Ищу «землячков»

Люсьен оказался покладистым парнем, встречаться с ним всегда приятно. Во взаимной симпатии мы дошли до того, что стали обучать друг друга языкам — я его русскому, а он меня французскому. Нам обоим стало противно объясняться на немецком — языке общего врага. К сожалению, мы оба к названным языкам оказались неспособными, и ничего из этой затеи не получилось — мало времени, записывать ничего нельзя, каждая мелочь бросается в глаза и может быть истолкована кем угодно и как угодно, а Люсьену приходилось быть особенно осторожным — у него в лагере уже налаженные связи! — и мы учебу бросили.

Встречи с ним продолжались длительное время, но моя деятельность приводила к весьма скромным результатам. Время для бесед ограничено лагерным распорядком. Использовать можно лишь только вечернее время, а оно короткое, либо — воскресенье, когда все у всех на виду.

При этом нельзя показать себя излишне навязчивым, сверхлюбопытным — серьезных людей это настораживало, и они замыкались в себе. Просматривались две основные категории узников — словоохотливые и молчуны. Первые, как правило, помоложе. Они старались высказать о себе как можно больше, словно боялись, что их собеседник может подумать о них что-либо предосудительное, и они торопились сообщить о своих всевозможных положительных качествах. В таких случаях надобность в последующих встречах на какой-то период отпадала.

Вторые — молчуны — чаще замкнуты, и если вступали в беседу, то старались побольше выведать обо мне. Это было лучше, но для установления более тесного контакта требовалось время. Казалось, такие товарищи поставили перед собой планку времени — месяц, а то и более, пока не установятся стабильные, товарищеские, доверительные отношения. После этого наша связь прерывалась, и они передавались по цепочке.

Успехи мои пока были невелики: за половину мая, июнь и половину октября я нашел не более десяти человек. В остальное время мне самому было не до того (об этом впереди), но с чего-то надо было начинать. Кстати, я не один работал на выявление нужных для организации людей, но по понятным причинам связи ни с кем из моих «коллег» не имел.

В мае 1943 года с одним из очередных транспортов в Гузене оказались мои давние друзья — старший лейтенант Петя Шестаков с Федей-парикмахером. После радостных объятий они сразу включились в эту работу, разгрузив меня наполовину, и не бросали ее до самого конца. Я и в 1944 году по привычке, хотя к тому времени у меня были другие задачи, регулярно бывал в лагере и продолжал полюбившееся дело. Новые люди с их интересами, взглядами, оценками и опытом, зачастую намного выше моего, обогащали и меня.

Так, в разное время удалось вытащить из состояния депрессии многих бойцов и командиров, ставших впоследствии активными участниками подполья. Это — военинженер 2-го ранга Киселев Михаил Васильевич; майор Голубев Иван Антонович, бывший командир артполка в Прибалтике; майор Шинкарчук, бывший командир стрелкового батальона; старший лейтенант Андрюшин Константин Григорьевич; старший лейтенант Пономаренко, Володя-«малер», Владик, Петро, военврач Кужелев, Михаил Лисовский — всех не припомнить, да и фамилии не у всех были настоящие, как у меня самого. Но их облик, образ людей, делавших все для того, чтобы возрождать к жизни и посильной борьбе упавших духом однополчан, соотечественников, земляков, — будет всегда стоять перед глазами. Каждый узник, которого они смогли уберечь от уничтожения, и он снова начал верить в победу, или он этой веры никогда не терял, а исчерпал только свои физические силы — в каждом случае это была наша маленькая общая победа. И конечно, информация о положении на фронтах: мы делали все возможное, чтобы люди всегда находились в курсе событий войны, поскольку только это и придавало им силы. Данные о боевых действиях мне регулярно предоставляли члены комитета.

Как-то мое внимание привлек молодой парень, которого никак нельзя было отнести к словоохотливым собеседникам. Он появился в Гузене летом 1943 года. Оказалось, что, будучи военнопленным, он был завербован в полувоенное-полуполицейское подразделение, надел немецкую форму и участвовал в акциях против польских партизан. Был ранен, а после излечения «демобилизован» за негодностью к строевой службе и направлен простым рабочим к зажиточному фермеру, где так и не смог примириться с положением раба наравне с другими, работавшими у фермера, «восточными рабочими». Как же, он успел повоевать за фюрера и достоин большего! И как только в окриках фермера он уловил явную непочтительность к своей персоне, то не выдержал и огрел хозяина лопатой. Ему повезло: его не убили сразу, как славянина, поднявшего руку на арийца, а отправили в концлагерь на уничтожение. Так впервые я познакомился сбывшим нашим человеком, носившим немецкую военную форму.

