НИЧТО НЕ РОЖДАЕТСЯ ИЗ НИЧЕГО

НИЧТО НЕ РОЖДАЕТСЯ ИЗ НИЧЕГО

«Человек может уничтожить на земной поверхности все паразитные болезни, если только, как я убежден, теория самозарождения есть химера».

Пастер

В который раз пожалел он, что судьба разлучила его с Шапюи. Они почти не имели возможности видеться — Шапюи занимал кафедру философии в Безансоне, далеко от Парижа. Никто никогда не понимал так Пастера — не считая, конечно, его жены, — как Шарль, никому он с таким удовольствием не открывал свои самые потаенные замыслы. Сейчас он особенно остро чувствовал отсутствие товарища-философа: как дорог был бы его совет в этом темном вопросе!

В небольшом кабинете в Эколь Нормаль он пишет письмо далекому другу: «Я очень занят своими исследованиями по брожению, которые особенно интересны в связи с нераскрытой тайной жизни и смерти. Надеюсь в скором времени сделать решительный шаг к разрешению этой тайны, внеся полную ясность в знаменитый вопрос о самозарождении… В этом вопросе столько темных мест, что необходимо ясное, математически точное доказательство, чтобы мои выводы были достаточно убедительны для моих противников. Надеюсь, что мне удастся добиться неоспоримых результатов».

В этот зимний день 1860 года Пастеру представился случай широко продемонстрировать свое упорство ученого. И не только упорство — безудержную смелость, несгибаемую целеустремленность.

Написав письмо Шапюи, он пошел в Академию наук. Там в кулуарах можно будет поговорить с Био, Дюма, Сенармоном. Как-то они отнесутся к его намерению?

— Я решил расправиться с нелепой теорией Пуше, — прямо заявил Пастер, — пора покончить с этой метафизикой.

Био чуть не хватил удар, когда он услышал столь решительное заявление любимого ученика. Как, Пуше — микроскопист, знаток инфузорий, биолог — и вдруг подвергнется нападению химика — Пастера! Химик Пастер против знаменитого биолога Пуше — это ли не смешно?!

— Вас просто поднимут на смех, дорогой Пастер! Вы же знаете, как презрительно относятся биологи к нам, физикам и химикам! Да и что вам дался этот Пуше — он же вовсе не имел в виду ваших работ, когда писал свою статью!

— Это не играет роли, — упрямо ответил Пастер, — своей теорией он сводит на нет всю мою работу, а моя работа по брожению — не мое личное дело, это дело науки. Пуше утверждает, что живые существа, инфузории, создаются из элементов разлагающейся жидкости. Он, правда, не оригинален — еще Аристотель говорил, что всякое гниющее тело порождает живые существа; но ведь с времен Аристотеля наука двинулась вперед! Или она все еще находится в том же состоянии хаоса? Микроскопические существа важны не только для брожения пива, вина, уксуса и т. д. Я убежден, что тут откроется широкое поле деятельности и для медицины. Я решил взяться за решение вопроса о самозарождении, вернее, о нелепости самозарождения, вот почему: есть микробы, с которыми надо воевать; одно дело война против микробов, приходящих извне, — такая война вполне возможна; другое дело, если они самозарождаются в результате разложения — тогда воевать с ними невозможно, это явление фатальное, нужно ему покориться.

Волнуясь, забыв, что перед ним три крупнейших французских ученых, Пастер выпалил эту речь одним духом, сердито глядя на своих собеседников.

Старый, темпераментный, больной Био утирал огромным клетчатым платком пот с лица. Солидный и спокойный Дюма умными, проницательными глазами молча смотрел на Пастера. И только Сенармон откровенно улыбался горячности своего молодого коллеги.

— Эта проблема неразрешима! Вы слишком много берете на себя, — почти кричал Био, — сколько великих умов заблудилось в ее дебрях. Это напрасная трата времени, и вы ни к чему не придете. Только создадите себе огромное количество врагов и подвергнетесь самым страшным нападкам! Вы увязнете в этом болоте, даром потеряете время!

Обескураженный Пастер, не предвидевший такого страстного отпора от человека, которого он бесконечно уважал, растерянно посмотрел на двух других, ожидая поддержки.

Дюма неодобрительно покачал головой и сказал очень спокойно:

— Я никому не посоветовал бы чересчур долго задерживаться на этой теме…

— Ну, хорошо, — невежливо перебил Био, — если уж вы с вашим дьявольским упрямством во что бы то ни стало решили лезть в пекло, обещайте по крайней мере не упорствовать в случае неудачи ваших опытов!

Молчавший до сих пор Сенармон, чтобы остановить все более раздражавшегося старика и все более хмурящегося Пастера, заговорил наконец:

— Не отговаривайте его. Если Пастер не выудит ничего интересного в этом вопросе, он бросит его.

Он помолчал мгновенье, быстрым взглядом оглядел всех троих — изумленного Био, замкнутого в своем неодобрении Дюма и ожившего Пастера — и договорил, подмигнув последнему:

— Но я буду очень удивлен, если он ничего не выудит…

Пастер приготовился к бою. Очень, конечно, жаль, что он не получил благословения от людей, каждому слову которых придавал значение, но тем более упорства нужно теперь проявить и тем больше выдержки и изобретательности, чтобы доказать им, что он не увлекающийся маньяк, а вполне уже сложившийся ученый, со своими далеко идущими и на много лет запланированными задачами.

Чего бы это ему ни стоило, он должен выйти победителем и заклепать в конце концов все пушки противников, которых, разумеется, будет множество.

Он понимал, на что идет, но чувствовал в себе силы разрешить и этот сложнейший вопрос: откуда берутся те ничтожно малые существа, которые видны только в микроскоп? Откуда появляются в чанах со свекольным соком микроорганизмы, которые превращают этот сок в молочную кислоту, или дрожжевые грибки, превращающие его в алкоголь? Словом, каково происхождение микробов?

