Глава третья. Мадам де Берни

Глава третья. Мадам де Берни

Мадам де Берни стала для меня настоящим Божеством. Она была одновременно матерью, подругой, семьей, другом, советчицей. Она создала писателя; она утешала молодого человека; она плакала, как сестра; она смеялась, она являлась каждый день, точно благодатная дремота, и усыпляла все горести.

Из письма Бальзака Эвелине Ганской

В середине 1821 года в жизни Бальзака впервые появляется имя мадам де Берни.

Ей в то время было сорок четыре года, и она была соседкой семейства Бальзак — Салламбье в Вильпаризи. Строго говоря, супругам де Берни принадлежали два дома в Вильпаризи: один — непосредственно рядом с домом, где жили Бальзаки (его сдавали одному отставному полковнику), другой дом, купленный графом де Берни в 1815 году, кстати сказать, у разорившихся Монзэглей, был расположен на краю городка, поэтому его жильцов и стали называть «дамы с околицы».

Этот дом отличался от остальных домов Вильпаризи. Он был красиво украшен и богато обставлен, а перед ним находилась ровная песчаная площадка, окаймленная апельсиновыми и гранатовыми деревьями в кадках.

Бернар-Франсуа Бальзак давно знал графа Габриэля де Берни, отпрыска древнего дворянского рода и советника Королевского суда (а еще раньше — Императорского суда). Оба семейства жили по соседству еще в парижском квартале Марэ, но там де Берни относились к Бальзакам с некоторой снисходительностью, а Бальзаки к де Берни — с известной почтительностью и осторожностью. Еще бы, де Берни имели полное право на вожделенную дворянскую частицу «де» и занимали более высокое положение в обществе.

Во времена якобинской диктатуры, 8 апреля 1793 года, Габриэль де Берни женился на мадемуазель Гиннер, дочери арфиста, выходца из Германии, и Луизы де Лаборд, камеристки Марии-Антуанетты. Крестным отцом этой девушки, родившейся 23 мая 1777 года, был сам Людовик XVI, а крестной матерью — королева. Поэтому девочку нарекли Луиза-Антуанетта-Лора. Это звучало пышно, но в обиходе ее звали просто Антуанеттой.

Будучи ребенком, она жила среди придворных и на всю жизнь сохранила изящество и благородство манер. После смерти музыканта Йозефа Гиннера — он умер на тридцатом году жизни — его вдова вторично вышла замуж, на этот раз за генерала-роялиста шевалье де Жарже, одного из приверженцев Марии-Антуанетты, который позднее пытался устроить ее побег из заключения в башне зловещей тюрьмы Тампль.

В обстановке надвигавшихся трагических событий в 1793 году Антуанетту Гиннер, которой исполнилось всего шестнадцать лет, спешно выдали замуж за графа де Берни.

Новобрачные почти тотчас же были арестованы, и лишь падение якобинцев с Робеспьером во главе спасло им жизнь. В 1799 году Габриэль де Берни поступил на службу в ведомство по снабжению армии провиантом (тогда-то он и сделался коллегой отца Бальзака). В 1800 году он стал столоначальником в одном из отделений министерства внутренних дел, а в 1811 году — советником парижского суда.

У супружеской четы было девять детей, двое из них — сын и дочь — умерли. В семье многое не ладилось. Габриэля де Берни мучили недуги, и в пятьдесят лет он казался настоящим стариком. Сварливый, желчный, вечно ворчащий по любому поводу, он с каждым днем все хуже и хуже видел и предоставлял жене право полновластно распоряжаться поместьем, которое она кроила и перекраивала по своему усмотрению; однако муж постоянно попрекал ее, донимал сетованиями и срывал на ней свой гнев.

Объяснялось все это просто: прошлое супругов было омрачено одной весьма прискорбной историей. С 1800-го по 1805 год граф и его жена жили раздельно. В ту пору Антуанетта де Берни страстно влюбилась в одного корсиканца по имени Андре Кампи, и результатом этой связи стало рождение дочери Жюли. Лишь когда ужасный Кампи исчез из их жизни, супруги помирились, внебрачную дочь признали (она стала носить фамилию Кампи), но Габриэль де Берни так до конца и не простил свою жену.

В Вильпаризи, где Бальзак провел вторую половину 1821 года и почти всю зиму 1822 года, он часто встречал мадам де Берни и ее дочерей.

«Барышни в белых платьях и их родители в черном» присутствовали на деревенских праздниках, были они и на крещении ребенка Луизы Бруэ, кухарки Бальзаков. «Дамы с околицы» играли в Вильпаризи роль владетельных особ, и не обратить на них внимания было невозможно.

* * *

Потом Бальзак начал регулярно посещать дом мадам де Берни, где он стал давать уроки ее младшим дочерям. Постепенно молодой человек привык к ее обществу, привязался к ней, она же не упускала случая, чтобы похвалить его способности. Незаметно Бальзаку стало все больше и больше хотеться ей понравиться, завоевать ее благосклонность. И хотя успех казался ему недостижимым, он, сам того не заметив, вдруг заболел, и это оказалось болезнью любви, самой необъяснимой и неизлечимой из всех болезней.

