ПОД РОСТОВОМ

ПОД РОСТОВОМ

— Как кроты какие!.. Как ночь, так вылезаем…

Было темно.

Желтая низкая луна, не подымаясь выше частокола вкруг маленькой степной станции, косыми лучами тянулась под колеса теплушек. Наши тени скользили длинными полосами. На рельсах они ломались.

— И опять же… не к добру это!.. Если лик у месяца желтый, — значит, к неудачам…

— К морозу! — коротко ответил Зотову Огурцов.

В степи за станцией стояли танки. Возле дороги, сверкая медными трубами, выстраивалась музыкантская команда.

— Как странно… желтая ночь! — подошел ко мне подпоручик Морозов. Потом указал на танки.

— Смотри! Точно черепахи на песке…

В это время музыканты грянули бравый марш.

— Ура! — кричал генерал Туркул, верхом на коне обгоняя роты. — Ура! Не сдадим, ребята, Ростова!

— Ура! — перекатывалось уже далеко перед нами.

«Офицерская кричит…» — подумал я, и вдруг, чтоб сбросить тоску, все туже и туже сворачивающую нервы, поднял винтовку и закричал тоже — неистово и громко, как о спасении:

— Ура-а-а!..

Но никто не подхватил. Было тихо. Только ротный подсчитывал шаг.

— Ать, два!.. Ать, два!..

А далеко за спиною, встречая 2-й полк, все так же бравурно играли музыканты… Мы шли на Чалтырь.

Жители Чалтыря, богатые армяне, приняли нас не радушно. Очевидно, боялись нашего скорого отступления, а за ним и расправы со стороны большевиков.

— Эх, была бы кожа!.. — вздыхал кто-то. — Всего б раздобыли!..

Но кожа осталась в вагонах.

— Нэ понымаю!.. Зачэм на арманской зэмлэ воевать! — ворчал хозяин. — Нэ понымаю, — казак дэротся, болшевик дэротся, скажи мнэ, душа мой, развэ армэнын дэротся?

За окном громыхала артиллерия. Переваливаясь, проходили танки.

Вошел Нартов.

— Окопчики, господин поручик, видели? Да все ни к чему это… Там, значит, и проволока понавалена. А укреплять-то когда будем?

И, поставив винтовку около двери, он подошел к склоненной над печкой хозяйке.

— Ну, как? Готово?..

— Нэ готово! — ответил за жену хозяин. — Вот ты скажи мэнэ, душа мой, казак дэротся, болшевик дэротся…

— Отстань! Ну, как, готово? Хозяйка варила борщ.

— Здравствуйте, господа!

И поручик Савельев остановился в дверях, стряхивая снег с шинели.

— Здравствуйте!.. Вот и сочельник!.. А бывало, помните?.. Подпоручик Морозов поднял голову…

— Бросьте, Савельюшка, и без того… тошно!

— Нэт, ну скажи мэнэ толко, душа мой, развэ армэнын дэротся?

— Брысь, кот черный! Мурлычет тоже!

Ночью мы спали не раздеваясь.

Бой завязался только на второй день праздника.

— Меня вновь знобит, — еще перед боем сказал я подпоручику Морозову. — И слабость…

— Перетерпи. В лазаретах хуже. Там сотнями мрут.

Я взял винтовку.

…Солнце светило ярко и радостно. Резкие синие тени длинными полосами тянулись вдоль оврагов. Они подползали под ежи и колючую проволоку, запутанную и ржавую, безо всякой цели брошенную на снег.

— Цепь, стой!

Мы вышли на бугор.

Цепи красных наступали на Чалтырь с трех сторон, стягиваясь к четвертой — к югу, где думали, очевидно, сомкнуться. Южные подступы защищал генерал Манштейн. В цепи была рассыпана, кажется, вся Дроздовская дивизия.

Генерал Витковский, дивизионный, верхом на вороной кобыле, едва успевал за Туркулом.

— Офицерскую роту!.. О-фи-цер-ску-ю сюда! — кричал Туркул, размахивая блестящим на солнце биноклем.