Вопрос старый как мир. Простой и неразрешимый.

— Угри зарождаются в тине рек, а гусеницы — из гниющих растений, — рассказывал на прогулках своим ученикам великий философ древности Аристотель.

Лукреций, Виргилий, Овидий, Плиний-старший — философы, поэты, натуралисты утверждали самозарождение.

Швейцарец Парацельс, живший в шестнадцатом веке, — чернокнижник и астролог, бунтарь, ищущий новых путей в науке, и алхимик, мудрец, у которого блестящие научные предвидения сочетались с нелепостями и бреднями, — сочинил такой рецепт: «Возьми известную человеческую жидкость и оставь ее гнить сперва в запечатанной тыкве, потом в лошадином желудке 40 дней, пока начнет жить, двигаться и копошиться, что легко заметить. То, что получилось, еще нисколько не похоже на человека, оно прозрачно и без тела. Если же потом ежедневно втайне, осторожно и благоразумно питать его человеческой кровью и сохранять в продолжение сорока седмиц в постоянной равномерной теплоте лошадиного желудка, то произойдет настоящий живой ребенок, имеющий все члены, как дитя, родившееся от женщины, но только весьма малого роста…»

Перед этим рецептом Парацельса бледнеет даже «наблюдение» ближайшего его ученика Ван-Гельмонта, предлагавшего создавать мышей из грязного белья: берется глиняный горшок, в него насыпаются зерна пшеницы — их легко можно заменить кусочком сыра, — и горшок затыкается влажным грязным бельем, рубашкой или штанами. Через несколько времени в горшке родится целый выводок мышат. Испарения рубашки и запах зерен, соединившись, породили маленьких грызунов. Ван-Гельмонт утверждал, что не раз сам наблюдал подобное зачатие.

Да что мыши — лягушки, слизни, пиявки создаются испарениями, поднимающимися из болота. А скорпионы рождаются несколько сложнее. Для этого нужно выдолбить в кирпиче яму, положить в нее истолченную траву базилики, закрыть вторым кирпичом так, чтобы воздух не проходил в яму, и поставить это нехитрое сооружение на солнце. Через несколько дней базилика превратится в скорпионов.

Итальянец Буонани ко всем фантастическим сообщениям добавил свое: на некоторых сортах деревьев, после того как они сгниют, появляются черви, которые затем превращаются в бабочек, а бабочки, в свою очередь, в птиц.

Все эти «наблюдения», «рецепты» и «утверждения» никому не казались фантастическими. Наука находилась на такой стадии, когда отсутствие возможности наблюдать, с одной стороны, и отсутствие экспериментального метода — с другой, давало широкие просторы для любых вымыслов и фантастических заключений. Все, что происходило в природе и не могло быть увидено, казалось столь непонятным и непостижимым, что нужно было любыми путями удовлетворить законное любопытство публики. И весь этот нелепый вздор, достойный осмеяния, вовсе не казался таковым даже очень умным людям в древние и средние века.

Только в 1651 году появилась по этому вопросу первая научная книга, которая даже нам теперь представляется вполне научной: книга Вильяма Гарвея «О рождении животных». В ней было доказано, что все живые существа возникают от себе подобных, обязательно проходя в своем развитии стадию яйца.

«Каждое животное, — писал Гарвей, — пробегает, формируясь, одни и те же ступени; оно проходит через различные формы организации, становясь поочередно то яйцом, то червем, то зародышем и приближаясь вместе с каждым фазисом своего развития к совершенству».

Это был первый по-настоящему научный трактат, отвечающий на один из самых древних вопросов, волновавших умы человеческие: от кого или от чего рождается на земле все живое? Ответ был ясный и четкий, вытекавший из наблюдений и некоторых доступных Гарвею опытов: каждое животное, от червя в гнилом мясе до человека, и каждое растение имеет подобных себе родителей; и это единственный путь возобновления любого вида организма.

Разумеется, речь шла только о видимых простым глазом организмах: ни Гарвею, ни другим его современникам не был известен мир невидимых существ.

После Гарвея итальянский врач Франческо Реди еще больше поколебал теорию самозарождения. Он сделал очень простой опыт: взял два кувшина и положил в них по куску мяса. Один кувшин он оставил открытым, другой прикрыл обыкновенной кисеей. Учуяв запах мяса, в открытый горшок налетели мухи, отложили на мясе яйца, а через некоторое время из яиц вылупились черви. В закрытом кувшине ничего подобного не наблюдалось — ни мух, ни яиц, ни червей.

Опыт Реди навсегда покончил с рождением червей из гнилого мяса. Черви оказались личинками мух, одной из стадий их развития, как это и указывал Гарвей. Позднее падуанский профессор медицины Валисньери доказал, что черви в плодах растений, например в яблоках, происходят также из яиц, откладываемых насекомыми в цветы до того, как из них начинают развиваться плоды.

Сваммердам и другие исследователи, работавшие над развитием насекомых, Гарвей, Реди разбили теорию самозарождения для высших организмов. У сторонников этой теории почва все больше и больше ускользала из-под ног, научные истины явно говорили не в их пользу. И, быть может, теория эта была бы навсегда побеждена, если бы неожиданно в конце семнадцатого века не получила очень серьезное подкрепление.

Конец семнадцатого века в естествознании связан с именем голландского шлифовальщика стекол Антонио Лёвенгука, открывшего мир невидимых и непостижимых существ — мир микроорганизмов.

Эти существа были так малы, так, казалось бы, беспричинно, вдруг возникали в разного рода жидкостях, что не мудрено было приписать родительскую роль этим жидкостям, в которых они развивались.

