Глава XXV Продолжение того же. Болдино, 1830 г. Вопрос об аристократизме, связанный с воззрением на историю

Глава XXV

Продолжение того же. Болдино, 1830 г. Вопрос об аристократизме, связанный с воззрением на историю

«Моя родословная». — Копия с письма Екатерины II к Ганнибалу. — «Родословная Пушкиных и Ганнибаловых», помещенная в «Записках» Пушкина. — Взгляд на Карамзина как выражение собственных его потребностей. — Отношение Пушкина к историческим трудам и исследованиям эпохи. — Причина высокого уважения к ученым трудам и историческим драмам Погодина. — Свидетельство того же в письме к Погодину о «Марфе Посаднице».

В одно время с заметками Пушкин составлял известную родословную своей фамилии и писал ту стихотворную повесть своего дома, о которой покойный библиофил Бессонов так верно говорил, что она, кажется, подслушана у истории. Пьеса эта, известная под названием «Моя родословная», отличается, по замечанию того же критика, спокойным, светлым состоянием духа, несмотря на обманчивые полемические приемы свои. Действительно, первая ее мысль принадлежит проекту отражения какого-то намека, стало быть, бесплодным и темным отношениям эпохи, но в процессе творчества поэтический элемент одолел первое побуждение и совершенно уничтожил его в собственной своей мысли. Основная причина, породившая пьесу, до того пропадает из глаз, что поэту надо упоминать об ней отдельно от своей пьесы. Так он писал в Болдине: «Где-то сказано было, что прадед мой Абрам Петрович Ганнибал, крестник и воспитанник Петра Великого, наперсник его (как видно из собственноручного письма Екатерины II), генерал-аншеф, отец Ганнибала, покорившего Наварин и проч., был куплен шкипером за бутылку рому. Прадед мой, если был куплен, то, вероятно, дешево, но достался он шкиперу, коего имя всякий русский произносит не всуе…» На другом листке, носящем пометку «16 октября 1830 года, Болдино», он повторяет то же самое замечание в четверостишии, но в следующих за ним строфах совершенно освобождается от всякого полемического направления и переходит в область чистой поэзии:

… Сей шкипер был тот шкипер славный,

Кем наша двигнулась земля,

Кто придал мощно бег державный

Корме родного корабля.

* * *

Сей шкипер деду был доступен.

И сходно купленный арап

Возрос усерден, неподкупен,

Царя наперсник, а не раб.

И был отец он Ганнибала,

Пред кем, средь гибельных пучин,

Громада кораблей вспылала

И пал впервые Наварин!

Так и написана была вся эта пьеса, принадлежащая, по первому замыслу, к заносчивым спорам того времени, по исполнению — миру светлого искусства.

Здесь покидаем на несколько минут наш сбор биографических материалов, чтоб представить читателям любопытный документ, упоминаемый Пушкиным: копию с письма императрицы Екатерины II к А. П. Ганнибалу. Письмо, во-первых, объясняет значение Ганнибала как сподвижника Петра I и его отношение к великому преобразователю России, а во-вторых, само по себе принадлежит истории и, может быть, не всем известно. Копия найдена в бумагах Пушкина; мы не знаем, в чьих руках находится теперь подлинник его.

Копия с письма

ИМПЕРАТРИЦЫ ЕКАТЕРИНЫ II

«Абрамъ Петровичъ! Мн? не безъизв?стно, что мнoгie чертежи въ сохранении вашемъ находилися, когда блаженныя памяти Государь Петръ Великий, по способности вашей, употреблялъ васъ по многимъ д?ламъ; почему я думаю, что вы, сохраняя память сего Великаго Государя и своей тогдашней при Немъ службы, сберегли въ своихъ рукахъ все любопытства достойныя бумаги. А какъ мн? известно же, что Онъ помышлялъ о строенiи канала отъ Москвы до Петербурха и ктому уже и проектъ зд?ланъ былъ, то вы Мн? особливую благодарность зд?лаете, ежели, чертежъ тому отъискавъ (когда онъ у васъ былъ), пришлете ко Мн? со всеми принадлежащими къ нему бумагами, хотя бы онъ въ черне только былъ зделанъ. Но ежели вы ничего о семь д?л? въ рукахъ своихъ не им?ли, то по крайней м?p? укажите Мн?, гд? оный отъискать можно, который Я съ нетерп?ниемъ видеть хочу.