Я старался не попадаться ему на глаза. Такие люди бывают опасны. Чтобы восстановить к себе доверие своих новых «хозяев», они, эти люди, могли в предчувствии неминуемой гибели пойти на прямое предательство. Завоевать доверие у своих они уже не могли. Не знаю, что заставило его надеть немецкую форму, но больше мы не виделись. Бог ему судья!

А рядовые беседы протекали обычно так. Молодой парень, из новеньких, докуривает окурок, сидя на завал инке у своего блока. Подсаживаюсь:

— Не землячок часом?

Молчит. Человек подавлен всем случившимся, у него нет желания ни с кем разговаривать. Он уже готовится к смерти. Я был таким совсем недавно, но надо же его разговорить:

— Нашего брата здесь не так много. Вся Европа тут, а поговорить не с кем.

— А чего говорить? Хана нам и все тут.

— Не скажи. По-разному бывает.

Опять молчание. Я не тороплю:

— А в какую команду определили?

— Каменоломня Гузен — Гузенштейнбрух.

— О, это тяжелая штука.

— Работал? — Начинает проявлять интерес к разговору.

— Нет, пока пронесло, но через Штейнбрух мы ходим за мороженой картошкой на кагаты[58]. Никогда незнаем, вернемся ли назад.

— Это что, чтобы лишнюю неделю протянуть? А на что это надо?

— Отдать концы никогда не поздно. А вот раньше срока — ни к чему.

— А кто срок установил?

— Концлагерь построен на том, что за два месяца человек должен полностью исчерпать свои жизненные силы и волю к жизни. А ты решил досрочно?

— Ничего я не решил…

— Ну и правильно. Всегда наперед подумать полезно.

Теперь начинает спрашивать он:

— Ты — военнопленный?

— Да. Из наших — большинство военнопленные. А воевал ты где — на севере или на юге?

— А ты?

— Я в Бессарабии, потом между Одессой и Николаевом не стало ни полка, ни дивизии.

— Вот видишь — хана и есть хана.

— Это пусть историки определяют, где и кому хана, а наше дело — выстоять, не сломаться, не забыть мать родную, раз довелось в плен угодить. Братва на фронте каждый день под пули идет, а мы тут сопли распускаем — убивают нас, видишь ли, не нравится нам. А их убивают, им нравится?

— Мы свое отвоевали…

— Пока война не кончится, никто не отвоевал. И все же: с какого фронта?

— Я фронт не знаю, под Харьковом влип в мае 1942 года.

Если столкуемся, определю его к Пете Шестакову — он тоже «харьковский».

— Пехота, артиллерия?

— Связист, катушки таскал.

— Вот и познакомились. Дмитрием меня зовут.

— Иван. Фамилию уже забыл: хефтлинг номер… мать твою… Начинает злиться. Это хорошо. У меня припасен резервный окурок.

Пора покурить. Мундштуки у нас давно самодельные. Вынимаю. Прикуриваю:

— Давай перекурим. Сейчас будут разгонять на отбой.

— Оставишь «сорок»? — Так обычно просили оставить докурить.

— Ну что ты спрашиваешь, Ваня?

Раздаются дикие окрики, загоняют по блокам. Мы наспех докуриваем и разбегаемся:

— Приходи завтра!

— Приду. Держись, Ваня.

На другой день сознательно не приходил, надо было переждать. Пусть как девушку ждет, пусть помучается, если «полюбил», и чтобы никакого особого интереса с моей стороны к себе не заподозрил. Да и поляки, сидевшие рядом, все старались прислушаться к нашему разговору — не понравились они мне, но уйти было нельзя…

И вот снова встреча. Поздоровались, но руки друг другу не протянули — в концлагере товарищество в открытую подчеркивать нельзя. Лагерному начальству любая форма дружбы или солидарности заключенных, как кость в горле. Им нужны звериные отношения между нами, тогда они будут спокойны за себя, но этому не бывать! Поэтому мы с Ваней подчеркнуто холодны. Меня это радует: значит, парень не такой уж простачок, каким хочет казаться — соображает. Говорю:

— Я окурочек принес…

— Погоди, я сигарету выменял.