Но опыт предыдущих веков, опровержения Гарвея и других исследователей по отношению к высшим организмам, не позволяли многим ученым принимать на веру возможность возникновения живых организмов из гниющих растворов. Поэтому воскресшая было теория самозарождения в течение последующих двух столетий неоднократно переживала периоды признаний и опровержений.

Среди сторонников самозарождения были такие имена, как французский зоолог Бюффон и английский натуралист Нидхэм; противниками ее — Спалланцани, Шванн, Гельмгольц и первый русский бактериолог М. М. Тереховский.

К вопросу о самозарождении Бюффон относился с некоторой торжественностью: как можно оставаться спокойным, когда речь идет о первоисточниках жизни?! Именно «речь», потому что Бюффон только ораторствовал и умозаключал — опыт был введен его соратником Нидхэмом в 1748 году. Смерти не существует, говорил Бюффон: когда животное умирает, жизнь сложного тела исчезает, но не исчезает жизнь элементов, составляющих молекулы этого сложного тела.

До сих пор как будто все верно и с нашей современной точки зрения: смерть живого существа не является смертью неорганической материи, химических элементов, входящих в состав белков; напротив, именно распад того, что некогда было живым, и сопровождается возникновением неорганических элементов и их соединений.

Но дальше в доктрине Бюффона нет уже ничего общего с действительностью. Дальше, как говорит Бюффон, после смерти животного составляющие его молекулы, высвобождаясь из мертвого организма, тотчас начинают жить самостоятельной жизнью и давать новую жизнь вибрионам, монадам, инфузориям. Эти элементы всегда существуют в природе, как существует смерть. Их-то и можно увидеть под микроскопом — они вступают в соединение между собой под влиянием жизненной силы и образуют других животных. Частицы эти неразрушимы. Из них, — а не из других «предшествующих зародышей» происходят и более высокие по развитию существа.

Именно таким образом «…возникает множество организованных тел, часть которых, например черви и грибы, имеет вид довольно крупных животных или растений, другая же часть, количественно почти неисчислимая, видна только под микроскопом… Все эти тела появляются только в результате самозарождения».

«Жизненную силу» Бюффон позаимствовал у своего современника, еще более яростного сторонника теории самозарождения, ирландского аббата Нидхэма.

Нидхэм первый ввел опыт в область самозарождения. И опыт этот был настолько убедителен, что, казалось, возражать уже нечего. Семнадцать лет никто действительно не возражал Нидхэму — он развил свое учение, поддержанное Бюффоном, и теория самозарождения в течение этих лет господствовала безраздельно.

Нидхэм брал кусок мяса, варил из него бульон, наливал этот хорошо прокипяченный бульон в бутылку, плотно закупоривал ее и погружал в горячую золу. В закупоренной бутылке бульон закипал.

— Нет на свете такого живого существа, — докладывал Нидхэм о своем опыте Лондонскому королевскому обществу, — которое могло бы выдержать подобную процедуру и остаться живым. Между тем когда я открыл свои бутылки и через несколько дней посмотрел на их содержимое в микроскоп, меня прямо дрожь взяла — там полным полно было инфузорий! И неудивительно — ведь бульон, после того как я открыл его, стал мутнеть, гнить; из гниющей жидкости и родились эти инфузории. Мы присутствуем при бесспорном доказательстве того, что живые существа самозарождаются из мясного бульона. Больше им неоткуда взяться!

Серьезные ученые, заседавшие в Королевском обществе, слушали с неослабным вниманием и согласно кивали головами. Нидхэм заявил, что дело тут не только в бульоне, что такие же результаты дали его опыты с отваром миндаля и подсолнечного семени.

Ученый мир был взволнован опытами Нидхэма. Впервые пресловутый вопрос о самозарождении обрел экспериментальную почву. Теперь это уже не досужие рассуждения философов, не выдумки алхимиков и даже не умозаключение уважаемого Бюффона. Теперь самозарождение доказано прямым опытом и стало твердым фактом.

Факт этот перестали брать под сомнение, потому что добросовестный Нидхэм действительно все предусмотрел в своих опытах. Методика была ясна и проста, и каждый, кто хотел, мог повторить их, чтобы убедиться в правоте Нидхэма.

Но до поры до времени никто не собирался проверять Нидхэма — ему поверили безоговорочно. Опыт был проделан вполне добросовестно. Действительно, ни одна живая тварь — будь то зрелая особь или ее зародыш — не могла выжить после двойного кипячения. Без всякого сомнения, они родились в самом наваре.

Очевидность была на стороне Нидхэма.

Но на свете всегда найдется сколько угодно сомневающихся. И пока на острове трех королевств ирландский аббат Нидхэм подводил под теорию самозарождения экспериментальную базу, в солнечной Италии другой аббат, Лаццаро Спалланцани, профессор богословия в Реджио, изрядно поколебал эту базу.

Дело было в 1865 году, через семнадцать лет после того, как Нидхэм доложил ученому английскому обществу о рождающихся из наваров и настоев маленьких зверюшках. Спалланцани было знакомо искусство эксперимента, а главное, он обладал очень важным для ученого свойством: всегда во всем сомневаться, пока подлинность открытия не выдержит всех испытаний, и прежде всего испытаний на возражения противника. Твердо веря в то, что у любой живности, как бы ничтожно мала она ни была, непременно должны быть родители, что ничто живое не может так вот, запросто, рождаться из бульонов, наваров и настоев, Спалланцани, как только ему попалась статья Нидхэма, тотчас же усомнился. Сперва только в правильности выводов, которые никак не укладывались в понятиях ученого-естествоиспытателя, а затем и в самом опыте. Что-то в нем было не так, коль скоро эти «зверюшки» все-таки оказались в сосудах Нидхэма. Но что?