Мать сразу догадалась, что ее Оноре влюблен, ведь у мадам де Берни была прелестная дочурка по имени Эммануэль. Она и правда была очень хороша собой. Даже двадцать лет спустя Бальзак помнил о ней и характеризовал ее так:

«Она была изумительной красоты, настоящий индийский цветок!»

Мадам Бальзак была счастлива. Семейство де Берни занимало гораздо более высокое положение в свете и было очень состоятельным. Не то что какие-то там Монзэгли. Женившись на Эммануэль, ее Оноре немедленно занял бы видное положение в обществе. Что еще нужно матери, чтобы считать, что жизнь прожита не зря…

Но все оказалось совсем не так, как думала мадам Бальзак. Вот что пишет об этом С. Цвейг:

«Но несчастье матери Бальзака в том и заключалось, что, хотя она на свой ограниченно-мещанский лад всегда честно заботилась о процветании сына, она и понятия не имела о том, что творится у него в душе. И на этот раз она попала пальцем в небо. Дело вовсе не в очаровательной юной девушке, а в матери, вернее говоря, ведь старшая дочь уже замужем, в бабушке».

То, что женщина сорока пяти лет, родившая девять человек детей, способна возбудить страсть в ее сыне, — мадам Бальзак вряд ли могла бы увидеть такое даже в самом кошмарном сне.

Как же подобное могло произойти? А. Моруа уверен, что никакого злого умысла со стороны мадам де Берни здесь не было:

«Не то чтобы она этого хотела. Она не скрывала, что ей сорок пять лет, что она уже бабушка, и, разумеется, не собиралась соблазнять двадцатидвухлетнего юношу. Очень насмешливая, даже язвительная, мадам де Берни весело подтрунивала над манерами Оноре, над его хвастливостью и честолюбивыми помыслами. Но при этом она признавала в нем незаурядный ум, редкостный дар импровизации и пылкую натуру, что полностью искупало все недостатки. Юноша рассказывал ей о своем детстве, когда он был совершенно заброшен матерью, и мадам де Берни внимательно слушала „горячую исповедь молодого человека, чьи раны все еще кровоточили“. Со своей стороны он не уставал расспрашивать о ее придворной жизни при старом режиме».

Конечно, она прилагала определенные усилия, чтобы за счет туалетов и косметики восполнить прелести, утрачиваемые женщиной, когда ей уже далеко «за сорок». Впрочем, утратила она не так уж и много. В любом случае Бальзак, которому не с кем еще было сравнивать, не видел никаких изъянов в ее внешности или характере.

Постепенно он понял, что его безумно тянет к мадам де Берни. Кто-то из биографов Бальзака утверждает, что она «все еще пробуждала желания», кто-то пишет, что «ее миловидное лицо светилось умом и добротою, а кожа на шее и на плечах была как у юной девушки». С. Цвейг придерживается иного мнения:

«Правда, меланхолическая нежность ее лица, может быть, и не утратила своей притягательности, но тело ее давно уже расползлось, и женственность растворилась в материнстве».

Не слишком ли категоричное суждение? Впрочем, если и так, то не это ли материнское начало, которое Бальзак все свое детство так тщетно искал в собственной матери, и было тем, чего он жаждал и обрел в мадам де Берни? Отрицать подобную причинно-следственную связь невозможно, ибо случай этот достаточно типичный. Но к этому добавлялось и еще одно немаловажное обстоятельство: Бальзак понял, что эта женщина — и только она — может дать то, чего ему так недоставало: уверенность в себе, вкус и знание света.

Какой-то таинственный инстинкт подсказал Бальзаку, что силы, скрытые в нем, нуждаются в руководстве, в управлении, в разумной и любящей руке. Он нуждался в женщине, которая вселила бы в него мужество и указала бы ему на его ошибки, не стала бы злорадно критиковать, не назвала бы его фантазии чепухой, а, напротив, участливо проникла бы в его душу.

Если такой женщины он не смог найти в родной матери, не беда, он раскроет душу перед чужой женщиной. И эта женщина, почти ровесница его матери, внимательно выслушает его, поможет исправить все его промахи, всю его неуклюжесть и бестактность, но не в строго-повелительной манере, свойственной его матери, а тихо и ненавязчиво. Неужели найдется хоть один человек, который отказался бы от такой перспективы?

А. Труайя отмечает двойственную парадоксальность отношения Бальзака к мадам де Берни:

«К ней он чувствовал почти сыновнее почтение, но, будучи рядом, терял голову, словно любовник. Хотел раствориться в ее душе и обладать ее телом, прижаться к ней, как это делают дети, ища защиты и утешения, и обладать ею. Возможно ли это?»