— А вот это делать не советую — хлеб сам съедать должен.

— А курить что?

— От этого не умирают, зато с куревом быстрей концы отдашь.

— Э, все равно…

— Да нет же. Военная судьба отняла у нас все, что было дорого: и родных, и любимую девушку, у кого была, и друзей-товарищей, что полегли в бою. Я — пацан еще, а дослужился до сержанта, должны были младшего лейтенанта присвоить. Меня в полку уважали — а сейчас я кто?

И ты мне предлагаешь со всем этим смириться и, как кролик, ждать конца? Нет, Ваня, я на это не согласен. Немцы хотят нас уничтожить, это верно, но мы помогать им в этом не будем. Фронтовую спайку надо возродить, вытаскивать друг друга, это факт. В одиночку не выжить, учти, я это уже понял. А так, сообща, можно и сводку с фронта узнать, и еды иногда раздобыть, из одежды чего…

— Давно в лагере?

— С месяц…

— Порядочно. А какого года?

— Двадцать первого. Служу с тридцать девятого.

— Я двадцать третьего. Призван в сорок первом.

— Из Ленинграда я. Поступил в институт, а тут — призыв.

— Воронежский я. В институт не поступал, только успел курсы младших лейтенантов закончить, и недели не провоевал…

— Не ты один. Все знают про харьковское окружение.

— Да, знают?

— А ты думал? Я тебя со своим дружком с 3-го блока познакомлю, с Петром, тоже под Харьковом взяли. Держись его, мы с ним второй год в корешах ходим. А меня не ищи. Так надо, Ваня, понимаешь?

— Понял я все. Спасибо тебе. Не будет по-ихнему! Мы им…

— Нет, Ваня! Пока мы ничего не можем, только искать друг друга и держаться вместе, а там видно будет…

— Сам дошел?

— Дело не хитрое, все дошли до этого, вроде коллективного опыта. Ты сам год в плену, о чем спрашиваешь?

Опять крики блоковых, день кончился, загоняют по блокам. Еще одним хорошим товарищем стало больше. Позднее Ваня станет лучшим напарником Пети Шестакова.

А вот и другая беседа. Сидел пожилой человек, осторожно, чтобы не обжечь пальцы, досмаливал окурок и при этом успевал посматривать по сторонам. Около него свободно. Присаживаюсь. Молчу. Потом обращаюсь:

— Извиняюсь, земляков ищу. — Читатель, конечно, уже догадался, что эта шаблонная фраза давно играет роль своеобразного пароля. Кто на нее откликнется «с понятием», стем дело сладится.

— Откуда сами будете? — О, вот это мило, Обращение на «вы» присуще старшим командирам, особенно штабным. Что же это он так, сразу открывается?

— Питерский я.

— Хороший город. Бывал в нем не раз. А я — москвич.

— Столица мира. Тоже чудесный город, — я принял его вежливую форму беседы, — и совсем рядом. А с какого фронта, если позволите?

— Севастополь. Ранили в самом конце. Не успели эвакуировать.

— И тут мы с Вами почти земляки — я под Одессой попал, но в 1941 году.

— А здесь вы давно?

— Да уже месяц.

Беседа протекала ровно, спокойно, без выкрутасов. Я давно понял, что это строевой командир. Только при третьей встрече он представился майором, бывшим командиром стрелкового батальона. Я его передал непосредственно Коле Шилову, согласно договоренности, старшие командиры все шли к нему. Впоследствии Шинкарчук, так его звали, очень помог в организации «пятерок» самообороны.

Но попадались и «опасные» ребята — излишне горячие, легко возбуждались, злые на все вокруг — они готовы были на немедленные активные действия по принципу: «Бей! Круши все подряд!» — и при этом совершенно игнорировали осторожность, необходимость конспирации, сокрытие истинных чувств и намерений. Если бы на такого заключенного обратили внимание капо и прочая нечисть, тогда несдобровать и тем, кто находился рядом с таким беспокойным и невыдержанным человеком. Такие люди нам были тоже нужны, но лишь при условии соблюдения строжайшей дисциплины.

Чтобы закончить с вопросом создания в Гузене подпольных групп самообороны из числа русских, подытожу сказанное выше. Группы начали создаваться с апреля-мая 1943 года, когда члены комитета впервые ввели нас с Шиловым в курс дела и подробно осветили обстановку в лагере. В связи с неожиданным шоком немцев после поражения в Сталинграде интернациональный комитет решил начать направленные акции по спасению прибывающих в лагерь русских. До этого было нельзя, да и русских было совсем мало — единицы. Нам предложили самим создавать такие группы, к чему мы и приступили.