Спалланцани был человеком дела, он не любил пустых словопрений — ему надо было все досконально изучить, понять и доказать. Вот тогда он не прочь был и поговорить, а говорить Спалланцани был мастер.

Начал он с того, что повторил опыт Нидхэма; одновременно поставил свой собственный, очень точный опыт. Этот последний отличался двумя существенными моментами: во-первых, Спалланцани решил кипятить свои отвары гораздо дольше, чем это делал Нидхэм, во-вторых, он закрывал сосуды не обыкновенной пробкой, а запаивал их стеклянные горлышки на огне.

Он взял несколько пузатых колб с суживающимся горлышком, известных теперь под названием «колбы Спалланцани», налил в них чистую воду и насыпал семян миндаля и гороха. Часть колб заткнул пробкой, как это делал Нидхэм, другую часть запаял на огне. Потом он брал по одной склянке «Нидхэма» и по одной — «Спалланцани», как он их мысленно окрестил, и стал кипятить каждую одинаковое количество времени. Одну пару колб он держал на огне несколько минут, другую — целый час.

Через несколько дней Спалланцани приступил к проверке. Он отбивал горлышки у своих колб и исследовал содержимое под микроскопом. Он был счастлив, когда убедился, что догадка его правильна: в запаянных колбах, которые он кипятил целый час, не было и следа какой-нибудь живой твари; в колбах, простоявших на огне несколько минут, микроскопические существа благополучно появились.

— Ясно! — воскликнул Спалланцани. — Эти зверюшки очень устойчивы к высокой температуре; чтобы убить их в зародыше, нужно поистине зверски обращаться с ними — варить целый час! Ну, а как насчет населения колб Нидхэма?

Каждая капля жидкости, наполнявшая сосуды, заткнутые пробкой; полным-полна была крохотных существ.

— Как в озерах, в которых плавает самая разнообразная рыба от китов до пескарей! — воскликнул Спалланцани и тут же записал это удачное сравнение в тетрадь, чтобы использовать его в будущей статье.

«Я с огромной тщательностью, — писал Спалланцани, — повторял эти опыты; я брал герметически закрывающиеся сосуды с питательным субстратом и погружал их на один час в кипящую воду. Затем я вскрывал эти сосуды через определенное время и исследовал образовавшиеся в них экстракты. Мне не удалось ни разу обнаружить ни малейших следов этих существ, хотя я проверил под микроскопом экстракты из 19 сосудов».

Ученый мир заволновался — опять кто-то пытается опровергнуть теорию самозарождения, которая, казалось бы, столь прочно вошла в научные представления!.. Но сам Нидхэм был спокоен — за его спиной стояли два популярных научных общества: Лондонское королевское общество и Парижская Академия наук. Он был действительным членом обоих обществ и чувствовал себя абсолютно защищенным. Очень вежливо Нидхэм ответил Спалланцани, что своим длительным кипячением тот просто убил «производящую силу» внутри настоев и изменил состав воздуха, находящегося в сосудах.

— Производящая сила! — издевался Спалланцани, сидя в своей лаборатории. — Опять вытащили на свет это красивое словечко, за которым ровно ничего не кроется. Но все-таки я должен придумать опыт, который опроверг бы даже эту самую проклятую силу! Потому что, — сказал самому себе честный ученый, — потому что, а вдруг Нидхэм все-таки прав?!

Но как доказать, что «производящая сила» остается в силе, если только она существует? Как иметь с ней дело, когда никому на свете неведомо, что она такое? Спалланцани решил так:

— Коль скоро Нидхэм утверждает, что эта сила скрывается в семенах, значит надо взять чистых семян, сварить их и снова прокипятить. Если только после часового кипячения в склянках окажутся зверьки, то, стало быть, производящая сила плевала на температуру. Только склянки эти мы заткнем пробкой так же, как это делал сам Нидхэм, а другие склянки запаяем так, как это делал я. И посмотрим.

Когда он посмотрел под микроскоп на содержимое остывших и выдержанных склянок Нидхэма, кипяченных от нескольких минут до двух часов, он обнаружил в них опять-таки целые озера, кишащие «рыбой».

— Чепуха, — сказал Спалланцани, — никакой производящей силы! Просто зародыши маленьких животных проникают в сосуды из воздуха через поры пробки. Факт, потому что ни в одном из моих сосудов, прокипяченных как следует, как и первый раз, нет ни следа этих животных.

Но он и на этом не остановился — он сделал еще один остроумный опыт: поджарил разные семена на жаровне, превратив их в жалкие обуглившиеся зернышки. Таким способом можно было выжарить любую, самую божественную «производящую силу». Но когда он положил эти угольки в чистую воду и отварил их, а через несколько дней вынул пробки и посмотрел под микроскопом, он пришел в восторг от того, что увидел: во всех отварах из сожженных семян жили, развивались, размножались микробы. Что-то теперь скажет Нидхэм?

Нидхэм только плечами пожал. Он давал Спалланцани дикие и нелепые советы, решительно оспаривал убедительность его опытов, оперировал малопонятными и совершенно лишенными смысла словами. И остался в уверенности своей правоты.

Отвечать на неконкретные и почти неуловимые возражения своего коллеги Спалланцани не мог. Нидхэм стоял на своем и запрудил научную литературу выспренними и лишенными мысли статьями. Горячий спор ничем не кончился.

И опять повис в воздухе вопрос о происхождении микробов. И опять теория самозарождения господствовала в умах. Только теперь уже не все слепо верили в нее; все больше появлялось сомневающихся и нет-нет то тут, то там, на разных концах земли, раздавались умные слова в опровержение этой нелепой теории.

Так, в России молодой доктор медицины М. М. Тереховский в своей диссертации снова исследовал природу микроорганизмов и пришел к выводу, что никакого самозарождения тут не может быть, что микробы происходят от других, таких же организмов, занесенных извне. Тереховский критиковал ученых, которые на словах отказались от создания жизни творцом, а на деле, «кое-что прибавив и изменив, хотят таким образом объяснить многие тайны природы».

