5

5

Наступившей для нас безмятежной жизни суждено было быстро закончиться. В конце января 1942 года немцы начали отправлять на запад тех из нас, кто пережил зиму и кто не слег от дизентерии, тифа, воспаления легких и прочих недугов. Нас вывозили в специальные стационарные лагеря для военнопленных, так называемые «Шталаги», которые, как правило, размещались на территории Германии и Австрии. Наша отправка объяснялась тем, что Германии потребовались рабочие руки. И особенно были нужны такие «кадры», которые выдержали «естественный отбор» и которых не свалила ни одна «холера». А на наше место прибудут новые партии пленных, война продолжается — так считали немцы.

Эвакуация лагеря началась с русской зоны. Эшелоны уходили один за другим. Надо сказать, что такой поворот событий нас никак не устраивал. Большинство из нас мечтало бежать из лагеря с приходом первых весенних дней, если до них доживем. А тут — на запад! Оттуда не убежишь — далеко! И братва начала убегать, не дожидаясь весны. Из нашей команды пильщиков каждую ночь кто-то исчезал.

Пришло время вспомнить добрым словом немецкого шефа команды пильщиков. Это был невысокого роста, молодой, смуглый, черноволосый ефрейтор, прекрасно владевший русским языком. Мы знали, что его отец, в прошлом крупный заводчик на Украине, в 1918 году бежал с семьей в Германию. Ефрейтор родился в Германии, а потому и служил в немецкой армии, как гражданин этой страны. Все было до банальности просто. Самое интересное в другом. Приходя утром в барак и узнавая о том, что нас за ночь опять стало на 2–3 человека меньше, он загадочно улыбался и произносил:

— Скатертью дорога!

Это означало, что все в порядке вещей: военнопленным положено бежать из лагеря, а он не собирается препятствовать. При таком отношении если и не хочешь, то побежишь. Спасибо ему!

Я посоветовался с друзьями — как будем? Не ехать же на запад? Рассудительный Коля Литвин стоял на том, что в первую декаду февраля, в мороз, по заснеженным небывалыми снегопадами полям далеко не уйдешь, да и как быть с Ваней? Внутренне я был полностью согласен с Колей, но так хотелось хоть на короткое время почувствовать себя свободным человеком, не военнопленным! А если поймают, то опять останусь в лагере с Ваней — так думал я.

Русский лагерь продолжали вывозить. Скоро подойдет и наша очередь.

Так, в один прекрасный день в глубине барака прозвучало:

— Кто со мной? — Это означало, что еще один смельчак готовится опробовать свои силы в зимнем побеге. Я немедленно пошел на этот голоси увидел того, кто искал себе напарника для побега. Обычный парень. Он ничем не выделялся, сидел на нижних нарах и сапожничал — подбивал сапоги в дорогу. Я без приглашения присел рядом с ним:

— Ну, я.

— Давай знакомиться.

— Дмитрий.

— Михаил.

— Идем?

— Идем!

Вот и все. Знакомство состоялось. У каждого из нас было обостренное «шестое чувство» для распознания товарища, а мне вообще всегда везло на хороших людей, надежных и верных друзей. Таким оказался Мишка. Я пытался разыскать его после войны, будучи уверен, что он остался жив, но так и не сумел найти: слишком большая наша страна. Миша при первом знакомстве назвал две фамилии — Петров и Теряев. Почему две, а не одну? Была ли хотя одна из них настоящая, не имею понятия. Он был то ли воронежский, то ли курский, то ли тамбовский. Служил в береговой обороне в районе Николаева. Его иногда называли матросом. Вот и все, что сохранила память. Биографий друг другу мы не рассказывали, а адреса вообще были «засекречены». Мы не имели опыта и не могли тогда по молодости предположить, что если останемся живы, то потом будем искать встречи друг с другом, которая так и не состоится.

Посидев с ним рядом, я научился сапожничать. Миша ловко откалывал деревянные шпильки от березовой щепы, а затем метким ударом железяки укреплял подошвы своих избитых кирзовых сапог.

— Снимай сапоги. Подправлю. — Он принялся ремонтировать и мои, которые тоже давно просили «каши».

По окончании хозяйственных дел мы обговорили все детали: уходим в ночь через 2–3 дня. Хлеб больше не едим — копим в дорогу. Решили питаться только жидкой пищей. Нам выдавали на день на четверых около 400 грамм кукурузного хлеба из жмыхов и опилок, и мы планировали скопить две булочки.