Собственноручно.

Также естьли вы о семъ проект? отъ Его Величества разсужденiи слышали, прошу сколь вы о томъ вспомните, ко Мн? отписать. Остаюсь вамъ доброжелательная. Екатерина

2 Сентября 1765 года. Царское Село».

Отметка «собственноручно» и скобка при ней сделаны рукой А. С. Пушкина.

Возвращаемся к предмету нашему. От стихотворной пьесы «Моя родословная» к известной статье Пушкина в прозе, содержащей краткую повесть о Пушкиных и Ганнибаловых, переход был естествен, особливо у человека, который почти всякое исследование пояснял еще поэзией и наоборот. Мы уже знаем, что Пушкин уважал справедливую гордость родом и происхождением везде, где она делается источником нравственного достоинства и сочувствия к прошлому своего отечества. Уважение к предкам считал он единственной платой, на какую имеют заслуженное право лица, исчезнувшие с земли. С другой стороны, Пушкин был весьма далек от мысли гордиться даже пороками своих предшественников, что иногда бывает от неправильного понимания достоинства истории и своего собственного. Это доказывается самой «Родословной Пушкиных и Ганнибаловых», где так откровенно и просто рассказал он, без всякой утайки, все, что знал о ближайших своих предках. «Родословная» эта, под названием «Отрывки из дневника А. С. Пушкина», напечатана была впервые после смерти автора в «Сыне отечества» (1840, № VII), и некоторые ошибочные показания ее вынудили известное опровержение отца поэта, Сергея Львовича, опровержение, напечатанное в «Современнике» (1840, № III). По изъявленному тогда Сергеем Львовичем убеждению в несправедливости некоторых анекдотов, касающихся Пушкиных и Ганнибаловых, они были выпущены при перепечатке статьи в посмертном издании 1838–1841 гг. Со всем тем «Родословная» остается образцом ясного взгляда на предмет и образцом мастерского исторического изложения нашего автора.

Здесь представляется возможность сказать несколько слов вообще об отношениях его к историческим исследованиям и трудам той эпохи.

По свойству своего ума и особенно по свойству своего таланта, преобладавшего над всеми другими способностями, Пушкин искал везде ясных образов и положительных результатов; отсюда его безграничное уважение к светлому труду Н. М. Карамзина и равнодушное отношение к критической школе, появившейся за ним. Кто знает, что Пушкин во всю свою жизнь никогда не был скептиком, тот поймет эту черту его жизни. Он не мог долго стоять на полпути и предпочитал всякое объяснение продолжительному недоумению спора и запутанности его. К Карамзину приведен он был и требованиями эстетического рода. Теперь уже ясно, что нет никакой возможности созидать образы из недосказанных намеков критики, неразрешенных определений и вообще из всего тяжелого, предуготовительного труда ее. Для поэта необходимо лицо, совсем отделанное или историей, или преданием: только тогда начинает он свою работу открытия в нем психических сторон, дополняющих и ту, и другое, и только тогда избегает он ошибки тех драм и романов, которые написаны с целью представить собственные соображения авторов на запутанные исторические темы. Таким образом, требования нравственной природы, практической по преимуществу, и требования таланта равно привели Пушкина к Карамзину. Ими же отчасти поясняются все прочие его предпочтения и наконец даже его ученые вражды[200].

