Глава II. Перемена в Иоанне. Сильвестр и Адашев. Счастливые 13 лет царствования Иоанна IV

Глава II. Перемена в Иоанне. Сильвестр и Адашев. Счастливые 13 лет царствования Иоанна IV

Для исправления Иоаннова, пишет Карамзин, надлежало сгореть Москве. Москва действительно сгорела, но Иоанн, как мы увидим ниже, не исправился. Зато с ним случилось нечто другое, еще более странное.

12 апреля 1547 года начался знаменитый московский пожар. То приостанавливаясь, то возрождаясь с еще большей силой, он длился более двух месяцев. Особенно памятен день 24 июня. Огонь лился рекою, и скоро вспыхнули Кремль, Китай-город, Большой посад. Вся Москва представляла зрелище огромного пылающего костра под тучами густого дыма. Деревянные здания исчезали, каменные распадались, железо рдело, как в горниле. Рев бури, треск огня и вопль людей от времени до времени были заглушаемы взрывами пороха, хранившегося в Кремле и других частях города. От удушья дымом едва не погиб митрополит, молившийся в храме Успения. Бедствие было настолько велико, что смиренный летописец восклицает: “Счастлив, кто, умиляясь душою, мог плакать и смотреть на небо!” Больше помощи ждать неоткуда. Царь с вельможами удалился в село Воробьево как бы для того, чтобы не видеть и не слышать народного отчаяния. Он велел немедленно возобновить Кремлевский дворец; богатые также строились; о бедных не думали. Это вызвало злобу исстрадавшегося народа, “почерпавшего силу отчаяния и ненависти при взгляде на обугленные развалины домов”. Враги Глинских, воспользовавшись этим, составили заговор, а ожесточенный народ охотно сделался их орудием.

Была распущена басня о том, что княгиня Анна Глинская “вынимала сердца из мертвых, клала их в воду и кропила все улицы Москвы”. Это и толковалось как причина пожара, умные люди, не верившие в басню, молчали: ненависть к Глинским была настолько велика и всеобща, что в их защиту не нашлось ни одного голоса в эту критическую минуту. Глинский, дядя царя, был убит в церкви, народ искал других жертв, а царь, малодушный и испуганный, сидел в Воробьевском дворце, не зная, что делать.

В это ужасное время, рассказывает Курбский, держась психологической, а не исторической истины, явился во дворец какой-то удивительный муж, именем Сильвестр, саном иерей, родом из Новгорода, приблизился к Иоанну с поднятым угрожающим перстом и возвестил ему, что суд Божий гремит над головою царя, легкомысленного и злострастного. “И аки бы явления от Бога поведающе ему, не выйдите истинные или токмо ужасновения передающе ради буйства, но и детских неистовых нравов умыслил было себе сие, яко многожде и отцы повелевают слугам детей ужасати мечтательными страхами”. Мы знаем теперь, что первое появление Сильвестра относится не к 1547, а к 1541 году, но все же психологическая правда соблюдена в рассказе Курбского. В знаменательный и страшный день, когда “не было правительства”, а царь, растерявшись, не знал, что предпринять, – Сильвестр мог принять на себя роль древнего пророка, посланца Божия, и ужаснуть царя, истолковавши, что пожар московский – наказание за его грехи и распутство. Как бы то ни было, на целых 6 – 7 лет Сильвестру удалось овладеть умом и воображением Иоанна, действуя на него страхом. В отношении к Иоанну он был магнетизером, – гипнотизером, сказали бы мы. Ему удалось внушить царю ту мысль, что один он слаб и беспомощен и что, лишь слушая благие советы, может он рассчитывать на долголетнее и беспечное царствование. Действовал ли Сильвестр сам от себя или, как выражается господин Михайловский, он был лишь точкой приложения коллективной силы – силы “избранной рады” – мы не знаем. Но это безразлично: во всей определенности выступает перед нами тот лишь факт, что Иоанн действительно подчинился Сильвестру и что страх, мистический даже страх, внушаемый царю, играл тут большую, быть может, даже первенствующую роль...

Эпизод удивительный!.. чудо, как выражается Карамзин, и что другое он мог сказать в 20-х годах? Едва ли и современная психология возьмется разъяснить это “чудо” во всех его подробностях, но самый факт возможности подчинения слабовольного человеку сильному волей и убеждением она согласится признать как естественный и часто повторяющийся. Главное, заметим, что Иоанн растерялся, утерял советников своих Глинских, и почва для новой ферулы была расчищена. А ферула была нужна ему, и он охотно подчинялся ей, пока не замечал. Позволю себе по этому поводу небольшое отступление в область психологии: “Слабая воля инстинктивно ищет руководительства, боясь ответственности за поступки свои и тяготясь этой ответственностью. Она соглашается подчиняться другой, более сильной, и вместе с тем постоянно протестует против этого подчинения. Тщеславие и претензия на полную самостоятельность являются неотъемлемыми признаками слабоволия, оттого-то всегда им легче управлять физиологически, чем психологически, т. е. путем внушения, но не убеждения. Нужен, словом, элемент непонятного для объекта влияния; иначе тщеславие немедленно возмутится и, как чувство наиболее близкое к рефлексу, проявится в какой-нибудь резкой вспышке, тем более резкой, чем сильнее была предшествующая кабала. Мы знаем, что загипнотизированный субъект всегда боится того, кто загипнотизировал его, и всегда борется с ним, даже ненавидит, но подчиняется. Гипнотизер внушает страх, и в этом страхе его сила”. Мы сейчас увидим, как это психологическое соображение подходит к характеру отношений Грозного и Сильвестра. Разница будет лишь в степени, но степень сама по себе вещь второстепенная.