* * *

Вообще-то говоря, тяга общаться с женщиной очень быстро переходит в желание, и теперь, когда Бальзак отважился желать, он понял, что влюбился, влюбился внезапно, бесповоротно, еще толком и не зная, что такое любовь. Он хотел любви, и она нашла его. Но всем известно, что для неопытного юноши перейти от мечтаний о любви к реальной попытке завладеть вниманием опытной женщины — это равносильно подвигу.

Каждый день, расставаясь с мадам де Берни, он спрашивал себя: «Сможет ли она полюбить меня? Не напомнит ли ей общение с человеком моих лет о том, как немолода она сама?» С другой стороны, он понимал, что любовь юноши может быть для женщины ее возраста очень лестной победой, поднимающей ее в ее же собственных глазах. Короче говоря, он совсем растерялся и не знал, как себя вести. Он знал лишь одно — она несчастлива. Это было видно невооруженным глазом по тому, как она страдает от вспышек гнева и постоянных придирок своего дряхлеющего мужа.

Она же в условиях, когда муж своим отношением давал понять, что испытывает к ней разве что не отвращение, не могла не бояться одиночества. Она явно скучала, а ее сердце не было занято по-настоящему.

^{Лора де Берни}

Семь лет назад мадам де Берни потеряла сына Луи, который теперь мог бы быть сверстником Бальзака, и это создавало между ними какую-то особую духовную связь. Бальзак же знал, что у нее уже был любовник, и от этого она казалась ему не такой неприступной.

* * *

Наконец, это было в марте 1822 года, Бальзак решился написать мадам де Берни восторженное письмо:

«Знайте же, мадам, что вдали от Вас живет человек, душа которого — какой чудесный дар! — преодолевает расстояния, мчится по неведомым небесным путям и постоянно устремляется к Вам, чтобы, опьяняясь радостью, всегда быть рядом; человек этот с восторгом готов причаститься Вашей жизни, ваших чувств, он то жалеет Вас, то желает и при этом неизменно любит со всею пылкостью и свежестью чувства, которое расцветает лишь в молодости; Вы для него больше, чем друг, больше, чем сестра, Вы для него почти что мать, нет, Вы больше, чем все они; Вы для меня земное божество, к которому я обращаю все свои помыслы и деяния.

В самом деле, я мечтаю о величии и славе только потому, что вижу в них ступеньку, которая приблизит меня к Вам, и, задумывая что-нибудь важное, я всегда делаю это во имя Ваше. Вы даже и не подозреваете о том, что стали для меня поистине ангелом-хранителем. Словом, вообразите себе всю ту нежность, привязанность, ласку, восторженность, которые только может вместить человеческое сердце, они — я в это верю — переполняют мое сердце, когда я думаю о Вас».

Все это было чистой правдой: в юности человек почти всегда верит в то, что он пишет в любовных письмах. Но мадам де Берни лишь продолжала посмеиваться над Бальзаком, над его вздохами, его неуклюжей манерой одеваться и держать себя.

Но он не отступал:

«Что за удовольствие для женщины с возвышенной душою смеяться над несчастным? Чем дальше, тем яснее я вижу, что Вы не любите меня, что Вы меня никогда не полюбите… И упорство мое — сущее безумие. Но все-таки я упорствую».

Она ответила ему, что всегда останется для него женщиной, окруженной своими детьми, что ей уже немало лет, и она ему в матери годится. В самом деле так оно и было: мать Бальзака была даже на год моложе «дамы с околицы».

Мадам де Берни писала, пытаясь ввести чувства Бальзака в рамки обыкновенной дружбы:

«Не говорите мне более о любви, месье Оноре! Когда Вы еще лежали в колыбели и бегали босым по лугу у домика кормилицы, я уже похоронила одного из моих детей и думала, что мир навсегда потерял для меня яркость красок и прелесть ароматов… Закутавшись в траурную вуаль, не имея сил плакать и кричать (это было вовсе не в моих правилах, и, кроме того, я боялась вызвать приступ разлития желчи у месье де Берни!), знаете, месье, что я делала, кусая в бессилии отчаяния губы? Вспоминала орхидеи и бабочек Бенгалии, садящихся на рукав моих платьев. Что привлекало ко мне их, эти пышные, живые цветы природы? Право, не знаю…

Но тогда, думаю, я еще могла заинтересовать пышностью локонов и румянцем лица, живостью нрава и той неуловимой грацией движений, которую, быть может, всякой женщине придает сознание того, что она любима, пусть и вопреки каким-то скучным светским условностям… Но не сейчас, в возрасте сорока пяти лет, увы, не сейчас».

В ответ на это Бальзак, считая, что, чем больше препятствий, тем почетней победа, писал ей:

«Великий Боже, да будь я женщиной сорока пяти лет, но сохрани я при этом способность возбуждать любовь, я вел бы себя иначе, чем Вы… Я бы отдался во власть своего чувства и постарался вновь обрести наслаждения молодости, ее чистые иллюзии, ее наивные мечты, все ее очаровательные преимущества.

