Часть третья

Часть третья

Как бы то ни было, я благополучно вернулся домой и был абсолютно свободен. Шел семьдесят третий год, мне было двадцать лет и было абсолютно всё равно, что делать. Первое, что я узнал, это то, что Алексей пропил мои швейцарские часы, которые я оставил ему на хранение. К этому времени он уже успел развестись с женой и вернулся жить в родительский дом. Незадолго до моего возвращения он пьянствовал на даче и спалил времянку. Сгорело наше единственное жилье и соседские постройки. Сруб дома, который не успел достроить отец, по счастью не пострадал. Уже десять лет он стоял без окон, дверей и полов. Андрей женился, но не имел постоянной работы и перебивался случайными заработками. Всё свободное время я проводил с ним и его женой Татьяной. Мы ездили на дачу, убирали пепелище и смотрели на дом, не зная с какой стороны к нему подступиться, поскольку денег не было ни копейки. Я старался переслушать всю ту музыку, которую упустил за годы изгнания, но наш проигрыватель абсолютно устарел, и мне уже не давали пластинки, боясь, что я их запилю.

Время было такое, что надо было устраиваться на работу. Как-то позвонил приятель Андрея, и сказал, что на некоем Доме грампластинок, рядом с которым он живет, висит объявление, что требуется экспедитор. Мне было без разницы, а это как-то интриговало. Дом грампластинок оказался просто оптовой базой и складами фирмы «Мелодия». Меня сразу же туда взяли, и моя работа стала заключаться в том, что надо было загрузить полную машину грампластинками и поехать развозить их по магазинам. Пластинки оказались очень тяжелыми, и мне в день надо было перетаскать две-три тонны – погрузить и разгрузить, но при этом можно было достаточно быстро обернуться и часам к трем, а иногда и к двум уже быть свободным. Это было не обременительно, и меня абсолютно устраивало. Была масса свободного времени. Единственным неудобством было то, что иногда надо было ехать в командировку по Ленинградской, Псковской и Новгородской областям. Иногда оно и не так плохо, но я на трое-четверо суток попадал в замкнутое пространство с водителем, и в пути не было никакой гарантии ночлега. То есть, надо было ехать и искать приют в каком-нибудь доме колхозника, либо ночевать прямо в автомобиле. Летом это было ещё терпимо, можно было соорудить себе лежбище в кузове. Но ближе к осени это стало невозможно. Пару раз мне приходилось стучаться в деревенские дома, а иногда и просто сидеть в кабине с водителем, который тоже не был счастлив, поскольку, если бы я убрался, он мог бы лечь на сиденье и как-то устроиться. К тому же ему непременно надо было пить и говорить за жизнь. Это было не очень интересно. Один раз, когда мы разгружались в каком-то городке и думали, ехать ли нам дальше или заночевать на месте, водитель успел выпить бутылочку портвейна. Я этого не заметил, и мы поехали дальше. Машина была марки «ЗИЛ-130», весом 5 тонн, и вел её человек, которого я до этой поездки не видел. Он разогнался, и вдруг я почувствовал, что машину носит из стороны в сторону. Когда я на него взглянул, то ужаснулся: он был совершенно пьян и ничего не соображал. Я пытался его уговорить остановиться, но он мне говорил, что-то типа: «Моряк ребёнка не обидит!». Так мы проехали километров двадцать. Нам повезло, что было ещё достаточно светло и что это было какая-то второстепенная дорога, так что нам почти не попадались встречные машины. Мы заночевали в каком-то доме, куда обычно за рубль пускали спать на лавке. Водитель полночи продолжал пить с «гостеприимным» хозяином, но, слава богу, под утро они оба затихли. Утром у водилы проснулся комплекс вины, и оставшиеся два дня дороги он молчал. Я стал подумывать о том, что, может быть, эта работа меня не совсем устраивает. Осенью мне предложили перейти просто рабочим на склад, и я согласился. Работа заключалась в том, что утром несколько машин надо погрузить, а после обеда разгрузить пару машин или контейнеров с товаром с заводов грампластинок. В паузах надо было заколачивать ящики, которые отправлялись поездом. Всё это происходило в подвале. Коллектив состоял из нескольких теток, которые постоянно матерились. Время от времени приходили контейнеры с импортом из Восточной Европы. Это всегда было интересно, ибо там могли оказаться лицензионные пластинки. Иногда и сами польские или чешские пластинки были достаточно интересными. Так моим любимым польским артистом стал Чеслав Неман. Как работник фирмы я имел право на приобретение нескольких экземпляров и мог покупать пластинки всем своим дружкам. Это был единственный положительный фактор, в остальном это была тяжелая, изнурительная работа.