Что-то хрипло и невнятно кричал и генерал Витковский.

— И чего тужится! Сидел бы в хате, старый хрен! — гудел лежащий за мной ротный. — Туркул и без него… Прицел десять!.. И без него Туркул справится… Двенадцать!..

К полдню красные вновь подползли и густою цепью двинулись на Чалтырь.

— Черт бы их, — мухи!.. — сплюнул ротный, доставая папиросы. Закурил Хотите? — Потом привстал. — Хо-ти-те? — размахнулся и опять бросил портсигар уже подпоручику Морозову.

— Барбосы! — Пригнулся. Пуля сорвала его правый погон.

Гудела артиллерия. Наша била по цепям. Красная — по деревне.

— Скажи мэнэ, душа мой, зачэм на армянской зэмлэ дэрутся? — крикнул, засмеявшись, Мартов, когда, прогудев над нашей цепью, над крайней хатой Чалтыря, опять разорвался снаряд.

— Карнаоппулло! Карнаоппулло! — махнул рукой штабс-капитану ротный. Скажи мэнэ, душа мой, зачэм ж… и на солнце зреешь? Сме-ле-е!.. — И вдруг он вновь оборвал смех короткой командой: — Прицел восемь! Часто!..

«Скорей бы!..» — думал я, чувствуя все большую слабость. Уткнулся лицом в снег. «Скорей бы… Встать… Пойти… Все равно… Все равно…»

А пулеметы красных трещали все чаще и чаще.

Пули скользили под сугробы и брызгали осколками звонкого льда.

Пронесли новых раненых…

— Господин поручик, господин поручик!..

Я поднял голову.

Два санитара, ухватив Едокова под мышки, вели его к окопчику, где, разложив на снегу индивидуальные пакеты, сидел ротный фельдшер. Из его окопчика — в тыл — волочили уже перевязанных. Снег возле окопчика был красным.

— Господин поручик!.. Господин поручик, про-ще-вай-те!..

Едоков улыбался. А под ногами у него звенели острые осколки льда…

К вечеру цепь подняли.

— Ура-а-а!..

В лицо бил ветер.

— Ура, танки пошли!..

Я тоже вскочил, пробежал несколько шагов и вдруг повалился.

— Ранен! — крикнул надо мной кто-то.

— Ура-а!..

— ааааа-а! — неслось уже далеко над степью. И все тише и тише:

— аааааа!..

Очнулся я в санях.

Над самым моим лицом дышала морда лошади идущих за нами саней. Над ее головой, высоко в небе, метались красные языки пламени. На фоне огня уши лошади казались острыми и черными. Почему-то мне стало страшно, и я отвернулся.

— А!.. Наконец-то!..

В санях рядом со мной, прислонясь к ободням, сидел подпоручик Морозов. Левая рука его была подвязана. Башлыком поверх шаровар была перевязана и его левая нога.

— Очнулись, господин поручик?

— Едоков, и ты?..

— А как же!.. Тело мое ныло.

— Господа, я ранен?.. Тоже?..

— Никуда ты не ранен… Лежи уж!.. Где-то, верст за пять гудела артиллерия. Ближе к нам, то и дело прерывая стрельбу, работал, заикаясь, пулемет.

— Подпоручик Морозов, где мы?

— В ротном обозе…

— Нет, что за город?

— Ростов. Сдаем…

Над крышами побежало пламя.

…Потом я вновь проснулся.

— Новочеркасск, говорят, пал… — рассказывал мне подпоручик Морозов. Думаю, оттого так спешно и драпали… А спасибо, брат, Зотову скажешь, — он тебя вынес.

— А многих ранило?

— Да… Порядком!..

— А Нартов?..

— Да лежи уж!

— Нет, я не лягу! Слушай, что с Нартовым?

— Да говорю, лежи ты!..

Подпоручик Морозов отвернулся и на вопросы больше не отвечал.

По темным улицам бежали люди…

Маленькая сестра на санях за нами вдруг приподнялась и замерла, перегнувшись.

— Смотрите, смотрите!..