Поверьте, девичьи чары однообразны, и девушка воображает, что все будет сказано лишь только она сбросит одежды, а у женщины зрелой бесчисленное множество чар, и она таит их за тысячью покрывал; словом, любовь ее льстит нашему самолюбию во всех ее проявлениях, а наивная девушка затрагивает лишь одну сторону нашего самолюбия».

Он знал, что ему недостает изящества и отваги, присущих настоящему герою-любовнику, однако продолжал настаивать:

«Я похож на тех юных девиц, которые на вид угловаты, глупы, боязливы, кротки, но под этим внешним покровом таится пламя, и оно способно испепелить очаг, дом, все вокруг».

Как видим, в первых письмах Бальзака уже проглядывалась очень влюбчивая натура. Кроме того, важно отметить и такой факт, на который указывает А. Труайя:

«Уверенный, что имя Антуанетта нисколько не подходит хозяйке дома, молодой человек просит разрешения называть ее Лорой: это имя носят его мать и сестра. Первая для него — воплощение безразличия, вторая — единения сердец. Первая произвела его на свет, вторая разбудила в нем нежность. С третьей он надеется на рай».

Если все, что в жизни Бальзака связано с именем Лора, это случайное стечение обстоятельств, то как тогда объяснить то, что и следующую его женщину тоже будут звать Лорой? Впрочем, об этом мы поговорим позже.

* * *

Если бы не строгий надзор со стороны родственников, Бальзак охотно проводил бы все дни в «доме на околице». Там его принимали довольно любезно, но одной дружбы ему уже было недостаточно; он явно хотел большего.

И вот тому наглядное свидетельство — его очередное письмо мадам де Берни.

«Когда я Вас увидел впервые, чувства мои пришли в волнение. Ваш возраст для меня не существует и, если я вспоминаю, что Вам сорок пять лет, то вижу в этом лишь лишнее доказательство силы моей страсти. Ваши годы, быть может, и делали бы Вас смешной в моих глазах, если бы я не любил Вас, теперь же это, напротив, только сильнее привязывает меня к Вам, чувство мое становится только острее, и то, что кажется странным и противоречит общепринятым взглядам, еще усиливает мою любовь! Один я могу по достоинству оценить Ваше очарование!»

На следующий день после получения этого письма мадам де Берни строго сказала Бальзаку:

— Возможно, вам это покажется странным, но я жду от вас объяснений.

— Каких объяснений? — удивился Бальзак.

— По поводу вашего вчерашнего письма, месье. Что значит ваша фраза о том, что один вы можете по достоинству оценить мое очарование? Что за бестактность?

— Простите, мадам, влюбленный порой делает промахи, но в этом виновата лишь сила его чувств…

— Кто не знал настоящих чувств, тот готов принять за них все, что угодно. И потом, правильно ли я поняла? Вы настаиваете на своем и отвергаете мою дружбу?

— Зачем, мадам, вы требуете от меня признания в том, чего нет и в помине?

— А вы? Зачем вы требуете от меня любви лишь по той причине, что сами питаете любовь ко мне и сказали об этом? Неужели вы думаете, что можете рассчитывать на полную и безраздельную власть над моим сердцем?

— На это я не смею и надеяться…

— Но ваши письма свидетельствуют об обратном! Или вы думаете, что я только и жду вашего признания, чтобы ответить вам тем же?

— Да нет же, мадам…

— Вы нисколько меня не любите, в противном случае вы питали бы ко мне больше уважения. Эх, месье Бальзак, разве так завоевывают сердце женщины? Разве так заслуживают ее любовь?

* * *

Подобные страстные послания он отправлял ей почти каждый день. Оттачивая стиль, он всякий раз писал черновик письма, а то и два и, переписав письмо набело, сохранял эти черновики. Удивительное дело, есть люди, блестяще умеющие выражать свои мысли устно, но для которых написание хотя бы одной страницы текста превращается в пытку, а есть другие — им тяжело выдавить из себя пару фраз, зато, когда они остаются наедине с самими собой, на бумаге их мысли обретают стройность, красоту и логичность. Именно к такой категории людей относился Бальзак. Перед чистым листом бумаги он был королем, а буквы — его послушными солдатами, которые проворно строились в колонны (слова и фразы), и все это войско готово было обрушиться на любого противника и добиться непременной победы.

Лора де Берни все послания своего юного воздыхателя, конечно же, читала, улыбалась, а потом умоляла молодого человека не говорить ей больше о любви. В противном случае она грозила, что перестанет с ним видеться, утверждая, что он выбрал ошибочное направление на столь новом для его сердца пути.

Убитый ее суровостью, Бальзак на это отвечал ей:

«Думаю, я верно понял Ваше письмо. Это — ультиматум. Прощайте, мадам, я в отчаянии, но предпочитаю муки изгнания танталовым мукам. Вы просили меня больше никогда не писать Вам с такой силой чувства. Что ж, Вы-то ведь не страждете, и потому, думаю, Вам безразлично, что со мной может случиться. Если угодно, считайте, что я Вас никогда не любил! Прощайте».