Я проводил много времени со своими старыми друзьями. Мы часто виделись с Никитой Воейковым и его женой Ольгой, с которой мы мгновенно подружились. Через некоторое время наше общение постепенно свелось к тому, что, когда я приходил к ним домой, я больше говорил с Ольгой, а у Никиты всегда находились другие дела. Иногда мы с Ольгой шли гулять. Мы ходили в Эрмитаж или Академическую столовую, где в плохую погоду можно было сидеть и пить кофе. Там собирались интересные люди, Кол Черниговский и Владимир Карлович, которого звали Желтым. Может быть, Никита и ревновал, но при этом делал вид, что ничего не имеет против. У них с Ольгой явно что-то не ладилось, и я каким-то образом оказался в трещине между ними. Как-то осенью Никита уехал на картошку и на выходные я поехал навестить его в деревню Чёлово. Это был классический вариант, когда вечером все напиваются, поют песни под гитару и спят вповалку в колхозном бараке. Я не понял, зачем приехал, поскольку делать там было абсолютно нечего, и к вечеру следующего дня я решил уехать. Назад мы ехали вместе с Сэнди и Джоном, с которыми мы только что познакомились и оказались попутчиками. Они мне очень понравились и чем-то напоминали Джона с Йоко. Путь был не близок, и мы всю дорогу болтали о «Beatles». Джон, родом из Сибири, был настоящим битломаном. Как мне казалось, он знал о «Beatles» абсолютно всё, его было приятно слушать, но для этого надо было уметь его разговорить, что по началу было не так просто. Он играл на электрооргане, и мы предполагали продолжить знакомство.

И уже глубокой осенью я решил зайти в музыкальную школу и навестить Анатолия Кондратьевича. Я пришёл в класс, он был очень рад встрече и предложил мне посидеть послушать. Я просидел часа три, дождался, когда он закончит, чтобы его проводить и поговорить за жизнь. На меня нахлынула масса эмоций и воспоминаний. Я снова оказался в мире, с которым давно порвал, но при этом где-то оставалось ощущение, что я каким-то образом ему принадлежу. Мы разговорились, и разговор кончился тем, что он предложил мне продолжить наши занятия. Он договорился, что мне как старому ученику, которого ещё помнили все педагоги, позволят свободно посещать предметы, какие я захочу, и я попробую подготовиться к экзаменам в музыкальное училище. Коль скоро это была одновременно и детская школа, и школа для взрослых, мой возраст не был критическим. Анатолий Кондратьевич достал мне виолончель и смычок (у меня не было своих), и мы стали заниматься. Я продолжал работать с 9-ти до 5-ти, потом приходил домой и занимался на виолончели. После трехгодичного перерыва пришлось начинать с самого начала, руки совсем не слушались. К тому же я продолжал надрывать их, таская коробки и ящики с пластинками. Но через два месяца я уже играл вполне сносно и мог снова участвовать в школьном оркестре. У меня уже были длинные волосы, и как-то после репетиции мы разговорились со скрипачом Никитой Зайцевым, который тоже достойно выглядел. У нас быстро нашлась общая тема – нет ли у меня последнего «Цеппелина» или что-то в этом духе. Он не сразу раскрылся, а как-то туманно намекнул, что он иногда играет другую музыку. Меня это заинтриговало, и мы быстро подружились. Как-то он предложил мне сходить на концерт «Аргонавтов», и, когда мы пришли, я был восхищен тем, что нас запросто пропустили, а он знает музыкантов этой группы. Чуть позже мы ходили на «Мифов», и через какое-то время хождение на сейшн для меня стало привычным занятием. Но мне так и не посчастливилось застать «Санкт-Петербург», в котором, как выяснилось, играл сам Никита. Они в это время уже не играли вместе, а трансформировались в «Большой железный колокол». Мне было чрезвычайно лестно, что я могу бывать среди этих людей. Также я уже самостоятельно ходил в Тряпку (Текстильный институт) на «Землян».

Как-то я случайно встретил Олю Голубеву. Оказывается она с семьей переехала на улицу Рылеева совсем рядом со мной, и я теперь мог ходить к ним с Лёшей слушать музыку. К нему часто приходили гости, и совершались церемонии слушания «Dark Side Of The Moon» и «Jesus Christ Superstar». Каждый раз это было таинство. В то время это действительно воспринималось именно так, разговаривать было невозможно, музыку можно было только впитывать.