Пушкин высоко ценил труды известного историка нашего М. П. Погодина, с которым находился в дружеских сношениях. Уважение его к точному смыслу и к самой букве летописей было, в глазах Пушкина, ручательством за истину и достоверность выводов, хотя, с другой стороны, Александр Сергеевич любил спорить с ученым профессором о данных, представляемых летописями, толковать их по-своему и объяснять с своей точки зрения лица и происшествия. Как бы то ни было, но он писал ему, приглашая в 1834 году разделить с собой труды по сбору материалов для истории Петра Великого: «С вашей вдохновенной деятельностию, с вашей чистой добросовестностию — вы произведете такие чудеса, что мы и потомство наше будет за вас бога молить, как за Шлецера и Ломоносова». Исторические драмы заслуженного профессора нашего ценились им чрезвычайно высоко, почти наравне с его учеными трудами — и по одной и той же причине, имевшей в глазах Пушкина необыкновенную важность: они представляли характеры и лица, которых можно распознать и о которых потому судить можно; словом, существенность, которой он добивался во всяком произведении. Он писал к М. П. Погодину в 1832 году: «Мне сказывают, что вас где-то разбранили за «Посадницу», надеюсь, что это никакого влияния не будет иметь на ваши труды. Вспомните, что меня лет 10 сряду хвалили бог весть за что, а разругали за «Годунова» и «Полтаву». У нас критика ниже даже и публики, не только самой литературы, сердиться на нее можно, но доверять ей в чем бы то ни было — непростительная слабость. Ваша «Марфа», ваш «Петр» исполнены истинной драматической силы, и если когда-нибудь могут быть на сцене, то предрекаю вам такой народный успех, какого мы, холодные северные зрители Скрибовых водевилей и Дидлотовых балетов, и представить себе не можем». Драма г-на Погодина «Марфа Посадница» была переслана автором ее в Болдино осенью 1830 года по просьбе самого Пушкина, писавшего оттуда: «Из «Московских ведомостей», единственного журнала, доходящего до меня, вижу, любезный и почтенный М[ихаил] П[етрович], что вы не оставили матушки нашей. Дважды порывался я к вам и опять возвращался на мой несносный островок, откуда простираю к вам руки и вопию гласом велиим: пошлите мне слово живое, ради бога… Никто мне ничего не пишет. Ради бога, отпишите мне в Лукояновский уезд, в село Абрамове, для пересылки в село Болдино. Если притом пришлете мне вечевую свою трагедию, то вы будете мне благодетелем, истинным благодетелем: я бы на досуге вас раскритиковал, а то ничего не делаю»[201]. Пушкин не раскритиковал трагедию, но написал разбор ее, впервые напечатанный по смерти его в «Москвитянине» (1842, 10), он очень любопытен как образец понимания Пушкиным приличий и эффектов русской драмы. За разбор «Марфы Посадницы» он взялся чрезвычайно серьезно и хотел предпослать ему полную теорию драмы — почти то же, что предполагал он сделать для собственного «Бориса Годунова». Из заметок его, набросанных для будущей статьи, составилась та статейка о драме, о которой мы уже упоминали. В рукописи она кончается словами: «Но перед нами лежит опыт народной драмы…» — т. е. «Марфа Посадница» г-на Погодина.

Имя «Бориса Годунова» напоминает, что в печатных литературных заметках Пушкина находятся эти слова: «Вероятно, трагедия моя не будет иметь никакого успеха. Журналы на меня озлоблены. Для публики я уже не имею главной привлекательности: молодости и новизны литературного имени. К тому же главные сцены уже напечатаны или искажены в подражаниях». Слова эти требуют пояснения. Когда писались они осенью в Болдине, трагедия Пушкина печаталась в Петербурге и вышла в свет 1 января 1831 года, без предисловия, которое замышлял он присоединить к ней, и даже без обозначения: трагедия ли это, драма иди хроника. Заглавный лист носит только имя: «Борис Годунов» и после пометки места печатания, года и типографии, слова: «С дозволения начальства». «Борис Годунов» вышел при всеобщем молчании. Общественное мнение, никем не направляемое, притихло. Лучший современный разбор «Бориса Годунова», как уже мы сказали, в «Телескопе» 1831 года, принадлежал перу старого противника Пушкина, критика, разбиравшего «Графа Нулина» и «Полтаву» в «Вестнике Европы», и действительно произвел некоторое впечатление тем, что прежний хулитель обратился, с некоторыми оговорками, в поклонника его, между тем как всегдашние поклонники Пушкина мало-помалу отходили от него и скрывались[202].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.