Разумеется, он и не думал порывать с нею. Да и она сама вряд ли этого хотела. Ведь так сладостно знать, что тебя и в сорок пять лет обожают! Ей и в голову не приходило, что юноша вдруг откажется от нее. Она видела, что он старается побороть свою любовь, и отнюдь не желала надолго оставлять его с подобными мыслями. Будучи опытной женщиной, она прекрасно понимала, что другие легко могли предложить ему утешение, которое он с досады принял бы.

Правда, ее юный поклонник был несколько неуклюж, а родители его выглядели довольно вульгарно. Но что за важность! Те, кого судьба вытащила из грязи, хоть на ходули встанут, чтобы вновь в ней не очутиться, а у нее самой было достаточно вкуса, чтобы угадать: человек, который пишет ей такие письма, весьма далек от посредственности.

И она решила помочь юноше узнать свет и женщин, вдохновить его на более серьезные дела, более достойные его несомненного таланта. Разглядев в нем недюжинные способности, она решила пробудить художника в этом уже впавшем в уныние литературном «негре», и это ее решение стало поворотным пунктом в жизни Бальзака.

Значение этого решения отмечает С. Цвейг:

«Отныне во всех женщинах Бальзак вновь и вновь будет искать это матерински-оберегающее, нежно-направляющее, жертвенное начало, эту готовность прийти на помощь, которая осчастливила его у первой этой женщины, не требовавшей от него ничего и, напротив, всегда обладавшей временем и силой, чтобы облегчить бремя его труда. Благородство, общественное и духовное, становится для него предварительным условием любви; участие и понимание кажутся ему важнее, чем страсть. Его всегда будут удовлетворять только те женщины, которые превосходят его опытностью и, как это ни странно, возрастом, позволяя ему смотреть на них снизу вверх».

* * *

Итак, оба каждый день делали вид, будто собираются расстаться. На самом же деле их отношения продолжали развиваться. Мадам де Берни не отказывала Бальзаку в надежде когда-нибудь восторжествовать над ней, но и не соглашалась признать, что это уже произошло. При этом Бальзак продолжал писать ей все более и более красивые письма:

«Как Вы были хороши вчера! Много раз Вы являлись мне в мечтах, блистательная и чарующая, но, признаюсь, вчера Вы превзошли свою соперницу — единственную владычицу моих грез. Правда, на Ваших устах не играла кроткая улыбка, но во всем остальном Вы, как две капли воды, походили на ослепительную красавицу моих сновидений, а ведь я щедро наделял ее божественной прелестью и огорчался, что Вам не дано быть такой. Не говорите мне о своем возрасте, ибо я рассмеюсь Вам в лицо, слова Ваши звучат как дурная шутка, любой сказал бы, что Вам больше тридцати лет не дашь!..

Если бы Вы хотели меня совсем осчастливить, то поздоровались бы со мною так же нежно, как и попрощались».

Некоторое время она еще сопротивлялась, не отваживалась на последний шаг. Лицо ее выражало холодность и высокомерие, но Бальзак понимал, что это все показное, предназначенное для других, а не для него. Иногда на него накатывала прежняя робость, но это никак не отвечало желаниям мадам де Берни, и она начинала подбадривать его. Когда же он уже почти начинал видеть подтверждения своей победы, она снова как бы отталкивала его от себя. Доводы ее при этом выглядели совершенно логичными:

«Придет день, когда все, даже сама природа повелит Вам покинуть меня. Да и благородно ли взамен своего увядшего сердца принять в дар молодое сердце, полное иллюзий, которые уже не можешь разделять, когда уже не можешь дать счастья, потому что сама не веришь в счастье?»

* * *

Но Бальзак, казалось, не обращал внимания на эти доводы и присылал мадам де Берни записки следующего содержания:

«Ничто не помешает мне быть у садовой ограды в десять часов, и я буду ждать хоть до утра, думая о той, кого я мечтал бы здесь встретить. Так сладостно ждать, даже потеряв надежду».

Свидание! При всей своей неискушенности, Бальзак понимал, что это очень серьезный шаг. Предаваясь приятным предвкушениям, он уже не мог думать ни о чем другом.

И вот долгожданный день настал: как пишет А. Труайя, «смущенная более чем ожидала, мадам де Берни, забыв о всякой осторожности, уступила натиску своего возлюбленного».

Произошло это где-то в начале мая 1822 года, о чем свидетельствует нижеследующее письмо Бальзака:

«О, Лора! Я пишу тебе, а меня окружает молчание ночи, ночи полной тобой, и в душе моей живет воспоминание о твоих страстных поцелуях! О чем еще я могу теперь думать? Ты завладела всеми моими помыслами. Да, отныне моя душа неотделима от твоей, и куда бы ты не пошла, я всегда буду следовать за тобою.

Перед моим взором неотступно стоит волшебное видение, исполненное нежной прелести; я все время вижу нашу скамью. Я ощущаю, как твои милые руки трепетно обнимают меня, а цветы передо мной, хотя они уже и увяли, сохраняют пьянящий аромат.