Члены комитета, в свою очередь, обязались, пользуясь своими связями и влиянием, способствовать направлению русских в такие рабочие команды, где можно выжить или, по крайней мере, были хотя бы шансы выжить, а также обещали организовать посильную помощь едой, одеждой, лечением и регулярными сводками с фронта, поскольку имели хорошо законспирированные каналы притока информации. Такая помощь была неоценима. Без нее руководители групп, кроме как добрым словом типа «Держись, братва, не падай духом!», облегчить участь своих людей, как правило, были не в состоянии. И это понятно. Только реальная помощь комитета могла поддержать людей.

Наша работа, так активно начавшаяся, почти замерла в период с июня по октябрь 1943 года (по ряду причин, о которых я расскажу ниже). Тогда русские понесли большие потери в результате зверской массовой акции против них, и те из нас, кто чудом остался жив, не скоро смогли оправиться от перенесенного. Только к началу 1944 года работа по созданию групп продолжилась.

Интересно проследить, как менялось количество русских в Гузене:

на 1 января 1942 года не было совсем (я не беру в расчет военнопленных из блока 16, содержавшихся в строжайшей изоляции),

на 31 января 1944 года 992 человека,

на 5 мая 1945 года 8046 человек.

Следовательно, за 1944–1945 годы в лагерь поступило 7054 русских.

В течение 1944 года продолжались заметные послабления в лагерном режиме — Германия отступала на всех фронтах, да тут еще и покушение на фюрера. Все это способствовало тому, что к середине 1944 года, когда количество русских в лагере уже перевалило за 1000 человек, в Гузене стали стихийно возникать подпольные группы русских. Чаще всего по личной инициативе наиболее активных заключенных — командиров, коммунистов, сильных духом людей. Никакой связи с лагерным комитетом сопротивления они не имели, да и на случай провала небольшие группы лучше, чем создание рот и батальонов, к чему нередко призывали отдельные горячие головы. Но зато и возможности таких самостоятельных, независимых от комитета групп были весьма ограничены, хотя они и сплачивали людей, не давали им опустить руки в борьбе за жизнь и свободу. Такие группы создавались и распадались, поскольку узников отправляли из Гузена и в другие филиалы Маутхаузена.

Как-то в середине 1944 года меня пригласили в один из блоков на встречу с группой, костяк которой составляли бывшие военные моряки.

У нас состоялся долгий разговор «о житье-бытье», но они произвели на меня впечатление очень лихих ребят, очень шумных. Во всех их речах сквозила излишняя бравада. Один из них называл себя капитаном 2-го ранга, хотя я и не спрашивал его об этом. Они дружно дали понять, что «общее руководство» им не требуется, они сами способны держать своих людей на плаву и терять самостоятельность не желали. Я им это и не навязывал, предлагая лишь некоторую необходимую помощь. Но они и от этого отказались, так как все работали в подземных штольнях, где кормили чуть-чуть лучше. Конечно, комитет согласился с их желанием, и мы их не беспокоили. Я встречался с ними от случая к случаю, поскольку в то время часто болтался в лагере по разным делам, но это были ни к чему не обязывающие дружеские встречи товарищей по несчастью, и не более. Но что не забыть, так это их песни, которые они хором распевали прямо в блоке, зажигая окружающих своей верой в скорую победу Красной армии. Спасибо им за это!

Всеволод Остен в книге «Встань над болью своей» также отмечает, что во второй половине 1944 года в Гузене стали стихийно возникать подпольные группы, каждая из которых объединяла по 12–16 заключенных. Так, ему были известны три группы. Одну возглавлял Иван Керн, который в тексте именуется «полковником советской разведки»; вторую — Николай Дубов, ученый-историк из Ленинграда; третью — врач Василий Кумичев. Я этих товарищей не знал и с ними никогда не встречался, за исключением Кумичева, который был из первого транспорта военнопленных, из 16-го блока. Перечисленные группы действовали тоже самостоятельно и связи с другими почти не имели.