Наследующий день Коля Литвин, Михаил и я пошли к Ване в лазарет — посоветоваться и попрощаться. Я познакомил Михаила с Ваней. Всем четверым было предельно ясно, что в любом случае Ваню в Германию не повезут, а нас не оставят в Румынии. В таких делах мы разбирались хорошо, трезво оценивая жестокие реалии нашего бытия. Вместе с Ваней нам больше так и так быть не суждено. Ваня все прекрасно понимал и только требовал, чтобы мы уходили из лагеря, пока не поздно. Решение принято: мы с Мишей уходим, как наметили. Коля Литвин даже подарил нам в дорогу 10 леденцов, неизвестно где приобретенных.

Начался февраль. Снег сыпал непрерывно. Весной и не пахло.

В эти дни нас, украинцев, стали посылать на весь рабочий день вместо обычной пилки дров на территорию опустевшего русского лагеря для уборки бараков. Мы вытаскивали на улицу стружки со вшами, с удовлетворением отмечая, что «русских» паразитов оказалось не меньше, чем «украинских», а может, и больше. Мы с запоздалой яростью сжигали этих тварей вместе со стружками, производили уборку территории; находили оставшиеся в закутках окостеневшие трупы, сносили их в траншеи, засыпая хлоркой и землей. План побега созрел именно во время работы: к концу рабочего дня мы отстаем от команды, где-нибудь прячемся до темноты, а ночью уходим.

Бежать было нетрудно. Ограждение лагеря состояло из двух рядов колючей проволоки на столбах высотой около трех метров. Между двумя рядами ограждения, отстоявшими друг от друга на 2,5 метра, находились скрученные в спираль мотки колючей проволоки. Стояли вышки с часовыми. Проволока в Будешти была не под напряжением. Вдоль наружного ограждения курсировали двое часовых. Время их смены мы накануне заблаговременно засекли, а место перехода через ограждения выбрали посередине между двумя смежными вышками.

Попрощавшись с Ваней в лазарете, мыв назначенный день к вечеру исчезли из рабочей команды, благо нас никогда не пересчитывали. Ребята пожелали нам удачи. До темноты мы укрылись водном из пустых бараков. Наконец закурили по последней. Часовые сменились, скоро и нам идти. Тут я заявил:

— Миша, я сегодня не пойду.

— Ты что, сдурел? Что случилось?

— Миша, я карточки оставил… — пришлось ему пояснить, что утром впопыхах забыл вытащить из укромного места в постели Ниночкины фотографии, а без них не пойду — пути не будет!

Миша все понял, ругать не стал, а принялся убеждать:

— Если благополучно уйдем, ты ее и так увидишь. А если нас вернут в лагерь, то карточки тебя дождутся — ребята наверняка обнаружат их в твоих тряпках. В конце концов я вынужден был с ним согласиться. Потом у нас возникло еще одно непредвиденное разногласие: в какую сторону идти? Я предложил идти на юг через замерзший Дунай в Болгарию, в горы. Все же болгары — славяне и «братушки». Миша считал, что это слишком в сторону от России, а пока мы находимся на расстоянии не более 200 километров от советской границы, лучше идти на восток. Меня самого, конечно, больше тянуло на восток, поэтому я принял его предложение.

И вот — пора! Опустился густой белесый туман — это нам на руку. Морозная ночь. Звезд не видать. Каждый держал в руках по заранее приготовленной широкой доске, приблизившись к проволоке, просунули доски внутрь, сделав, таким образом, себе два перехода через мотки проволоки, и второпях полезли на ограждения. Мы легко преодолели первый ряд проволоки. Труднее было перебраться по прыгающим доскам на проволочных спиралях, но одолели и их. Миновали второй ряд ограждения и оказались на свободе, сами не веря в случившееся. На мгновение мы остановились. Наше внимание привлекли ладони. Они все были в кровавых крестиках — следах лихорадочного цепляния за колючую проволоку. Мы улыбнулись друг другу, поплевали на ладони и растворились в тумане. Мы не мешкали, и часовые нас не заметили.

Еще до побега мы знали, что ночами будем идти, а на день залезать в копну или стожок и отсыпаться до вечера. Людей категорически будем избегать и своевременно уходить от них. В села решили не заходить, а обходить их стороной. Теоретически все было складно, а практически познаем через день-другой.

На нас были длиннющие шинели, пилотки и кирзовые сапоги.