Ты полна опасений, и тон, которым ты их высказываешь, раздирает мне сердце. Увы, я больше чем когда-либо уверен в том, в чем клялся, ибо поцелуи твои ничего во мне не переменили. Впрочем, нет, я и впрямь переменился: я безумно люблю тебя».

Как видим, здесь он уже обращается к своей возлюбленной на «ты», а это значит, что, как очень верно подметил биограф Бальзака П. Сиприо, «в обороне мадам де Берни была пробита брешь».

По-видимому, «брешь» эта очень скоро была расширена, через нее, как это обычно бывает, осаждавшие войска бросились внутрь осажденной крепости, и она окончательно пала. Мадам де Берни увлеклась сильнее, чем сама думала, и не противилась больше своим чувствам. Во всяком случае, в одном из писем Бальзака уже можно найти такую фразу:

«Думаешь ли ты обо мне так же неотступно, как я думаю о тебе? Любишь ли ты меня так же сильно, как говоришь?»

* * *

Люди, охваченные страстью, становятся неосторожными. Бальзак слишком часто посещал «дам с околицы». В провинциальном Вильпаризи все тайное тут же делалось явным, вот и поведение Бальзака быстро стало предметом всеобщих насмешек. Да и дети мадам де Берни все понимали, обсуждали и осуждали происходящее.

Бальзак по этому поводу писал своей возлюбленной:

«Любовь моя, думается, нам не следует обманывать себя: острый взгляд юных девиц[8] все разгадал. Ничего определенного я не знаю, но стоит мне только посмотреть на твою Элизу, как она вспыхивает… Что касается Александрины, то в ее глазах можно прочесть презрение и массу других сходных чувств. Жанна уже давно все поняла, и все они относятся к нам с недоброжелательством, которое даже не стараются скрыть».

Мадам де Берни отвечала Бальзаку:

«Все находят, что ты совсем не умеешь вести себя в обществе, а язык твой подобен бритве. Для того, чтобы хоть как-то унять вспышки гнева и недовольства, превратившиеся в деревне в злые смешки и колючие взгляды, я была вынуждена побывать с визитом у твоей матушки и сказать ей, что, хоть я и слишком к тебе привязана, но в доме моем тебя не сильно-то жалуют, и некоторым домочадцам смешна твоя манера одеваться и говорить, манера держать себя. Я знаю, она теперь пошлет тебе сухое и нравоучительное письмо, в котором будет так мало материнского тепла, что сердце мое заранее обливается кровью и трепещет от боли и обиды за тебя, мой обожаемый. Прости меня за вынужденную ложь в Вильпаризи!

Отчего так получается, дорогой, что, обретая огромное счастье в нашей любви, мы испытываем столько огорчений по вине окружающих?..»

* * *

Надо сказать, что мадам Бальзак, когда наконец начала догадываться об истинном положении вещей, весьма неодобрительно отозвалась о любовных поползновениях своего сына. Она прекрасно видела, что Оноре влюблен в ее сверстницу, он просто одержим этой любовью и совершенно забросил работу.

У нее мигом созрело решение: надо отправить сына в Байё, в дом к Сюрвиллям.

Что сейчас ответил бы двадцатитрехлетний парень на подобное предложение матери, об этом можно только догадываться. Но Бальзак был существом инфантильным, разве в силах он был воспротивиться? Ведь мать так умела поджимать губы и сверлить его леденящим взглядом своих синих глаз! Вынести это было невозможно. С другой стороны, он был рад увидеться с сестрой и присмотреться к житью-бытью молодоженов. Как ему ни было жаль расставаться со своей возлюбленной, 20 мая он все же уехал. Отец 18 мая 1822 года сопроводил его отъезд следующим письмом дочери:

«Посылаем Вам Оноре… Каждый день он делает новый шаг к познанию мира… Но ведь в жизни самое главное — здоровье, а вот о здоровье-то он совсем, ну совсем не заботится. Не умеет он об этом беспокоиться. Если и вспоминает изредка, что силы надо беречь (ему настойчиво напоминает об этом дурное самочувствие), то боюсь, что все благие решения он откладывает в долгий ящик».

Мать написала дочери несколько иное письмо, и оно почти полностью было посвящено отношениям сына с мадам де Берни:

«Оноре не желает понять, как нескромно вот так, дважды в день, ходить к ней в дом. Он не видит того, что происходит у него на глазах. Я хотела бы быть на расстоянии ста миль от Вильпаризи! У него в голове только эта история, и он не понимает, что в один прекрасный день ему наскучит то, чему он предается теперь с таким неистовством».

Мадам де Берни, прощаясь, дала Бальзаку в дорогу флакон туалетной воды, амулет и томик стихов Шенье, который они читали вдвоем; он взял с нее слово, что она каждую неделю будет присылать письмо, «написанное убористым почерком и так, чтобы на бумаге не оставалось пустого места».

* * *

В чудесном нормандском городке Байё сестра Лора встретила Бальзака с восторгом. Конечно, она любила своего мужа, но в Байё она скучала и ничего не могла с этим поделать. Однообразная работа мужа нагоняла на нее тоску. Она мечтала о роскоши, а он — о настоящих больших работах по строительству мостов и каналов.