В море научных проблем мало найдется таких, которые давали бы на протяжении веков столь мощные и частые приливы и отливы. После спора между Спалланцани и Нидхэмом наступило некоторое затишье. Время от времени еще возникали словесные перепалки, довольно вялые и бесплодные. Иногда кто-нибудь из естествоиспытателей обращался к авторитету лабораторного опыта, и всегда опыт показывал полную несостоятельность теории самозарождения.

Немецкий ученый Шульце в своем опыте пропускал воздух через серную кислоту в сосуд с отваром. Инфузории в сосуде не появлялись в течение нескольких месяцев. Через год-другой немецкий ученый Шванн пропускает воздух через паровую баню. Результаты те же. В 1854 году два исследователя — Шредер и Душ — поступили еще проще: они профильтровали воздух через вату. Никто не мог обвинить их в том, что вата изменяет состав воздуха. Между тем результат опытов ничем не отличался от предыдущих.

Что же показали все эти эксперименты? Прежде всего то, что именно в воздухе и находится жизненное начало, которое потом появляется в сосудах с наварами или настоями в виде живых микроорганизмов. И серная кислота и высокая температура убивали это жизненное начало. Вата же механически задерживала его в себе. Это жизненное начало не могло быть ни газом, который легко прошел бы через вату, ни твердым телом, на которое нагревание не оказало бы действия. Это могло быть только органическое вещество; оно разрушается нагреванием, действием серной кислоты, кипячением и не проходит через вату. И это органическое вещество — либо зародыши инфузорий, либо уже созревшие взрослые организмы.

Казалось бы, сторонники самозарождения стали лицом к лицу с неопровержимыми фактами, не оставляющими места ни для «производящей силы», ни для возникновения микробов из наваров, настоев, растворов и даже самого кислорода. Но беда была в том, что экспериментальная техника стояла на низком уровне. Чтобы разбить наголову эту живучую теорию, нужно было многократно опровергать ее опытами, которые всегда давали бы одни и те же результаты. Между тем наиболее убедительные опыты часто не удавались во второй или в третий раз. У сторонников теории зародышей было немало уязвимых мест. Некоторые вещества — молоко, белок, вода, в которой находилась гниющая говядина, — ни фильтрованием через вату, ни нагреванием воздуха нельзя было предохранить от порчи.

Сторонники самозарождения находились на выгодных позициях. Они говорили:

— Мы не знаем, от чего зависит жизнь, мы только допускаем, что возникает она из ничего, сама по себе. Поэтому мы и не обязаны показывать причины ее возникновения, которых мы сами не знаем. Но вы-то объясняете происхождение жизни вездесущими зародышами, так покажите их нам! Покажите в достаточном количестве и разнообразии, чтобы каждый пузырек воздуха мог населить многочисленными существами различные настои. По-вашему, получается, что в воздухе находится такое количество зародышей, которое населяет буквально каждый кубический миллиметр. Согласитесь, такой воздух был бы плотен, как железо… Поэтому мы считаем, что вы ничего нам не доказали в защиту своей правоты и, по сути дела, ничем значительным не опровергли наших убеждений.

В декабре 1858 года член-корреспондент Парижской Академии наук, директор музея естественной истории в Руане, биолог Пуше направил в Академию статью «Заметка о простейших растительного и животного происхождения, самопроизвольно зарождающихся в изолированном воздухе и кислороде».

Статья начиналась словами: «В тот момент, когда, основываясь на достижениях науки, некоторые естествоиспытатели пытались или ограничить область возможного самозарождения, или совершенно опровергнуть эту возможность, я предпринял серию опытов с целью пролить свет на этот столь спорный вопрос». И Пуше заявил, что берется доказать зарождение «мельчайших животных и растений в среде, совершенно изолированной от атмосферного воздуха, в которую, следовательно, не может быть занесено никаких зародышей организованных существ». Устраните атмосферу, замените ее искусственно полученным кислородом, свободным от всяких зародышей, микробы все равно родятся, говорил Пуше. И приводил опыт, который действительно не оставлял сомнения в его правоте.

Представьте себе бутылку с кипящей водой, наглухо закупоренную плотной пробкой. Опрокиньте такую бутылку горлышком в сосуд с ртутью и под ртутью выньте пробку. Ни один пузырек воздуха не может попасть в бутылку. После этого возьмите клочок сена, нагрейте его до ста градусов, чтобы ни одно живое существо не могло остаться живым. Так же, через ртуть, просуньте этот кусочек сена в бутылку и пропустите чистый кислород. Как сказали бы мы теперь, стерильность полная. Между тем через несколько дней в бутылке с прокаленным сеном и чистым кислородом, без малейшей примеси «загрязненного» атмосферного воздуха, появляются микробы, точно такие же, как они появились бы в обыкновенном сенном настое, без всяких предосторожностей.

Откуда же они взялись? Конечно, самозародились!

Когда статья с описанием этого опыта оказалась на столе Пастера, он долго задумчиво сидел над ней, подчеркивая места, которые вызывали сомнение. Таких мест было не так уж много, и все же они позволили Пастеру написать руанскому исследователю следующее вежливое письмо.

«Я считаю, что Вы неправы не в том, что верите в самозарождение (в вопросе такого рода трудно не иметь предвзятого мнения), но в том, что подтверждаете возможность самопроизвольного зарождения… В экспериментальной науке всегда неправ тот, кто перестает сомневаться в то время, когда факты еще не вынуждают его отказаться от своих самомнений… По моему мнению, эта проблема все еще остается действенной, ввиду отсутствия неоспоримых доказательств. Что именно в воде вызывает возникновение организованных существ? Зародыши? Плотное тело? Газ? Жидкость? Или нечто подобное озону? Все это остается неизвестным и требует исследования».