Ещё когда я приезжал в отпуск из Армии, мы познакомились с Андреем Усовым, которого все просто звали Вилли. У него был теплый гостеприимный дом, и на все праздники собиралась прекрасная компания. Он очень любил показывать слайды, а потом все непременно пели любимые песни «Beatles», «Stones» и Саймона и Гарфанкеля. У него было много пластинок, и я очень полюбил Кэта Стивенса – «Teaser And The Firecat». К тому времени брат Андрей купил стереофонический проигрыватель «Вега-101», и мои друзья уже безбоязненно давали мне любые пластинки. А Сэнди подарила мне двойной сборник «Beatles» 1967—1970. Это была моя первая настоящая пластинка.

Я продолжал работать в подвале и мечтал купить магнитофонную приставку «Нота» и приемник, на которые мне было никак не накопить. Но я чувствовал, что на такой работе долго не выдержу, и весной всё-таки решил снова перевестись в экспедиторы. Я уже не мог сидеть на одном месте, а это давало большую степень свободы и чуть больше свободного времени. Я продолжал заниматься музыкой, постепенно увеличивая продолжительность занятий, начинал входить в ритм интенсивной работы, и меня тащило всё дальше. Я подтянулся по теоретическим предметам и чувствовал некоторую уверенность в себе. За месяц до экзаменов я взял отпуск и стал заниматься по восемь часов в день. Никита Зайцев собирался поступать в Училище им. Римского-Корсакова, и я решил идти туда же, хотя Училище им. Мусоргского было совсем рядом, на Моховой. В этом был определенный снобизм, Училище им. Римского-Корсакова было при Консерватории и котировалось выше, к тому же Анатолий Кондратьевич хорошо знал тамошних педагогов и рекомендовал мне идти туда. Лена Емельянова, с которой мы раньше вместе учились, тоже училась там и уже заканчивала. Наверное всё же, моё решение было ошибкой. Когда мы с Никитой встретились на консультации, он познакомил меня со своим другом пианистом Сережей Курёхиным, которого он пригласил как концертмейстера. Консультация – это когда ты играешь экзаменационную программу не перед комиссией, а непосредственно перед преподавателем, который набирает класс. Как правило, после консультации он уже примерно представляет себе, кого он хотел бы видеть в числе своих учеников. Помню, мы стояли, о чём-то разговаривали, а Сергей читал ноты. Выяснилось, что они с Никитой не репетировали вместе, и он предполагал играть экзаменационную программу прямо с листа. Никто из нас не поступил. Я нисколько не обломался, а Анатолий Кондратьевич сказал, что готов заниматься ещё год, он был абсолютно уверен в том, что на следующий год я непременно поступлю, и выбрал более сложную и выигрышную программу. Я решил летом отдохнуть, а с осени снова интенсивно заняться подготовкой в училище.

Я продолжал работать и как-то мне позвонила Лена Емельянова и сказала, что ей предложили играть в какой-то группе, но ей это не очень интересно и дала мне телефон некоего Толи Быстрова. Толя оказался очень импозантным и уже не очень молодым человеком, который преподавал гитару в джазовом училище и со своим учеником Юрой Берендюковым собрал фолк-группу со струнным квартетом. Я пришёл на репетицию в ДК им. Капранова и сразу их устроил. Толя и Юра были хорошим дуэтом, они брали американские кантри-баллады и русские народные песни и прекрасно их аранжировали. Они строили планы сдать программу в Ленконцерт и стать профессиональным ансамблем, а я не знал, что это такое, и мне было интересно попробовать. В ансамбле были две девушки, которые играли на скрипках и пели, и всё было очень стильно. Толя всё время придумывал новые аранжировки для одних и тех же песен и иногда варьировал состав, приглашая по четыре скрипки и две виолончели. Все девушки непременно должны были петь и уметь двигаться, но с составом всё время происходила какая-то чехарда, кто-то всё время приходил и уходил. У моего друга Андрея Колесова была кузина Таня Балашова, которая училась в нашей школе и была на год младше нас. Она мне очень нравилась, но за годы учебы в школе мы толком не успели познакомиться и, тем более, подружиться. Как-то я увидел её по телевизору, поющей в каком-то ансамбле (это оказался ансамбль Александра Розенбаума). Я решил попробовать пригласить её в «Акварели» и позвонил Андрею. Таня пришла на репетицию, и было видно, что ей не очень нравится эта музыка, но она согласилась попробовать. У Толи Быстрова намечался юбилей, он пригласил весь оркестр и устроил что-то типа презентации. Но из этого получилось нечто невразумительное, я быстро напился и даже не заметил, как Таня ушла. Я чувствовал себя крайне неловко и больше не решился ей позвонить. Как-то на репетицию кто-то привел Ольгу Першину, которая пела ангельским голосом, и все говорили, что она поет, как Джоан Баез. Она держалась очень независимо и пришлась не ко двору, но мы с ней познакомились. Когда все девушки разбежались, я пригласил играть на скрипке своего друга Колю Маркова.

