27

27

Впоследствии, накануне 9 термидора, Сен-Жюст не раз спрашивал себя: почему он так поступил? Быть может, не сделай он этого, все бы пошло по-иному? Быть может, он, державший в руках все нити политики, не допустил бы просчетов, сделанных Робеспьером, и выровнял бы положение, прежде чем оно стало непоправимым? Но вся беда заключалась в том, что иначе поступить он не мог.

В Сен-Жюсте постоянно присутствовали два начала: авторитарное, свойственное его характеру, всему его внутреннему природному складу, и коллективистское, демократическое, порожденное литературой и революцией. Эти два начала сосуществовали, причем верх брало то одно, то другое; эгоизм ранней юности в начале революции сменился крайним альтруизмом, а затем, после падения Жиронды, в период смертельной опасности лета 1793 года, Антуан одним из первых понял необходимость диктатуры, которая могла спасти родину. Но диктатуру он, подобно Марату предсмертной поры, понимал исключительно как диктатуру коллективную — так родилась идея революционного правительства II года Республики. Борьба течений внутри Конвента, осложненная призраком «иностранного заговора», заставила Сен-Жюста стремиться к ограничению круга лиц, достойных находиться у кормила правления. Его невероятная энергия, твердость, с которой он сокрушил фракции, его умение вовремя принять нужную меру повысили его авторитет настолько, что оставался лишь шаг для перехода от коллективной диктатуры к диктатуре личной.

Но как раз подобный шаг Сен-Жюст был сделать не в силах, хотя и понимал, что, возможно, только таким путем он спас бы республику. Он не мог сделать этот шаг по соображениям принципиальным. Недаром именно теперь он создал для себя эталон подлинного революционера: личная диктатура, пусть кратковременная, пусть даже во имя спасения республики, перечеркнула бы многие из тезисов, которые он считал незыблемыми и которые собирался положить в основу своих «республиканских учреждений». Не мог он сделать этого и по соображениям этическим: не перешагнув через Робеспьера, нечего было и думать о руководстве страной, а перешагнуть через Робеспьера значило раздавить, втоптать в грязь все прежние идеалы, не говоря о дружбе. Сен-Жюст верил в дружбу. В его обществе будущего человек, не имеющий друзей, подлежал изгнанию. Как же мог он, с подобными убеждениями, предать Робеспьера?

И еще одно. Быть может, самое важное. В жерминале он возлагал большие надежды на моральное единство французов; в начале флореаля эти надежды стали таять.

Впрочем, вполне ли искренно надеялся Сен-Жюст на единство в жерминале? И если в своем последнем докладе он сделал упор на общенациональные интересы, то от хорошей ли жизни бросал призыв к «обеспеченным патриотам»? Ведь в вантозе он говорил о другом: его упования касались в первую очередь бедняков, обездоленных, подлинной «соли земли», и это не было минутным увлечением. Оно прошло через Эльзас, а зародилось много раньше, во время разработки проекта конституции. Подытоживая сводки наблюдателей в жерминале, Сен-Жюст видел, что и тогда было неблагополучно: однако, сокрушая фракции, он как бы закрыл глаза на остальное и не придал значения тому, что на первый взгляд стояло в стороне от эбертистов и дантонистов. Он, как и Робеспьер, долгое время пребывал в уверенности, что санкюлоты вытерпят все во имя успехов революционного правительства, созданного для их защиты. Но санкюлоты не желали терпеть. Они начали заявлять о своем праве на сносную жизнь. И словно бы стали терять доверие к революционному правительству. «Соль земли» не осталась в стороне от фракций — за это заблуждение теперь пришлось расплачиваться.

Все началось с того, что Парижская коммуна опубликовала давно подготовлявшиеся таблицы максимума. Новые цены оказались значительно более высокими, чем прежние. Это вызвало недовольство в столице. По словам наблюдателей, санкюлоты собирались группами на площадях и у лавок, громко выражая негодование и выкрикивая угрозы богачам, требуя снижения цен и более строгой регламентации. Комитет общей безопасности арестовал «коноводов». Одновременно правительство пошло на уступки: новый национальный агент Пейян 29 жерминаля объявил о нормировании продажи мяса; на мясо как ранее на хлеб, были введены специальные карточки. Но эта мера не удовлетворила санкюлотов. В Париже вспыхнули народные волнения, живо напомнившие Сен-Жюсту начало сентября 1793 года; 2 флореаля поднялись рабочие табачного производства, к ним присоединились подмастерья пекарей, затем портовые грузчики. По улицам шли манифестации, грозившие охватить всю столицу. Сотни рабочих осаждали Коммуну, требуя более строгого контроля над распределением продуктов и увеличения им работной платы. Пейян стал на точку зрения закона: манифестанты трактовались им как «контрреволюционеры», «наследники Эбера» и «агенты Питта». Дело было передано в новое Бюро общей полиции.