Пастер не мог принять на веру никакое доказательство самозарождения. Весь его опыт ученого, вся система его мышления, все проделанные им исследования по брожению и гниению опровергали эту теорию. Он убедился собственными глазами, что для каждого вида брожения существует свой собственный микроб и что видовые различия микробов передаются ими по наследству. Он сам не раз наблюдал размножение микроорганизмов, и всегда от одного вида материнского организма происходили только такого же вида потомки. При чем же тут, спрашивается, самозарождение?

Логический ход вещей делал Пастера сторонником рождения от себе подобных для всего живого на земле — от слона до инфузории. У него не было сомнений, что зародыши микробов проникают в сосуды с растворами извне, нужно было только доказать это действительно неопровержимыми опытами, предусмотрев все возможности возражения.

Никто лучше Пастера не был вооружен искусством эксперимента; бесконечно малые существа были ему знакомы больше, чем кому бы то ни было другому.

И во всеоружии своего экспериментального метода Пастер решил дать битву Пуше. Раз навсегда надо было покончить с тысячелетними спорами, чтобы теория самозарождения не могла больше возродиться.

Удивительно, как он умел отрешаться от всего, когда его охватывала какая-либо идея! И как мог увлечь ею окружающих! Все, кто был в лаборатории, — Дюкло, мадам Пастер и даже дети — все были охвачены новым зудом.

И начались в маленьком флигеле Эколь Нормаль страдные дни. Прежде всего Пастер ухватился как за будущий оплот своей теории зародышей за… воздух. Именно воздух был всему виной, по убеждению Пастера. И невесомым воздухом он собирался разбить тяжеловесные теории противников.

Микроскопировать воздух — вот лозунг, который с этих дней и на несколько лет вперед стал лозунгом маленькой лаборатории. Микроскопировать атмосферный воздух не для того, чтобы доказать, что в нем есть зародыши, а чтобы доказать, что именно эти зародыши, попадая в настои, превращаются там в зрелые особи и производят себе подобных. Родители переселяются из воздуха, чтобы произвести детей в подготовленных человеком питательных жидкостях.

На всякий случай Пастер еще проверил опыты, которые уже до него доказали, что в воздухе носятся зародыши. Если правда, что они там существуют и что их так много, надо изловить их оттуда.

Первые аппараты и первые опыты были несложны, но достаточно точны. Дюкло и Пастер, используя опыт Шредера и Душа, засунули в стеклянную трубку кусок обыкновенной ваты и пропустили через нее ток атмосферного воздуха. Через некоторое время вата почернела от осевших на нее пылинок. Пастер исследовал эти пылинки, и перед ним открылся уже привычный мир микроскопических существ.

— Отлично, — сказал Пастер, — зародыши, несомненно, есть в воздухе. Но способны ли они к развитию и как они переходят в растворы? Вот вопрос, который нам предстоит решить.

— Давайте воспользуемся опытом Спалланцани, — предложил Дюкло, — зачем изобретать то, что уже изобретено?

— Изобретать нам придется еще немало, — пробормотал Пастер, — а пока готовьте жидкости — те, которые легче всего подвергаются гниению.

Они наготовили кучу баллонов с длинными трубками, как это делал Спалланцани, налили в них мочу, кровь, различные настои и запаяли трубки на огне так, чтобы в них не проникал воздух. Затем кипятили по нескольку минут.

Ни один микроб не обнаруживался в колбах.

— Очень хорошо, — сказал Пастер, — а теперь положим в любой из этих сосудов крохотный кусочек загрязненного ватного фильтра. Посмотрим, что будет.

Они клали кусочек грязной ваты в любую из этих колб, и настои не замедлили ответить на их вопрос: они бродили, разлагались, в них появлялись миллиарды и биллионы микроорганизмов.

Пастер и Дюкло проделали несчетное число опытов, подтверждающих, что зародыши попадают из воздуха и что, если воздух не загрязняет раствор, жидкости остаются свежими. Они брали сосуды со свежими бульонами, отламывали кончик трубки и заталкивали в нее кусочек ваты так, чтобы вата не соприкасалась с бульоном. Жидкости оставались свежими неделю, две, месяц. Тогда они делали простую операцию: наклоняли баллон, чтобы вата упала в жидкость. И через двадцать четыре часа жидкость становилась мутной, а через сорок восемь уже кишела мириадами организованных телец.

Год просидели Пастер и Дюкло над этими опытами. Они варили самые невероятные настои, как повара, изобретавшие новые блюда для стола капризного гурмана; они придумывали разные способы стерилизации сосудов и, наоборот, загрязнения их; они до рези в глазах смотрели в микроскоп. И в результате на свет явилась статья Пастера, после которой, собственно, и начался весь шум, ознаменовавший спор между Пастером и Пуше.

«Газ, жидкости, электричество, магнетизм, озон, известные и оставшиеся таинственными вещества, возможно содержащиеся в воздухе, не могут явиться источником жизни. Единственным источником жизни является зародыш». Вот выводы, которые Пастер огласил в Академии. «Повторите эти опыты, соблюдая все предосторожности, о которых я говорю, и они у вас удадутся так же, как и у меня».

Пуше, признанный ученый-биолог, взъярился: жалкий химик осмелился так нагло и так безапелляционно навязывать науке свои бредовые теории! Зародыши — вот, значит, откуда возникает жизнь крохотных существ! А зародыши носятся в воздухе! И попадают не только в гниющие жидкости, но и в легкие человека, который, как известно, дышит воздухом! Значит, ежедневно миллиарды людей на всем земном шаре вдыхают вместе с воздухом всю эту мразь — любопытно, как это люди, до отказа нафаршированные такими зародышами, не вымерли с лица земли…

Не только биологи, химики, физики и прочие ученые люди, — вся интеллигенция разделилась на два лагеря, кровно заинтересовавшись теорией самозарождения. Полемика разгоралась, как лесной пожар, и никогда еще парижане не читали столько статей на научные темы, как во время спора Пастера с Пуше.

