но без нее невозможен театральный успех. Ваш состав хорош для "Скала", но не для "Симона Бокканегры". Ваш баритон (Морель), скорее всего, молод. Конечно, у него есть и голос, и талант, и чувство — все в избытке, но он не сможет обрести спокойную уверенность, внешне ощущаемую властность, очень важные для роли Симона. Эта партия столь же изнурительна, как партия Риголетто, но в тысячу раз труднее. Роль Риголетто существует уже в тексте, и, обладая хорошим голосом и актерской чувствительностью, певец великолепно справится с ней. А исполняя Бокканегру, мало иметь только голос и чувства. Роли недостает театральности, ее надо вылепить самому. Итак, прежде всего здесь нужен большой актер. Страстный, мятущийся, с душой, полной огня, а внешне гордый и спокойный (чего так трудно достичь) — вот что необходимо для Бокканегры".

Другую точку зрения на эту уникальную личность высказывает Эмилио Радиус: "Симон Бокканегра — это роль льва, но льва старого, усталого, измученного врагами. Любя сельский покой, он ввергнут в атмосферу, окрашенную кровью. Фигура Симона Бокканегры — это также проявление глубокой любви Верди к Генуе, Лигурии, к морю. Стариком Верди любил проводить зиму в Генуе, и, если внимательно слушать, можно ощутить в музыке отголосок морских волн — с начала до конца оперы. Море у Верди очень сильное и наивное — с берега на него взирают с восхищением, страхом и почти детским восторгом".Симон — не только первый народный дож Генуи, но, по замыслу Верди, представитель Италии времен Рисорджименто, с которым так тесно связаны все чувства композитора. Речь Симона напоминает письмо, написанное Франческо Петраркой итальянским коммунам и синьориям, где он призывал их прекратить борьбу друг против друга. Письмо это призывало прежде всего к объединению страны: "У Адрии и Лигурии общая родина".

Бокканегра — идеальный правитель, который действует справедливо, руководствуясь честью и любовью. Его гуманность огромна, всеобъемлюща, как отцовская любовь; беспредельны его любовь к стране и неизменная любовь к морю. Симон великодушен, прощая оскорбления; он горячо верит во всемогущество бога. К богу он обращается в последние минуты жизни, забывая о собственном убийце. В финале, просветленный, Симон поручает заботам Фиеско дитя своей возлюбленной, Марии, чье имя он произносит вместе с последним вздохом.

По любым меркам Симон — гигантская фигура, как внешне, так и внутренне. Его не может играть человек небольшого роста. Статуя на гробнице демонстрирует его физическую мощь, а Верди наделяет его моральным величием.

Не могу описать чувства — радость, уважение, истинную любовь, — с которыми я всегда стремился служить этому великому произведению и как исполнитель главной роли, и как режиссер. Самомнение, тщеславие исполнителя, стремление к эффектным трюкам режиссера кажутся мне непростительными грехами. Ведь, ставя оперу, мы являемся лишь интерпретаторами, а не творцами, и наш долг — наилучшим образом воплотить идеи композитора, а не создавать собственные экстравагантные концепции. Конечно, мы должны полностью выложиться, отдать образу все свои чувства, индивидуализировать хорошо знакомую всем роль.

Так называемый "скрытый смысл", который придумали некоторые режиссеры, чтобы показать, как "глубоко" они проникли в реальный замысел композитора, обычно нелеп и заслуживает только презрения. Нет никакой надобности вторгаться в ткань произведения, искажать ход либретто и психологию развития характеров. Нам нужно просто идти тем путем, которым шел композитор, причем до того как он написал первые ноты. Этот путь и легче, и ближе к истине.

Если бы Леонардо да Винчи услышал хоть половину тех "пояснений", которые впоследствии были высказаны по поводу его Джоконды, он, думаю, никогда не приступил бы к картине!

Боюсь, что и в музыке, и в живописи обитает слишком много пигмеев, которые "интерпретируют" творения великих, исходя из собственной амбициозной заурядности.