На фонарях, перед каким-то зданием, кажется, перед театром, болтались длинные и как доски плоские фигуры. За ними, на стене театра, дробясь и ломаясь о подоконники, маячили их красные от рваного огня тени.

Маленькая сестра в санях за нами упала на солому.

— Раз, два, три… — считал Зотов. — Пять… Восемь…

Это были местные большевики, на прощанье повешенные генералом Кутеповым, принявшим командование над сведенной в корпус Добровольческой армией.

Мы уже перешли Дон.

К Батайску стягивались донцы, мы, добровольцы, и еще не ушедшие с фронта кубанские части.

Было холодно.

Я лежал на санях, прикрытый соломой, какими-то тряпками и латаными мешками. Раненный в руку и в бедро подпоручик Морозов лежал рядом со мной. От инея борода его стала белой, брови замерзли и оттопыривались сплошными, острыми льдинками.

Наконец, только утром второго дня, я узнал у него о судьбе Нартова.

При отступлении, когда наши танки почему-то остановились и сбитые шрапнелью цепи стали спешно отходить на Чалтырь, Нартову отсекло подбородок.

— Весь в крови, Нартов падал, вскакивал, опять падал… Хватал Алмазова, Свечникова хватал…

— А санитары?..

— А санитары?.. — Подпоручик Морозов безнадежно махнул рукой. — Ну вот!.. Меня волочил Горшков, тебя — Зотов, а остальные — сам знаешь!.. Ну, и остался!..

Волнами бегущего снега хлестал по сугробам ветер. Мы медленно спускались с пологого холма, — очевидно, к речке. Из-под снега торчали косые перила полузаброшенного моста. Упав на ось расколовшегося колеса, на мосту стояла брошенная походная кухня. Солдаты подхватили ее на плечи, приподняли и сбросили под перила.

— Трогай!

— А вы придвиньтесь, господин поручик. Теплей будет…

— Подожди, Едоков. Я приподнялся.

— Плоом, поди-ка сюда! Эй!

Отставший с г взвода ефрейтор Плоом остановился.

— Где Алмазов?

— Алмазова, господин поручик, в роте уже нет. Убег Алмазов.

— Тогда Свечникова позови.

— И Свечникова нет. Никак нет!.. Говорят, замерз Свечников. Отстал и свалился… Так точно, господин поручик, под утро еще… С ним Огурцов был. Тот покрепче, — добрел все же. А Свечников… — много ль в нем силы! Один форс только!..

И Плоом отошел от саней.

Когда мы спускались с моста, головные сани уже вновь въезжали на холмик.

На подъеме холма, торча оглоблями во все стороны, длинными рядами стояли брошенные сани. Промеж саней, редкими вкрапинками, чернели трупы.

Ветер крепчал…

— Не за-е-з-жай!.. Дальше!..

В окнах халуп света не было. Неясно, сквозь тьму белели на воротах мелом нарисованные кресты.

— Меня, ребята, крестом не спужаешь! В одну-то хату я забег, непременно! — рассказывал кому-то раненный в руку ефрейтор, соскочивший с соседних саней за нами. — Молока, думал, достану. Ка-а-кое молоко!.. Вошел я и спичку зажег, — темь по тему, дух спертый. На полу старик и баба лежат. Не дышат, мертвые, видно. А над ними дитя копошится… Ну, тиф, значит! Правильно!.. Э-эх, растуды их кровь душу-мать!..

И ефрейтор стал кружиться и подпрыгивать, ударяя о бедро здоровой рукой.

Лошади, вытянув шеи, дышали хрипло и коротко, как в летний зной собаки.

Через два дня, уже в Батайске, откуда 1-й Дроздовский полк вновь выступил на северо-восток, к Манычу, меня вместе с другими больными и ранеными погрузили на сани и повезли на Кущовку. Подпоручик Морозов с нами не поехал. Оба его ранения были не серьезны, и он остался при хозяйственной части.

— И правильно делает! — прощался со мной поручик Ауэ. — В лазаретах тиф. Сдохнет. Ну, прощайте…

Я кивнул; ответить я не мог: меня вновь скрутило.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.