Пуше, разумеется, ответил гневной статьей.

— Какие же неисчерпаемые запасы зародышей или спор должен содержать каждый кубический миллиметр воздуха, если Пастер прав? — вопрошал он. — Если верить ему, то воздух должен быть плотным и мутным, как густой туман. Между тем мы все дышим прозрачным воздухом. И, наконец, откуда же взялся ваш пресловутый населенный воздух в моем опыте со ртутью?

Вот именно, это как раз и смущало Пастера. Он уже повторил опыт Пуше и убедился, что тот прав — микроорганизмы появлялись в настое, несмотря на то, что безусловно чистый кислород вводился в него через ртуть, что ртуть мешала проникновению атмосферного воздуха и что сено было хорошо прожарено на огне. Откуда же взялись тут зародыши? Пастер ломал голову над этим вопросом. Ни в воде, ни в сене, ни в кислороде, ни в чистой колбе, ни в ртути не могло содержаться зародышей. Тем не менее они были, и никуда от этого не денешься. Потом, как это часто бывало с ним, догадка сверкнула в напряженном мозгу.

Он объявил своим помощникам, что зародыши были в…ртути.

— И нечего тут изумляться и смотреть на меня такими глазами! Я не сошел с ума и не хуже вас знаю, что ртуть — это последнее вещество, в котором может существовать жизнь. Но почему бы зародышам не находиться на поверхности ртути? Скажите мне, почему бы нет? Поверхность ртути соприкасалась с воздухом, на нее осаждалась пыль, которая — вам-то это отлично известно — кишмя кишит организованными существами.

Тем временем в спор включился профессор зоологии Тулузского университета Жоли. Не столь темпераментный, как Пуше, он, однако, как и его коллега, не обладал способностью ни к экспериментированию, ни к умению оценить правильно сделанный опыт. Чтобы доказать, что на поверхности ртути не содержится живых существ, он собирает пыль, помещает ее в дистиллированную воду и затем кричит на весь мир: даже в самый сильный микроскоп вы не найдете ни одного существа в этой пыли, снятой с ртути!

В маленькой лаборатории хохотали над этим опытом: ну, какие же зародыши станут размножаться в дистиллированной воде, лишенной элементарных питательных веществ, необходимых для них?!

Пастер только пожимал плечами:

— Наши мозги не одинаково устроены…

Ему было не до смеха — выпустил из бутылки духа, а дух, кажется, начинает ополчаться против него. Большинство коллег по Академии наук явно склоняются на сторону Пуше и при встречах стараются увильнуть от прямого разговора.

Уязвленный Пастер искал утешения у Дюма и бывал счастлив, когда старый ученый хвалил его за какой-нибудь отлично поставленный опыт.

Но как раз в эти дни Пастеру нечем было похвалиться перед своим учителем — это были дни решающих боев за теорию зародышей, и Пастеру никак не удавалось добиться того главного, не подлежащего опровержению опыта, который мог бы раз навсегда «заклепать все пушки противника».

Необходимо было отрезать пути проникновения пыли в сосуд с жидкостью, в том числе попадание ее с поверхности ртути. Легко сказать — отрезать. А как это сделать? Пастер и его добросовестные помощники измучились, пытаясь найти решение этой проблемы. Какие только сумасшедшие опыты они не ставили, какие только аппараты не изобретали! В конце концов они придумали такой сложный опыт: они наливали в баллоны Спалланцани бульон или любую другую легко загнивающую жидкость, соединяли шейку баллона с платиновой трубкой, накаляли ее докрасна и кипятили жидкость. Пар выгонял воздух из баллона, затем, когда кипячение кончалось, воздух снова входил в сосуд, проходя через раскаленную трубку, где все зародыши гибли от высокой температуры. Затем стеклянная шейка наглухо запаивалась.

Опыт оправдал себя: неделями и месяцами жидкость оставалась прозрачной, без каких бы то ни было следов загнивания.

Но стоило отломить кончик шейки и впустить в сосуд обыкновенный воздух, как жидкость начинала разлагаться.

— Чепуха, а не доказательство, — ответил на это Пуше, — вы прогоняете воздух через раскаленную трубку, он горячим попадает в жидкость и убивает в ней производящую силу.

Опять эта «производящая сила»! Как же сделать, чтобы воздух был холодным и не «убивал» ее, а пыль все-таки не попадала в сосуд?

Лабораторию охватило уныние. То ли исследователи устали, то ли исчерпали всю свою изобретательность, только они не могли придумать такого способа. Время шло, Пастер нервничал.

— Надо как можно скорее придумать опыт с холодным воздухом, — говорил он своим помощникам, — как можно скорее, чего бы это нам ни стоило!

Это стоило им многих бессонных ночей, дурного настроения и затворнической жизни. И неизвестно, как и когда бы это кончилось, если бы однажды в лабораторию не зашел профессор Балар. Жизнерадостный и бескорыстный, любивший наблюдать за успехами своих учеников, он частенько заглядывал в лабораторию Пастера. И всякий раз его посещения вносили сюда шутки и смех, и заразительная веселость оживляла поглощенных наукой подвижников. Шутя и остря, он разгонял сосредоточенность Пастера, заставлял и его смеяться, отвлекал ненадолго от напряженных мыслей.

Он совал нос во все колбы и пробирки, отстранял Пастера от микроскопа, заглядывая туда сам, громко выражал свой восторг точно поставленным опытом и огорчался, если опыт не удавался.