Сен-Жюста глубоко потрясло происшедшее. Человек твердый как сталь, он не сразу решился на крутые меры Конечно, с помощью солдат Анрио недовольных можно было бы легко смять и уничтожить. Но не означало бы это крах революции? Не слишком ли много «агентов Питта» и «наследников Эбера»? Не являются ли они значительной частью того «державного народа», во имя которого идет вся борьба внутри и вне республики?..

5 флореаля он написал на полях рапорта Бюро: «Необходимо выявить виновников скоплений и законность их требований. Установить причины беспорядков и воздать справедливость тем, кому следует». Отдав рапорт Лежену, он отправился к Неподкупному.

Неподкупный был чем-то сильно взволнован. Он перебросил Антуану один из листков, лежавших на столе. Сен-Жюст прочитал: «Накануне моего прибытия шесть замаскированных людей явились около половины десятого на дачу гражданина Гра, хорошего патриота, которого ты, должно быть, знаешь, схватили его близких, заперли их, а самого Гра отвели в погреб и расстреляли на глазах его маленького сына, которого заставили держать лампу…»

— Что это? — удивился Сен-Жюст.

— Письмо с юга. Мне передал его Пейян. — Лицо Неподкупного конвульсивно дергалось. — Всего лишь один из многочисленных примеров… А вот другой. Деревня Бедуен в департаменте Воклюз. Подлинный штаб мятежа. Здесь собираются роялисты и неприсягнувшие священники, подбивающие народ к свержению республики… Они состоят в переписке с эмигрантами и хранят белые кокарды…

Отложив письмо и уткнувшись неподвижным взглядом в стену, Робеспьер прошептал:

— Кругом организуются «черные банды», включающие и должностных лиц… Под шумок скупаются национальные имущества на фальшивые ассигнаты… Да это же новый федерализм!.. Юг кипит…

Сен-Жюст пожал плечами.

— Зачем так далеко ходить? Посмотри, что делается в Париже..

— Знаю, знаю. Всё происки контрреволюционеров. Их надо выжигать каленым железом.

Сен-Жюст с сомнением покачал головой.

— Одна ли здесь контрреволюция? Мне кажется, дело сложнее.

— Да, ты прав. Не скажу, что мы зашли в полный тупик, но с некоторых пор положение сильно осложнилось. Революция начала как бы топтаться на месте. Скажи, где энтузиазм прошлых лет? Где прежняя вера в незыблемость наших идей? Что мы видим сегодня? С одной стороны, рабью покорность, пресную «лояльность», верноподданническую лесть, с другой — интриги, тайную возню, подогреваемую иноземцами и ставящую целью погубить республику. Подумай, что получается. Внешне все обстоит прекрасно: республика крепка, фракции уничтожены, Конвент един, в ратуше патриоты, в армии преданные революции генералы и офицеры. Но к сожалению, это лишь оболочка; загляни вглубь и увидишь недовольство, ропот, вражду. И это повсеместно — не только на юге, но и на севере, да и здесь, в Париже. Недовольны все. Крестьяне злятся на реквизиции продовольствия и людей, рабочие протестуют против максимума заработной платы, собственники возмущены правительственной регламентацией, законами против скупщиков и спекулянтов. Мы обещали всем: в вантозе — рабочим и крестьянам, в жерминале — промышленникам и торговцам. И конечно же не только обещали. Но люди хотят большего. И как примирить рабочих с предпринимателями или крестьян-бедняков с богачами? Ведь, идя навстречу одним, неизбежно ухудшаешь положение других. И вот, используя всеобщее недовольство, не оживут ли вновь силы, которые дремлют, — остатки эбертистов и дантонистов? Не усилится ли вновь вмешательство иноземных «благодетелей» в жизнь республики?..

Сен-Жюст слушал с глубоким вниманием. Потом сказал:

— Меня беспокоят те же мысли; собственно, ими, и только ими, я занят несколько последних недель. И я твердо знаю одно: сейчас главное — покончить с врагом. Нужно перейти к наступлению на всех фронтах, очистить от противника все границы. Только одержав окончательную победу над иноземцами, победу, которая сплотит весь французский народ, можно приступать к коренным внутренним преобразованиям, иначе шпионы и диверсанты, различные батцы и псевдобатцы, будоража неустойчивых, все равно не дадут нам к ним подобраться…

На лице Робеспьера отразилось сомнение.

— Вот здесь-то, дорогой друг, — сказал он, — ты совершенно неправ: никогда внешние победы не решали внутренних затруднений; вспомни, на этом провалились жирондисты.