В Байё Бальзак начал работу над романом «Арденнский викарий», и Лора вызвалась помогать ему. С одной стороны, это говорило о том, что сестра любила брата и готова была ради него на очень многое. С другой стороны, писать она не умела, следовательно, Бальзак был мало озабочен проблемами композиции, стиля и оригинальности содержания своих романов, если без зазрения совести согласился ознакомить сестру с беглым наброском «Арденнского викария» и даже предложил ей самостоятельно написать второй том. Это говорит о том, что и он уже начал искать, нет ли поблизости дешевых рабочих рук, и, сам еще работая «негром» на другого, уже старался присмотреть для себя такого же сотрудника.

Охваченный ликованием после первых полученных гонораров, он хвастал перед сестрой:

— Милая Лора, я тружусь словно лошадь и в этом году надеюсь заработать двадцать тысяч франков. Они послужат основой моего будущего состояния. Сейчас мне нужно очень быстро написать «Арденнского викария» и еще кучу всяких разных вещей.

— Ты молодец, Оноре, — поддерживала его сестра, — я никогда не сомневалась в твоих способностях.

— Вот увидишь, скоро лорд Р’Оон станет самым модным, самым плодовитым и самым любимым писателем во Франции.

— Точно, и тогда плутишка Оноре начнет ездить в дорогой коляске, задирать голову, глядеть на всех свысока и забудет про свою Лору.

— Не говори так, дорогая. Тебя я никогда не забуду, ведь ты так много для меня сделала. Наоборот, представь, все вокруг будут льстиво шептать: «Посмотрите, это брат мадам де Сюрвилль».

Два с небольшим месяца пролетели незаметно, но 9 августа 1822 года Бальзак все же уехал из Байё. Все настоящие дела делались в Париже, и он должен был быть там. После его отъезда Лора писала матери:

«У нас просто сердце сжимается: мы провели вместе два чудесных месяца. Так непривычно будет больше не видеть милого Оноре, нашего дорогого брата, но, быть может, мы скоро опять свидимся. Это меня утешает».

* * *

В 1822 году Бальзак заключил свой первый литературный договор на написание романа «Клотильда Люзиньянская, или Красавец еврей». Все еще под псевдонимом, но все же.

У А. Моруа читаем:

«Сотрудничество с Ле Пуатвеном начинает приносить плоды. Книгопродавец Юбер, чья лавка помещается в деревянных галереях Пале-Рояля, купил у молодых авторов за восемьсот франков роман „Бигарская наследница“… Книга эта, по признанию Бальзака, — сущее литературное свинство. Злодей стремится завладеть наследством; речь идет о семейной тайне, вмешивается нежданный покровитель. Однако образы двух старых вояк, комических персонажей, навеянных Вальтером Скоттом, нарисованы довольно правдиво. Роман, должно быть, неплохо разошелся, потому что за следующий — „Жан-Луи, или Найденная дочь“ — книгоиздатель заплатил уже тысячу двести франков. Публиковать подобные книги было унизительно, но зато как приятно говорить близким: „Я зарабатываю себе на жизнь“. Впрочем, все ли так уж плохо в этих опусах? Силач Жан-Луи походил на Пантагрюэля. А ловкость, с которой Бальзак переплетал нити запутанной интриги, напоминала порою Бомарше. Несмотря на множество нелепостей, живость действия и мастерство рассказчика немало обещали. Подражание готовым образцам помогало рождению нового писателя, который, сам того не подозревая, отмечал свои романы печатью дарования.

Однако постоянная нужда в деньгах вредила его таланту, заставляла работать слишком торопливо. В мыслях Бальзака уже то и дело возникали цифры: „Если я продам за две тысячи франков роман „Клотильда Люзиньянская, или Красавец еврей“, который напишу один, и если я буду публиковать по четыре романа в год, то разбогатею“. Действительно, он зарабатывал бы тогда больше денег, чем получал его отец в Интендантском ведомстве».

Действительно, отец Бальзака получал жалованье в 7800 франков в год, а когда в конце 1820 года он вышел в отставку, ему назначили пенсию в 1695 франков. Чтобы понять, какая это была ничтожная малость, следует знать, что в те времена у очень богатых людей годовой доход составлял 150–300 тысяч франков. Хотя, с другой стороны, по словам П. Сиприо, «жизнеобеспечение крестьян и рабочих поддерживала сумма в 300 франков в год; бюджет их семей был прост: на жилье и топливо шло 100 франков, на хлеб, основной продукт питания — 15, на соль, масло и овощи — 50 франков».

На этом фоне 800–1200 франков за книгу (а их Бальзак мог написать несколько штук в год) — это была весьма солидная сумма. Проблема тут была в другом. Юбер готов был платить деньги лишь после того, как книга будет раскуплена, но «Клотильду Люзиньянскую» — первое опубликованное самостоятельное произведение Бальзака — критика разнесла в пух и прах, поэтому продажи шли не очень бойко.

