«ПАУЛЬ» ИЗ БУХЕНВАЛЬДА

«ПАУЛЬ» ИЗ БУХЕНВАЛЬДА

Резко похолодало. Мокрый снег. Пронизывающий до костей, обжигающий ветер. На склоне горы мы вырыли землянки. Наносили хвои, сена — вот и готовы зимние квартиры.

Первым поздравил нас с новосельем сосед справа — командир партизанского отряда Армии Крайовой поручник Герард Возница — Гардый. Под Козлувкой их база. А мы — под Явожем. Точнее, над ним.

В Явоже остался наш боец — из военнопленных — Андрей. Хорошо владеет польским и немецким языками.

Тадек — наш сосед слева — уговорил по нашей просьбе местную вдовушку, и она «ради общего дела» дала свое согласие «выйти замуж» за Андрея. Сыграли «свадьбу». И остался Андрей в Явоже, вошел в роль. В доме «молодоженов» мы устроили явочную квартиру. Жениху (так в отряде прозвали Андрея) я приказал в лагерь не являться.

— Товарищ капитан!

Открываю глаза — Андрей. По лицу вижу: случилось что-то важное.

— Почему нарушил приказ?

— Ночью заявились двое — мужчина и женщина. Мужчина говорит по-немецки. Женщина переводит. Спрашивают вас. Просят, чтобы мы помогли переправиться в отряд.

Сон как рукой сняло. Беру Заборонека, Евсея — и в Явоже.

Гости как раз завтракали. Вдовушка постаралась: выставила чуть ли не все припасы. Зажаренную на сале яичницу с аппетитом уплетал рослый мужчина. Одет прилично. На первый взгляд лет тридцать пять — сорок. Лицо волевое, решительное. На лбу — глубокий багровый шрам. Женщина значительно моложе. Увидев нас, встрепенулась, прижалась к своему спутнику. На пальце у нее я заметил обручальное кольцо.

Мужчина поднялся нам навстречу.

— С кем имею честь? Я — представитель советского командования.

— Товажиш совецкий, — обрадовалась паненка, — то добже, бардзо добже. Пауль не розумье ни по-польски, ни по-россиянски, Пауль — коммунист.

Из ее сбивчивого рассказа, вырисовалось следующее.

Пауль Штумпф, заключенный № 13378, несколько лет находился в Бухенвальде. Прошел все круги ада: дорогу смерти, каменоломню, камеру-одиночку в бункере. Был «поющей лошадью». Тебя впрягают в огромный железный каток или в повозку, нагруженную каменными глыбами. Тащи бегом и пой, пока есть силы. Замолчишь, упадешь — смерть.

В 1943 году — как-никак немец — попал в лагерную канцелярию. Наладил связь с интернациональным подпольем. Многих обреченных спас от смерти, меняя номера, отличительные знаки. От номера, от знака, намертво пришитых к лагерной одежде, нередко зависела жизнь.

Случилось так, что начальник Пауля получил новое назначение — в Освенцим. Взял с собой заключенного № 13378. Ценил за почерк и аккуратность.

— В Освенциме, — закончила свой рассказ паненка с кольцом, — мы встретились. Помогли друг другу бежать. Я люблю его.

Магда, так звали паненку, добавила, что у Пауля очень важные сообщения для советского командования. Она что-то шепнула гостю. Его невозмутимое лицо оживилось.

— Я, — заявил он, — видел Тельмана. Знаю, где он сейчас. Вождя немецких рабочих можно спасти.

— Но ведь было, — говорю, — официальное сообщение в немецких газетах: Тельман погиб в конце августа во время налета американской авиации.

Магда перевела. Пауль расхохотался:

— Обычная провокация наци, рассчитанная на простачков. Гитлер боится, а в нынешних условиях это естественно, каких-либо попыток спасти, освободить Тельмана. Поэтому и придумал утку с бомбежкой. Его держат, — настаивал на своем Пауль, — в одиночных камерах десять лет ради иной цели. Убитый Тельман станет раньше или позже знаменем новой Германии. Сломленный, предавший — ее позором.

— Что вы предлагаете?

— Я знаю, где его содержат в строжайшей изоляции, без имени, просто под номером. У меня есть план спасения.