С осени я продолжил занятия с Анатолием Кондратьевичем. И в это же время Юра Берендюков договорился раз в неделю играть сокращенным составом в баре «Нектар». Там было совсем мало места перед стойкой. В это место люди покупали билеты и ходили на полуторачасовой сеанс дегустации. Это считалось круто. Мы попытались сыграть раза три. Я разучил «As Tears Go By» и пытался петь, одновременно играя на виолончели. В это время, продолжая работать экспедитором, я поехал в командировку в Кириши. Это командировка была хороша тем, что не надо было ночевать, а можно было обернуться за один день. Но по дороге туда, в нескольких километрах от Киришей, наша машина поскользнулась на глине, нас на скорости восемьдесят километров выбросило в кювет, и мы перевернулись. По счастью, мы с водителем остались живы, только я ударился и сломал кисть на левой руке. Руку на полтора месяца заковали в гипс, и мне пришлось оставить все свои музыкальные занятия. Гипс сняли только в декабре, и я стал ходить на лечебную физкультуру, пытаясь разработать руку. Анатолий Кондратьевич был очень расстроен, поскольку надо было начинать учиться с самого начала: я совсем не мог играть. Пока я был на больничном, я решил, что, как только поправлюсь, то непременно уволюсь из «Мелодии».

Когда я был ещё в гипсе, Лёша Голубев предложил мне съездить к одному загадочному человеку – Коле Васину. Он был не просто битломаном, а хранителем музея «Beatles». Мне было любопытно, но когда мы приехали, это превзошло все мои ожидания. Всё пространство полутемной комнаты было совершенно заполнено плакатами и портретами «Beatles», а в углу стоял манекен, похожий на Ринго. Сидели какие-то люди и рассматривали огромные альбомы, и очень громко играла музыка «Beatles». Хозяин оказался очень радушным человеком и сразу же напоил нас чаем. Было очень тесно, сам он жил под потолком на палатях, на которых было написано: «Господа, давайте рухнем в клёвость!». Но самым притягательным для меня было то, что у него были все пластинки «Beatles» и сольные альбомы. А пластинка Джона Леннона – «Live. Peace in Toronto» была с дарственным автографом. Когда я попросил Колю, можно ли взять что-нибудь почитать, он легко дал мне перевод книги Хантера Дэвиса «The Beatles – The True Story», рекомендация Лёши Голубева была лучшей гарантией. Я мгновенно прочел эту книгу, мечтая о том, что скоро смогу поехать её вернуть и снова оказаться в этом месте и взять почитать что-нибудь ещё. Я стал частым гостем этого дома, перечитал всё, что только можно было прочесть о «Beatles» и познакомился с массой замечательных людей.

Сразу после наступления семьдесят пятого года, когда я только-только начал разыгрываться, «Акварелям» предложили сыграть в студенческом клубе «Эврика». Я попросил джинсовую куртку у Вовы Ульева и поехал на свой первый сейшн. Из-за какой-то недоговоренности не приехали ни Толя Быстров, ни девочки-скрипачки, и мы вынуждены были играть в сокращенном варианте с Юрой Берендюковым и Колей Марковым. В комнате, которая служила гримерной для всех участников, сидели два парня, которые просто так пели «Tell Me What You See», один из них был очень юным, в белой рубашке и круглых очках. Они мне сразу понравились, и мне стало любопытно, что они играют на концерте? Но настал мой черед выходить на сцену. Всех очень удивило сочетание наших инструментов, и нас приняли очень хорошо. Среди всего прочего мы играли песню Нила Янга – «Helpless» и песню Пола Саймона – «Was A Sunny Day». Многие потом подходили и рассматривали мой диковинный инструмент. Я был чрезвычайно горд и от перевозбуждения плохо понимал, что происходит вокруг. Когда подошла очередь тех ребят, я был в зале и старался внимательно следить за их выступлением. Мне очень понравился голос их гитариста и, хотя они пели на русском, это почему-то совсем не резало уха, а в середине одной песни, которую они пели по-английски, на сцену вдруг вышел человек, сел за барабаны, очень эффектно вступил и после окончания загадочно исчез. Я решил, что это было так и задумано. Они называли себя «Аквариум». Также выступала группа «Ну, погоди!», в которой гитарист играл ещё и на скрипке. Больше я ничего из этого концерта не помню. На обратном пути в метро мы ехали вместе с Васиным, который был искренне удивлен тем, что, оказывается, я играю на таком инструменте.