Однако, чтобы успокоиться, давайте вернемся к величественной фигуре Симона Бокканегры — к его фигуре в буквальном смысле этого слова, которая стоит на гробнице в музее Лигурийской скульптуры и архитектуры в церкви Святого Августина в Генуе.

Как я уже отмечал, статуя изображает высокого, импозантного человека. Это навело меня на мысль о сугубой важности внешней, физической стороны образа. Вообще-то все сказанное можно отнести к любой роли! Очень советую актерам, размышляя над оперным репертуаром, помнить, что их внешний вид на сцене должен соответствовать избранному образу, быть правдоподобным. Дело не в том, какие партии вам больше всего нравится петь, и даже не в том, какой репертуар больше подходит для вашего голоса, хотя, естественно, все это тоже очень важно. Если в партии Симона Бокканегры на сцену выйдет коротышка, ему попросту никто не поверит, так же как вряд ли кого-нибудь пленит тщедушный, кривоногий Отелло. Красивый актер или некрасивый — это не так важно; надо, чтобы ему верили. В данной ситуации небольшая жертва своему самолюбию, принесенная вами, будет свидетельствовать о вашем уважении и к себе, и к искусству, которому вы служите.

Помню, в молодости я встретил в доме своего учителя, маэстро Джулио Крими, баритона Кармело Мауджери. Он обладал большим голосом, звучным и звонким, и смехом, похожим на раскаты грома. Но телосложением Кармело отличался плотным, да и ростом был невысок. Однако он с большим умом выбрал репертуар, который подходил его внешним данным, и в этом репертуаре имел громадный успех. В частности, он был непревзойденным исполнителем партии Джанчотто в опере Дзандонаи "Франческа да Римини". Вот вам классический пример, когда актер сумел подчинить собственное самолюбие требованиям сценической достоверности.

В Прологе Симон еще молод, это живой, импульсивный корсар. А потом, через много лет, когда, собственно, и начинается действие оперы, перед нами уже появляется благородный правитель. Надо показать, что он постарел, волосы и борода его поседели, но фигура осталась по-прежнему сильной, прямой, манеры спокойны и безупречны, жесты строги и скупы. Горький жизненный опыт прочертил около глаз глубокие морщины, которые еще больше подчеркивают благородство его облика. Походка дожа отличается размеренностью, твердостью.

В нем нет ничего показного. Сила и благородство Симона, которые так мощно действуют на нас, — это качества человека, живущего внутренним миром, миром души; он должен находиться в гармоническом единстве с окружающей действительностью. Когда я ставил "Симона Бокканегру" в Лондоне, декорации изображали здания очень простой архитектуры из белого и серого камня, что подчеркивало генуэзскую суровость. Генуя того времени не признавала также драгоценности, меха — все то, что свидетельствовало о богатстве. Лондонские критики в целом отнеслись к моему замыслу неодобрительно. Однако на следующий год (возможно, разобравшись в истории или что-то прочитав) они уже взахлеб хвалили "эти прекрасные голые каменные стены".

Сцена в саду Гримальди, в конце которой Симон понимает, что Амелия — его дочь, требует от певца большой глубины чувств, но также и самого тщательного самоконтроля. Слезы тут пагубны, потому что надо петь! И нельзя слишком уж отождествлять себя с персонажем. Помню, как-то я пел за границей и вдруг почувствовал себя таким одиноким, так заскучал по семье, по своей любимой дочери Чечилии, что мне еле-еле удалось сдержать слезы. Но все же я не смог скрыть волнения, и очаровательная, очень добросердечная Мария Канилья заметила блеск в моих глазах. Вместо того чтобы покинуть сцену, она вернулась, расплакалась и обняла меня. И так, не разнимая рук, она оставалась до конца сцены, пока я не спел на mezza voce свое верхнее фа. Это было не совсем то, чего добивался постановщик, но зато эффект получился потрясающий!