* * *

30 июля 1822 года Бальзак писал мадам де Берни:

«Я заблуждался на свой счет; больше того, я заблуждался во всем, что касается моей жизни… Отныне я удовольствуюсь тем, что буду жить в Вашем сердце, если только мне отведено там такое же место, какое Вы занимаете в моем: я стану тешить себя воспоминаниями, иллюзиями, мечтами, стану жить воображаемой жизнью; впрочем, отчасти я уж давно так живу».

Конечно, это был крик отчаяния, истерика молодого человека, у которого не шли дела. Вообще молодость — это горячка рассудка. В ней все делается с поспешностью, а разочарование прилетает быстро, словно на крыльях, но уходит медленно, словно на свинцовых ногах. Мадам де Берни все понимала и старалась, как могла, подбодрить Бальзака. Он же писал ей все более и более упаднические письма:

«Когда ты — человек заурядный, когда все твое богатство — незлобивая, но бездеятельная натура, ты обязан взглянуть трезвыми глазами. Посредственность не сулит больших радостей, и тот, которому не дано волновать сердца и щедро расточать сокровища, которыми наделяет человека слава, талант и душевное величие, обязан уйти со сцены, ибо не следует обманывать других. В противном случае, он совершит нравственное мошенничество, подобно плуту, расхваливающему дом, который вот-вот рухнет…

Как я уже говорил Вам, я умру от горя в тот день, когда окончательно пойму, что надежды мои неосуществимы. Хотя до сих пор я еще ничего не сделал, я предвижу, что этот роковой день приближается. Мне предстоит стать жертвой собственного воображения. Вот почему я заклинаю Вас, Лора, не думать обо мне; умоляю, любимая, порвите все нити, связывающие нас!»

Опять обращения на «вы»… Что это? Сомнения влюбленного юноши? Или смутное предчувствие непрочности любви, которую время неизбежно должно было разрушить? Мадам де Берни понимала, что творится с ее любимым, но и ее начали охватывать дурные предчувствия.

* * *

Когда Бальзак оказался в Париже, его перехватил там Шарль-Александр Полле, издатель и книготорговец, и предложил подписать договор на два романа. Речь шла о «Столетнем старце» и «Арденнском викарии», каждая из этих книг должна была выйти тиражом в тысячу экземпляров, за что автор мог получить 2000 франков, из них 600 франков наличными, а остальные — векселями сроком на восемь месяцев. От таких предложений не отказываются.

Бальзака совершенно не испугала необходимость писать два романа одновременно, напротив, ему казалась очень интересной перспектива перескакивать с одного сюжета на другой. Плохо было одно: оба произведения надо было вручить издателю не позднее 1 октября, а это значило, что у Бальзака оставалось всего полтора месяца. Между тем он оставил рукопись «Викария» у сестры в Байё.

14 августа 1822 года он написал Лоре:

«Итак, у нас остается сентябрь месяц для работы над „Викарием“. Боюсь, что каждому из нас невозможно писать по две главы в день, а ведь только в этом случае я получу „Викария“ к 15 сентября; но и тогда у меня будет всего две недели для переделок и исправлений. Посоветуйтесь между собой…

Если у Вас есть хоть капля жалости ко мне, непременно пришлите в срок этого чертова „Викария“, а коли Вы думаете, что я Вас ввожу в заблуждение, то я пришлю договор, подписанный с Полле: там предусмотрена неустойка, если книга не увидит свет в ноябре по вине автора… Пожалуй, такой нечеловеческий труд тебе не по силам, Лора. Не думаю, что ты можешь писать по шестьдесят страниц романа в день. Впрочем, если справитесь, если Вы мне твердо обещаете прислать рукопись к 15 сентября, — в добрый час! Но если 17 сентября у меня ее еще не будет, то, памятуя о проклятой неустойке, я сам примусь за дело: как Вам известно, написать роман для Полле можно и за месяц».

* * *

Между тем семейство Бальзаков собралось уезжать из Вильпаризи и вновь перебираться в столицу. Там они подыскали себе подходящее жилье на улице Руа-Доре, где молодому писателю была выделена отдельная комната.

Что касается мадам де Берни, то после переезда состояние меланхолии в духе юного Вертера у Бальзака вновь уступило место пылкости чувств. 4 октября 1822 года он написал ей:

«Есть некое величие в том, чтобы скрывать друг от друга силу нашей взаимной любви. Но мы проявим еще больше величия, если сохраним ее.

Предоставляю тебе, дорогая, принять решение. Ныне, как и четыре месяца назад, я вручаю тебе свою судьбу, все свое существо, свою душу и вновь признаюсь, что я много приобрел от тесного общения с тобой».

Как видим, и здесь проявилась инфантильность Бальзака. По сути, он повел себя как настоящий трус, переложив всю ответственность за важное решение на плечи женщины. «Предоставляю тебе, дорогая, принять решение…» — разве так поступают настоящие мужчины?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.