Через месяц сейшн был в Доме композиторов. Там проводились «Музыкальные среды», на которых музыковед и композитор Абрам Григорьевич Юсфин увлекательно рассказывал о самой разной музыке народов мира и иллюстрировал рассказ записями. Так вот, в одну из клубных сред он организовал концерт, на который пригласил радикальные группы «Россияне», «Большой Железный Колокол» и, в качестве представителей другого крыла, – «Акварели». Это был беспрецедентный случай, когда в стенах святая святых ставился такой эксперимент. Он вызвал большой интерес, была масса народу, и попасть туда было почти невозможно. На концерте была Сэнди со своим новым приятелем Иваном Кузнецовым. Мы играли расширенным составом с полной струнной группой и в две виолончели. После выступления групп была очень горячая дискуссия о правомерности той и другой музыки. Слово давали музыкантам, и всё было очень эмоционально. Когда страсти улеглись, встал тот парень из «Аквариума», который у них пел и играл на гитаре, и поздравил всех собравшихся с днем рождения Джорджа Харрисона. После этого все разговоры были бессмысленны.

Мы потихоньку возобновили занятия с Анатолием Кондратьевичем, но времени до экзаменов уже оставалось мало, и мы не стали приниматься за новую программу, а решили восстановить старую. Но время шло, я уже не работал месяца два, и пора было куда-то устраиваться. Одна моя школьная подруга, Марина Гирс, предложила мне работу грузчиком в Университете, за неё платили 70 рублей, зато работать надо было через день часов до трех-четырех. И, хотя моя рука ещё не очень окрепла после перелома, я согласился. Меня это абсолютно устраивало по времени. Таким образом получалось, что одну неделю я работал три дня, другую – два. Место работы было в сарае во дворе Филфака (Филологического факультета Университета). Как обычно, нужно было что-то поднести, перенести, куда-то за чем-то съездить. В остальное время можно было сидеть и читать книжки. Ко мне заходили знакомые, которые там учились. Как-то зашла Сэнди и принесла мне пленку с альбомом «Аквариума». Я пошёл к Лёше Голубеву, и мы вместе с его сестрой Ольгой и Мариной Гирс слушали эту запись. Качество было чудовищное, Лёша сказал, что это полный бред, но меня запись почему-то задела. Мне хотелось ещё раз послушать то, что оказалось альбомом «Искушение Святого Аквариума». Я никак не мог сформировать свое мнение, и мы долго говорили на эту тему с Сэнди. Через несколько дней она позвонила и сказала, что, если я хочу, то могу пойти с ней на день рождение к Ивану Кузнецову, там будет тот самый парень из «Аквариума» – Боб Гребенщиков. Я согласился, и в означенный день мы с Сэнди пришли к Ивану. Нас не нужно было особенно знакомить, мы узнали друг друга, и Боб приветствовал меня словами: «Простите, Вы не ударник у „Землян“?» Мы весь вечер о чём-то говорили, он рассказал, что учится на Примате (Факультет прикладной математики Университета), но сейчас в академке и абсолютно свободен, и на следующий день он пришёл ко мне. У меня было акустическая гитара Cremona, на которой я уже освоил азы. Боб взял гитару, спел несколько песен и тут же предложил мне попробовать сыграть что-нибудь на виолончели. Для меня это было неожиданно. Я уже имел опыт игры в «Акварелях», но там Быстров писал все аранжировки, и я просто играл по нотам. Я не был уверен, получится ли что-нибудь. Первая песня, к которой мы прикоснулись, была «Апокриф». Я не уверен, что в первый же день всё сразу получилось, но мы стали заниматься этим почти ежедневно. Группы, как таковой, на этот момент не существовало. Боб рассказывал мне всю историю про то, как они на Примате записывали альбомы, про замок (Михайловский) и про театр Горошевского, показывал фотографии спектакля «Метаморфозы положительного героя» по пьесе Джорджа, и о том, что после премьеры на Примате он ушел из театра. А Дюша скорее всего играть в группе больше не будет, поскольку решил стать актёром. Через несколько дней они всё-таки зашли ко мне вместе с Дюшей и спели мне несколько песен из тех, что я уже слышал на записи. Но Дюша потом исчез и больше не появлялся. Потом мы познакомились с Михаилом и Маратом. Я пока ничего не понимал, мы продолжали наши музыкальные изыскания, и через некоторое время я вдруг обнаружил, что получил приглашение присоединиться к группе. Это было странное ощущение. Я сразу же сообщил Быстрову, что выхожу из состава «Акварелей».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.