В первый день почувствовали всю трудность зимнего побега. Двигались мы по прямой независимо оттого, что попадалось на пути. Мы форсировали балки, овраги, заснеженные поля, где снега было больше чем по колено. Двигаться по глубокому снегу без лыж было очень трудно. На это мы расходовали последние силы. Ко всему стога оказались жалкими копенками, которые нас ни от ветра, ни от холода защитить не могли. В тот день, когда выглядывало солнце, мы с Мишей стелили на снег одну из шинелей, ложились на нее и укрывались второй. Сапоги мы обязательно снимали, а портянки раскладывали на прутиках на солнышке, чтобы проветрить и хоть немного подсушить. На тщательном уходе за ногами настаивал я — представитель «царицы полей» пехоты.

Приятных сновидений на ветру и на морозе не получалось. Отмучавшись до темноты, продолжали движение до следующего полдня. Потребление хлеба мы ограничили, как только могли. Единственно, что позволяли себе есть без всякой нормы, это чистый, удивительной белизны снег. Им в основном и питались, пока не стали отказывать ноги: силы кончались.

Я служил в пехоте и потому без особого труда постоянно уходил вперед, как бы прокладывая дорогу в глубоком снегу, а напарник, служивший в береговой обороне, в походах не бы вал. Через несколько дней он натер ноги до кровяных мозолей.

Мы шли уже неделю. Миша все больше отставал от меня, но и мои силы тоже были на исходе. Отмахали около 100 километров. Наконец, кончился хлеб. Пора принимать решение. Подошла ночь, а впереди открылось море огней. Большое приграничное село на берегу Дуная преградило нам дорогу. Если обходить его слева, то до утра не управиться, а сил нет. Справа — граница, Дунай, а вокруг — глубокий снег, бесконечные рытвины и канавы. Решили идти к селу и укрыться на сеновале ближайшей хаты. Мы еще не понимали, что это капитуляция с нашей стороны, но Миша передвигаться уже не мог.

Еды у нас не было. Предстояло либо входить в контакт с крестьянами, либо воровать. Ни того ни другого делать было нельзя, но не возвращаться же в лагерь добровольно, да еще с повинной?

До побега мы знали о том, что румынское население, подогреваемое гитлеровской пропагандой, было настроено по отношению к советским военнопленным «хуже некуда». Маршал Антонеску, которому Гитлер подарил не взятую Одессу, положил под этим героическим городом столько румынских солдат, что город стал румынам не в радость. Румыны были чрезвычайно озлоблены на русских за Одессу. Кроме того, они прекрасно помнили, что на Южном фронте, на границе, в районе Прута, где наступали 11-я немецкая и 3-я и 4-я румынские армии, ими были понесены значительные потери в живой силе задолго до боев за Одессу.

Была и еще одна причина, по которой румынские крестьяне не любили русских военнопленных. Когда наши бежали из лагеря, то не шли, как мы, чудаки, не жравши, на восток, а отыскивали первое попавшееся село и пытались достать пропитание, мягко говоря, без спросу. Этим они вызывали гнев и возмущение румынских крестьян, называвших нашего брата не иначе, как «руспрезионер разбой», что означало: «русские пленные — бандиты и воры». До интернациональной дружбы двух народов было так же далеко, как до неба. К тому же за каждого пойманного беглеца немецкое командование выплачивало до 200 лей.

Мы с Мишей знали, что нас ожидает в селе, но деваться было некуда. В поле до утра не выдержать, а куда утром без еды?

Село называлось Келераши. Мы осторожно подошли к первой хате. Она чем-то не понравилась, направились ко второй. Тихонечко зашли во двор, приставили к сеновалу лестницу, залезли наверх и провалились в сон, измученные донельзя.

Но отдых оказался недолгим. Расслышали разговор. По интонации, по жестам и логике без особого труда определили содержание разговора: старик румын, живший в первой хате, видел из окна, как мы входили во двор. Хозяин второй хаты уверял соседа в том, что так далеко от лагеря русских еще не было. Когда же они обнаружили приставленную к сеновалу лестницу, все вопросы исчезли. Один из них, кряхтя, полез наверх и легко обнаружил непрошеных гостей. В смущении поздоровавшись, мы слезли вниз. Все-таки было неприятное чувство, словно мы — пойманные воришки. Старики повели нас по деревенской улице куда-то в ночь. Справа рядами стояли хаты, а слева манило чистое поле. Румыны важно шествовали по бокам. Мы с Мишей шли покорно и еле тащили ноги вроде наших стариков.