Другой автор, Валентин Сахаров, в своей книге «В застенках Маутхаузена» вспоминает: «В середине 1944 года к нам в Маутхаузен поступили сведения из Гузена о том, что там имеется крепкая группа коммунистов, объединившихся вокруг Купровича». Купрович Иван Павлович — интернированный моряк из Ленинграда, член ВКП(б) с 1930 ангода. Я его знал, встречался с ним, но настойчивое желание членов его группы оставалось твердым — только самостоятельность, не подчиняться никому. Надо сказать, что в такой самостоятельности большинство групп видело гарантию от провала, и они были в этом абсолютно правы.

Еще Сахаров упоминает майора Кондакова, ленинградца, и майора Шинкаренко Михаила Яковлевича, москвича, вокруг которых тоже объединились группы русских. Кондакова я в лагере не знал, а с Шинкаренко встречался, когда он только поступил в Гузен. Кажется, Люсьен сообщил мне о нем. Но майор Шинкаренко дал мне понять, что направлен в Гузен интернациональным комитетом Маутхаузена для налаживания связей между подпольными группами. На контакты с нашим комитетом он не пошел, ссылаясь на инструкции из Маутхаузена, и предпочел действовать самостоятельно. Я с ним больше не встречался — у него, похоже, все было в порядке. С удовлетворением отмечаю, что за все время провалов в Гузене не было.

Группы создавали мощный пласт движения сопротивления фашизму в условиях концлагеря, и каждая в отдельности привносила свой вклад в общее дело внутрилагерной борьбы. К 1945 году такие группы были в каждом блоке, об объединении речи не шло — они и так все были на виду и действовали уже в открытую без всякой конспирации. Это — не 1943 год!

Все понимали, что конец фашистской Германии близок. И все знали, что в трудный час, когда будет брошен клич: «На проволоку!» или «На пулеметы!» — каждая группа советских людей, которая создавалась в самых серьезных целях, безусловно, найдет свое место в последней смертельной схватке с врагом.

Но это уже в 1945 году а в 1943 все было иначе. Вспоминая пережитое, задумываешься: конечно, мне и Шилову крупно повезло, что комитет разыскал каждого из нас, и мы к тому времени могли сносно объясняться на немецком языке. Это было немаловажным обстоятельством. Если бы нас с Шиловым в начале 1943 года не нашли австрийские и немецкие коммунисты, то вряд ли мы смогли бы сами разыскать в лагере членов комитета и предложить им свои услуги. Это исключалось, и тогда эти воспоминания писал бы кто-то другой[59]. Вот многие группы так и не вышли на комитет и функционировали самостоятельно, как могли. Во всяком случае, членам групп довелось впервые в открытую встретиться между собой лишь на митинге в день освобождения лагеря, и, конечно, все, о ком я упомянул выше, благополучно вышли на свободу.

А как обстояло дело с другим и национальностями? Мне известно, что небольшие группы по землячествам и другим признакам были среди испанцев, французов, бельгийцев, югославов, чехов и поляков. Об испанцах, немцах, австрийцах и поляках речь будет впереди, а об остальных группах я знаю только, что они были разрозненными, малочисленными, достаточно законспирированными до самого конца и действовали самостоятельно на свой страх и риск. У нас, русских, все это носило более массовый характер, казалось более фундаментальным и целеустремленным.

И последнее — о возможности восстания. Не упомянуть об этом нельзя. Во многих книгах воспоминаний, например, о Бухенвальде и Маутхаузене авторы довольно подробно описывают восстания заключенных.

Я воздержусь от оценок этих событий, поскольку пишу только о том, что видел сам и в чем непосредственно участвовал. Возможно, так и было, как они пишут. Не будем забывать, что это написано в 1950–1960-е годы итак, как об этом следовало писать.

Почему вопрос о восстании в Гузене на комитете и в группах не ставился? В 1943–1944 годах любое восстание исключалось. Можно было только завалить лагерь трупами на радость врагу. Охрану ОС не прорвать, а если прорвем — пробиваться через всю Германию? Чушь! (Вспомним, чем кончился массовый побег здоровых и сильных людей «с воли» из блока 20 в Маутхаузене в феврале 1945 года, когда бежало — по разным источникам — 200 или 700 военнопленных офицеров, а выжили и добрались до своих только 6–8 человек. Слишком большая цена!) А в предпоследний день лагеря стало понятно, что воевать уже не с кем: эсэсовцев не было, охрана заменена. В той обстановке важнее было сохранить спокойствие и порядок в лагере, а главное, не дать уйти от возмездия преступникам, «зеленым»…

Вернемся к апрелю 1943 года.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.