— Я думаю иначе, — ответил Сен-Жюст. — Впрочем, есть и другое средство — полное и беспощадное подавление всех врагов; для этого, правда, нужна личная диктатура.

— Это исключено! — с возмущением воскликнул Робеспьер.

— Я тоже так думаю. Но на этом мои предложения кончаются: я сделал их два и не вижу третьего.

Робеспьер посмотрел на Антуана со скрытым торжеством.

— А я вижу. Нужно найти нечто, способное заинтересовать всех, сплотить бедных с богатыми, соединить всю нацию. Это «нечто» может лежать лишь в области чистых идей: сила идеи колоссальна, она способна воодушевить, примирить с трудностями, заставить идти на жертвы. Но где такая идея? Пытались создать «культ Разума», но из этого ничего не вышло, затея лишь обозлила народ. Нет, нужно что-то совсем иное… Кстати, никогда не спрашивал тебя: веришь ли ты в бога?

Сен-Жюст вздрогнул: он не ждал такого вопроса. И правда, верил ли он в бога? Он не задумывался над этим, в своих прямых и косвенных действиях он никогда не искал поддержки потусторонних сил. Но он был верным учеником Руссо и, подобно савойскому викарию, признавал высшее духовное начало жизни.

— Я верю в провидение, — наконец сказал он.

— Вот и прекрасно. Я верил всегда, и эта вера спасала меня во времена тяжких испытаний, она давала мне силы устоять перед могущественными врагами…

Уже в дни Учредительного собрания, вызывая ропот и насмешки правых и левых, я твердо стоял на своем, я знал, что атеизм — удел аристократов, народу же нужен бог и культ… Нет, не «культ Разума» с его афоризмами вроде «смерть — вечный сон», а вера в справедливость и бессмертие души: что кроме надежды на бессмертие может утешить страждущего, ободрить угнетенного, вдохнуть силу в бьющегося с тираном?.. Вспомни изречение Вольтера: если бы бога не было, его следовало бы выдумать. Но нам нужен не бог старого порядка и не бог Вольтера. Вот посмотри, что должно нас вдохновлять.

Робеспьер взял открытую книгу, лежавшую на столе.

— Это «Общественный договор» Руссо. Прочти отчеркнутое место.

Сен-Жюст послушно прочитал:

— «Существует чисто гражданское исповедание веры, статьи которого надлежит установить не в качестве догм, а в качестве правил общежития… Они должны быть просты, немногочисленны, выражены точно… Сюда относятся: существование могущественного, умного, благотворящего, предусмотрительного и заботливого божества, будущая жизнь, счастье справедливых, кара для злых, святость общественного договора и законов…»

Робеспьер потирал руки. На лице его светилось торжество.

— Блестяще, лучше не скажешь. Я всегда утверждал: истиной является лишь то, что полезно в жизни и оправдано практикой. Идея верховного существа и бессмертия души вечно напоминает о справедливости; следовательно, идея эта имеет республиканский и общенародный характер: она способна сплотить добродетельных.

— А недобродетельных? — вяло поинтересовался Сен-Жюст.

— Недобродетельные будут уничтожены!

— Стало быть, «чистой идеей» ограничиться нельзя.

— Разумеется; добродетель и террор — две стороны единого целого. Идея верховного существа не исключает жестокой борьбы с врагом, напротив, подводит под нее твердую основу. Но я не вижу в тебе энтузиазма. Ты что же, не согласен с моим великим проектом?

— Как тебе сказать… Проект изложен весьма красноречиво. Но если уж говорить о практике… Практика истории показывает, что религия никогда не разрешала кризиса, в котором находилось общество. Язычество не спасло от падения греков и римлян; последних в равной мере не спасло и христианство… Максимильен, позволь задать тебе нескромный вопрос.

— Нескромных вопросов не люблю. Но так и быть, задай.

— Кто внушил тебе этот «великий проект»?

— Какая чепуха… Здесь было лишь веление сердца!

— Ну а если оставить красоты стиля? Уж не Сиейс ли?

— При чем тут Сиейс? — смутился Робеспьер. — Если он даже и говорил мне что-то в этом роде, то разве способен он так выразить эту идею?

— Хочу лишь предупредить: остерегайся Сиейса. Интуиция подсказывает мне: он предаст и тебя, и революцию. Но довольно об этом. Желаю от души, чтобы твой проект был осуществлен и принес пользу республике. Прощай!

— Постой, куда же ты?

— Мы обо всем переговорили.

— И ни о чем не договорились?

— Я не сказал этого. Но сейчас пора готовиться к отъезду. Пока ты будешь проводить свой проект здесь, постараюсь провести мой там, на фронте.

Робеспьер не ответил. На сей раз, вопреки обычному, он не открыл объятий другу.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.