Никто из режиссеров не может отказать себе в удовольствии поставить сцену в Зале Совета максимально зрелищно и динамично — я не был здесь исключением. Поддавшись искушению использовать несколько тактов до открытия занавеса, я распорядился поднять его, когда дож сидел уже на троне, а у его подножия стояли все советники Бокканегры.

Мой старый друг, Капитан лучников, приводит посланников от короля Тартарии, которые приносят богатые дары. Среди подарков — золотой меч; блестящий посол передает его прямо мне в руки как символ мира. Впечатляющее зрелище! Хочу добавить, что, сыграв роль Симона несколько сот раз, я по-прежнему каждый раз думал, как бы получше провести сцену в Совете. Подробные рекомендации по поводу развития этой огромной сцены излишни — пожалуй, они даже выглядели бы самоуверенными, так как и Верди и Бойто очень ясно и детально все изложили. "Улучшать" их значило бы оскорблять и композитора, и исполнителя роли Симона.

После разговора в кабинете с Амелией и ее ухода Симон со все возрастающей слабостью склоняется в кресле и думает (а мысли его выражены в очень красивых речитативах) с печальной грустью о бремени власти. Кульминация наступает в потрясающей фразе: "Даже свежая вода имеет горький вкус на устах человека, обреченного властвовать". Однажды, после представления в Лиссабоне, покойный король Умберто пришел ко мне в гримерную и поведал, как глубоко он был тронут этими словами, положенными на великолепную музыку. Динамика у Верди всегда дает быстрое разрешение драматическим ситуациям и неожиданным поворотам. Так, мы мгновенно переходим от почти ангельских фраз, которые поет Симон в полусне, к сцене, когда он поднимает меч на Адорно и грозит пыткой. И тут же Адорно, узнав о родстве Амелии и Симона, клянется служить дожу, а Симон посылает его остановить сражение — все эти события происходят на фоне великолепного, ритмически четкого хора за сценой.

Форма, сила и колорит финальной сцены абсолютно уникальны. Симон входит, еле волоча ноги, его боль и слабость подчеркиваются жалобными аккордами в оркестре. Держась за стены и колонны, чтобы не упасть, он добирается до окна и простирает руки к своему любимому морю: "О успокоение! Морская зыбь!.. О море!.. О море!.." Успокоенный морской зыбью, Симон не замечает появления Фиеско, которого давно считает мертвым, но странно знакомый резкий голос возвращает его к реальности.

Пытаясь побороть все возрастающую слабость, Симон вспоминает, кому же может принадлежать этот столь знакомый голос. Затем, охваченный радостью и вместе с тем печалью, он громко восклицает: "Фиеско!", узнав старого врага, и благодарит бога за то, что он подарил им возможность примириться перед смертью. Под удивительно красивую и трогательную музыку два старых человека, потратившие всю жизнь на бесполезную вражду, встречаются перед лицом смерти, чтобы вместе порадоваться счастью юной четы, которую оба так любят. Здесь снова сердце Верди скорбит, вспоминая о собственном неизбывном горе.

Когда Симон и Фиеско наконец обнимают друг друга, темп надо замедлить — от слов "Она идет!" до конца, — давая полностью развиться каденции, которая заключает волшебный дуэт: "Пойдем благословить ее…"

Пламя жизни Симона уже едва мерцает, он шатается, поддерживаемый своим бывшим врагом, благословляет ставшую перед ним на колени чету и поет с почти неземным piano короткую, но невероятно трудную молитву: "Боже великий, я их благословляю…" Затем он медленно угасает на своем троне, где остается в течение всего финала.

В pausa lunga (долгой паузе) Симон собирает последние силы и властно, четко произнося слова, провозглашает Адорно новым дожем, поручая Фиеско выполнить его распоряжения. Затем он воздевает руки к небу, к Марии, которую отняли у него, но чей образ он всегда хранил в сердце, и с ее именем на устах замертво падает на землю, а Амелия и Адорно повторяют одно слово: "Отец, отец!"

Данный текст является ознакомительным фрагментом.