Я сдерживал себя, задавал вопросы с подковыркой, но, честно говоря, все во мне ликовало: Тельман жив, Тельмана можно спасти! Я вспомнил школьный митинг в Веселом после поджога рейхстага. В этот день мы узнали об аресте Эрнста Тельмана. Горящие глаза ребят, сжатые кулаки: «Рот фронт!»

Тельман… Это имя стояло для меня в одном ряду с самыми дорогими именами.

— Хорошо, — сказал я Паулю, — постараюсь связаться с командованием. До ответа — вы наши гости.

В лагере нас уже ждал Гардый. Я кратко изложил ему содержание разговора с Паулем. Гость Гардому почему-то не понравился.

— Не верю швабу!

— Он наш товарищ.

— Это еще надо доказать…

Гардый ушел и час спустя возвратился в сопровождении долговязого рыжего парня. Оказалось, тот тоже побывал в Бухенвальде. Пауль обрадовался «камраду». На все вопросы отвечал обстоятельно, со знанием таких деталей, которые могут быть известны только человеку оттуда.

Я вышел проводить Гардого и его спутника.

— Ну как?

— Был он, был в лагере. Мне даже лицо его кажется знакомым. И эти поперечные шрамы на лбу. Где я его видел?

Гардый стоял на своем:

— Не спешите. Езус Мария, только не спешите с запросом командованию. Надо проверить.

Немногим раньше мы получили такую радиограмму:

«Голос. Предупреждаем, что гестапо забрасывает в партизанские отряды и разведгруппы своих агентов, переодетых в гражданскую форму или под видом советских военнопленных. Будьте осторожны.

Павлов».

Неужели Пауль и Магда тоже провокаторы? Не верится. Держатся очень естественно. Но почему Пауль так не нравится Гардому? И Ольга твердит: «Не верю, не верю».

Вызвал Метека. Бывший телохранитель Ольги ходил у нас в связных. Лишь утром пришел от Грозы.

…Пауль и Магда весь день просидели в землянке, которую мы им отвели. Вечером я пригласил их к себе поужинать. Метек, как было условлено, только и ждал этой минуты. Залез под нары Пауля, притаился. Возвратились гости навеселе. Тут же уснули. Метек тоже задремал. Проснулся от сердитых голосов. Магда шепотом распекала Пауля. Тот отвечал… по-польски.

Утром наш повар позвал гостей на «сниданье». Метек бросился ко мне. Мы взяли их во время завтрака, сытых, уже поверивших в свою счастливую звезду. Прибежал Гардый:

— Отдай их нам, капитан Михайлов. У меня на провокаторов нюх. Люблю с ними разговаривать.

Сначала наши «гости» возмущались арестом, повторяли свои ответы. Первой заговорила Магда. Да, агенты гестапо.

На очных ставках грызлись, словно саранча в банке, и, все еще на что-то надеясь, топили друг друга.

Пауль действительно был и в Бухенвальде и в Освенциме, но не заключенным, а надзирателем, потом начальником отдела. И по совместительству — «подсадной уткой» в польском блоке. Под Данцигом когда-то учился в польской школе, отлично знал язык. Избитого, его подсаживали на недельку в блок к новичкам, не очень искушенным в тонкостях лагерной жизни. К концу недели из польского барака в бункер переводили всех, кого заносил в свой список Пауль.

Уводили и его в тот же бункер, камеру-комнату. Пауль предпочитал жить рядом со своими жертвами.

Ночью он выходил из своей комнаты, надзирательским ключом открывал соседнюю камеру и представал перед вчерашним «пшиятелем» по бараку в эсэсовской форме. Тащил ошеломленную жертву в свою камеру, аккуратно вешал мундир. Любил Пауль медленную, мучительную смерть, вопли, хрипы, затянувшуюся агонию.

Магду Пауль встретил в лагерном публичном доме. Она тоже сделалась «подсадной уткой» в женском бараке. Обрабатывал Магду тот же Пауль. Однажды поляк, побывавший в бункере и чудом вырвавшийся оттуда, узнал Пауля в бараке и успел сообщить об этом новой партии заключенных, участникам Варшавского восстания. В первую же ночь Пауля связали, избили. Утром его нашли полузадушенным. Спас железный организм. После этого случая начальство решило использовать Пауля с его напарницей на новой работе.

Мы судили их именем польского и советского народов.

Мне первому пришлось объявить приговор на русском языке. Гардый прочитал на польском. Его боец по поручению двух отрядов объявил:

— Цум тод!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.