В тот день он был поражен унынием, царившим в лаборатории. Он сначала попробовал привычно острить, но никто на этот раз не поддержал его и никто не засмеялся. Пастер только бросил на него странный, отрешенный взгляд и пробормотал:

— Не понимаю, чему тут смеяться…

Балар понял, что у Пастера серьезные затруднения, и быстро разобрался в них.

— Задача действительно очень трудная, — сказал Балар, нахмурив седеющие брови, — ужасно трудная, прямо не знаю, что делать…

Все с надеждой смотрели на него, ожидая, что он, как всегда, одарит их какой-нибудь блестящей идеей.

— Между прочим, — вдруг оживился старый ученый, — ей-богу, это выеденного яйца не стоит. Надо сделать так…

Он взял со стола первую попавшуюся колбу, налил в нее дрожжевого бульона, вскипятил его, затем нагнул сосуд над паяльной лампой и начал вытягивать горлышко.

— Было уже и это, — махнул рукой Пастер, — пыль прекрасно влетает в вытянутое горлышко, и вы это знаете не хуже меня… Постойте, постойте, что это вы там колдуете?..

Балар действовал быстро, ловко манипулировал длинным стеклянным горлышком: повертел его над паяльной лампой и как-то странно изогнул.

— Вот и готово, — сказал он, погасив лампу, — видите, как оно изогнуто? Похоже на лежачую букву «S». Теперь вам наплевать на всю пыль, которую можно собрать в Париже! Вы меня поняли?..

Понял ли его Пастер? Впервые за последние дни глаза его радостно заблестели. Ученики и помощники окружили старого профессора, и все вместе громко выражали свое удовольствие. Выход был найден — греть воздух не придется, и между тем ни одна пылинка не сможет попасть в колбу с бульоном.

С этого дня лаборатория превратилась в стеклодувную мастерскую: все, кто здесь находился, приготовляли колбы для многочисленных решающих опытов. Когда множество колб выстроилось на столе, как стая лебедей с изогнутыми шеями, их наполнили бульоном, прокипятили и дали остыть. Воздух беспрепятственно входил в колбы, но пыль, в которой, по убеждению Пастера, находились зародыши, оседала в изгибах горлышка и с бульоном не соприкасалась.

Потом Пастер самолично полез под лестницу в чулан, согнувшись в три погибели, и со всеми предосторожностями поставил свои колбы в термостат. Там они должны были простоять сутки в тепле, достаточном для того, чтобы зародыши, если они попали в бульон, начали развиваться.

Пастер не спал всю ночь. Сколько таких бессонных ночей проводил этот неистовый искатель на протяжении своей жизни, знала только его долготерпеливая жена. А на рассвете, когда он на цыпочках вышел из спальни, возле узкого входа в чулан безмолвно, как стражи, стояли Дюкло, Жерне и Майо — его преданные ученики и помощники. С надеждой и страхом уставились они на учителя. Ни слова не говоря, Пастер вполз в чулан, извлек из термостата колбы и торжественно показал их собравшимся. Во всех колбах бульон сохранил идеальную прозрачность. Через несколько минут микроскоп подтвердил его полную стерильность: даже следов микроорганизмов в бульоне не оказалось.

Это была победа! Это был отличный удар по теории самозарождения!

Через несколько дней на заседании Академии наук, куда собралась вся ученая публика Парижа, Пастер с горящими глазами, то и дело протирая стекла очков, провозглашал истину:

— После того как вы ввели в баллон жидкость, способную к гниению, оттяните на паяльной лампочке шейку баллона, чтобы она приняла изогнутый вид наподобие французской буквы «S». Затем начните кипятить жидкость и после того, как пар станет выходить из шейки баллона, увлекая за собой весь находящийся там воздух, потушите лампочку под баллоном и дайте жидкости остыть. Баллон наполнится обыкновенным ненагретым воздухом со всеми находящимися в нем известными и неизвестными элементами. Шейка баллона, оставаясь открытой, не препятствует обмену воздуха, находящегося в баллоне, с наружной атмосферой. А между тем жидкость в баллоне на вечные времена останется бесплодной.

Пастер обвел взглядом присутствующих, и этот взгляд не сулил ничего хорошего сторонникам самозарождения.

Выдержав торжественную паузу, он вопросил:

— Что скажете теперь? Как объясните вы это — вы, сторонники самозарождения? Вы здесь имеете органическую материю, воду, постоянно возобновляемый воздух, теплоту, а между тем в жидкости ничего не появляется!

Он снова сделал паузу, словно ожидая, что кто-то захочет ответить ему. Желающих не нашлось, и Пастер продолжал свой разгром.

— Но если, не прикасаясь к настою, я отрежу шейку баллона, давая таким образом доступ атмосферной пыли, через два-три дня жидкость замутится. Что же, жизненная сила для своего появления только и ожидала, чтобы исчезла изогнутая шейка колбы? Но и это нелепое объяснение, если бы кто-нибудь из вас вздумал на него сослаться, сейчас будет мною разбито. Я могу и не отламывать шейку, мне достаточно слегка ополоснуть ее находящимся в баллоне бульоном, так, чтобы он омыл изгиб шейки, на которой осела атмосферная пыль. Если в этот изгиб попадет одна только капля, которую потом я смешаю с остальным бульоном, через двадцать четыре часа мой бульон станет мутным, а через сорок восемь я увижу под микроскопом несметное количество организованных существ. Ваша производящая сила — чистейшая выдумка и чепуха! Микроскопические существа рождаются только от собственных родителей, зародыши которых носятся в пыли воздуха. Ваша карта бита, господа сочинители, попробуйте-ка теперь что-нибудь возразить!

И несмотря на то, что Пастер несколько забылся и привычная вежливость изменила ему, высокое собрание после этих злых слов бурно зааплодировало.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.