И вдруг, будто какая муха укусила, посмотрели друг на друга, все поняли с первого взгляда и… рванули в чистое поле. Это было совсем неумно, это был жест отчаяния, но он состоялся. Мы побежали не в одну сторону, а под углом, чтобы затруднить преследование. Но не тут-то было. Стариканы завопили так, словно мы их резал и живьем. Мигом из хат повыскакивали подростки, молодые женщины, и все с граблями, с вилами, с кольями бросились за нами. Нетрудно было догадаться: это несчастные вдовы и жены румынских солдат, погибших или еще сражавшихся на Восточном фронте. Можно ли их за это осуждать?

На ногах у нас были кирзовые сапоги, длинные шинели болтались — мы их в свое время для тепла подбирали, а не для того, чтобы в них стометровки бегать — пустые противогазные сумки на боку тоже мешали бегу. Все против нас. А у наших преследователей на ногах изумительно легкая обувь — ее называли «постолы» или «постолыки». Сделаны из бересты, вроде наших лаптей, но проще, легче и ажурнее. Не сомневаясь в том, что нам не убежать, мы бездумно расходовали последние силы. А бежать-то и некуда, даже махонького леска не видать, а на снежном рационе мы больше были не ходоки.

Оглянувшись на бегу, я увидел, как над Мишиной головой взметнулся кол, опустился, и Миша с разбегу уткнулся лицом в снег. В туже секунду другая славная дочь румынского народа огрела и меня колом по голове, из глаз посыпались искры, и я распластался на снегу. Нас выволокли на дорогу, связали руки ремнями — мою правую с Мишиной левой — и торжественно повели дальше в шумном сопровождении.

В селе располагался пост пограничной службы по охране румыно-болгарской границы. Погранохрана осталась с довоенных времен и являлась чисто символической, ибо немцы хозяйничали в обеих странах. На заставе дежурили двое солдат и сублокотенент — старший лейтенант, — проводившие дни напролет в беспробудной пьянке, мучаясь от безделья и страха, что могут когда-нибудь загреметь на фронт. Нас они приняли достойно и вполне дружелюбно, словно к ним ежедневно приводили беглых русских. Отнеслись к нам хорошо, а узнав, что мы не успели в этом селе ничего украсть, выказали полное удовлетворение. После первого знакомства любезно препроводили в погреб под полом, одарили полной кастрюлей макарон с томатом и заперли до утра. Мы набросились на еду, но при этом все же остерегались, как бы не получить с голодухи заворот кишок.

По сравнению с улицей в погребе было достаточно тепло. Выспались чудесно, хотя оказались не одни: рядом в бельевой корзине важно восседала на яйцах упитанная гусыня и всю ночь сердито шипела на нас. Утром нас ожидала подвода с двумя конвоирами. На подводе повезли в лагерь. Никто не поинтересовался, откуда мы взялись: в округе другого лагеря не было. Нас ожидало международное турне: везли по болгарской территории, так как на румынской стороне не было приличных дорог — все занесены снегом. Недаром за неделю побега мы не встретили ни одного села и ни одной живой души. На болгарской стороне вдоль Дуная проходила дорога через села Силистра и Тутракан, затем снова через Дунай, мимо Олтеницы и прямехонько в Будешти.

Конвоиры обрадовались разнообразию в своей унылой жизни и везли нас не торопясь. Часто останавливались в селах. У них везде полно знакомых. В каждом селе они выпивали, закусывали, делились новостями, в сотый раз повествуя о деталях нашей поимки, но глаз с нас не спускали. Кормили и нас, за что мы пилили и кололи дрова. Посмотреть со стороны, вроде и войны никакой нет — товарищи, да и только. В итоге везли нас обратно дольше, чем мы провели в бегах. Мы видели, что они готовы везти нас и дальше, но дальше было некуда.

В лагере за побег нас ожидал штрафной каменный бункер. Он именовался карцером, но был просто ямой под лестницей в кирпичном здании лагерной администрации. Бункер надежно закрывался. В нем нас продержали около недели без еды и почти без питья.

К этому времени лагерь вывезли на запад, но мы успевали на последний эшелон. Когда выводили из карцера, то сообщили: «Срок отсидите на новом месте», что и записали в наше «досье» — оно всегда будет нас сопровождать.

Я дулся на Мишку, считая, что из-за него лишился дорогих мне фотографий. Ему нечего было возразить, и он отмалчивался, сожалея об утрате вместе со мной.

А с Ваней Кучеренко мы так никогда и не увидимся. Его фотография, где он снят до войны со своей прелестной женой, чуть не пропала вместе с моими карточками в Будешти.

С этим лагерем покончено. Мы опять в дороге. Что нас ждет впереди?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.