Благодаря вмешательству Сильвестра и близких ему порядок был скоро восстановлен. Народ успокоился, Грозный как бы переродился. “Государь изъявил попечительность отца о бедных, о чем накануне он и не думал совсем. Были приняты меры, чтобы никто не остался без крова и хлеба. Виновники бунта наказаны не были; сам царь, “умиленный”, чтобы торжественно утвердить перемену в правлении, уединился на несколько дней для поста и молитвы. Он созвал святителей, каялся в грехах своих и, успокоенный духовенством в делах совести, причастился Святых Тайн. Мало того: было приказано, чтобы со всех городов России прислали в Москву людей выборных, всякого чина и собрания, для важного дела государственного”.

“Они собрались – и в день Воскресный, после Обедни, Царь вышел из Кремля с Духовенством, с Крестами, с Боярами, с дружиною воинскою, на лобное место, где народ стоял в глубоком молчании. Отслужили молебен. Иоанн обратился к Митрополиту и сказал: “Снятый Владыко! знаю усердие твое ко благу и любовь к отечеству: будь же мне поборником в моих намерениях. Рано Бог лишил меня отца и матери, а Вельможи не радели о мне: хотели быть самовластными; моим именем похитили саны и чести, богатели, неправдою теснили народ – и никто не претил им. В жалком детстве своем я казался глухим и немым: не внимал стенанию бедных, и не было обличения в устах моих! Вы, вы делали, что хотели, злые крамольники, судии неправедные! Какой ответ дадите нам ныне? Сколько слез, сколько крови от вас пролилося? Я чист от сея крови! А вы ждите суда Небесного!”... Тут Государь поклонился на все стороны и продолжал: “Люди Божии и нам Богом дарованные! молю вашу веру к Нему и любовь ко мне: будьте великодушны! Нельзя исправить минувшего зла: могу только впредь спасать вас от подобных притеснений и грабительств. Забудьте, чего уже нет и не будет! Оставьте ненависть, вражду; соединимся все любовию Христианскою. Отныне я судия “ваш и защитник”. – В тот же день он поручил Адашеву принимать челобитные от бедных, сирот, обиженных, и сказал ему торжественно: “Алексий! ты не знатен и не богат, но добродетелен. Ставлю тебя на место высокое, не по твоему желанию, но в помощь душе моей, которая стремится к таким людям, да утолите ее скорбь о несчастных, коих судьба мне вверена Богом! Не бойся ни сильных, ни славных, когда они, похитив честь, беззаконствуют. Да не обманут тебя и ложные слезы бедного, когда он в зависти клевещет на богатого! Все рачительно испытывай и доноси мне истину, страшася единственно суда Божия”.

Жизнь двора резко переменилась. Замолкли шуты и льстецы. Опираясь на избранную раду и подчиняясь ей, Иоанн водворял порядок в своем царстве. Опять мы не знаем, из кого, собственно, состояла избранная рада; доверяясь же Курбскому, можем сказать, что во главе ее стояли Сильвестр и Адашев, принявшие в свой союз не только митрополита, но и много других мужей опытных и добродетельных. Избранная рада, вероятно, и управляла государством. Почему же не сам Иоанн?

Прежде всего спросим себя, где мог он научиться делам правления? Ему было только 17 лет, и раньше государственными делами он никогда не занимался. Почему было знать ему, что там-то худо, там-то следует исправить? Когда, по старорусской привычке, в предшествующий период к нему являлись с жалобами и просьбами, он сердился, выходил из себя и страшно наказывал дерзновенных, осмелившихся обращаться к нему лично. Допустить, что он вдруг, по наитию, постиг все тайны управления государством, – дело мудреное и маловероятное, тем более что и впоследствии Иоанн особой прозорливостью не отличался, а действовал наугад; нельзя одинаково приписывать слишком большую роль и Анастасии. Имя ее Карамзин постоянно украшает эпитетом добродетельной. Но между добродетелью личной, выражавшейся в том, что царица раздавала милостыню, разъезжала по монастырям и усердно молилась мощам и святителям, и добродетелью государственной как заботе о благе общем, как защите интересов меньшего и униженного – разница немалая. Предположить в московской боярышне государственную мудрость – значит сделать вещь очень рискованную. Самое же важное то, что до появления на сцену Сильвестра и избранной рады Анастасия ровно никакой роли не играла. Ни ее благочестие, ни ее добродетель не оказывали на Грозного ни малейшего влияния, и началось-то оно вместе с влиянием избранной рады. Это слишком существенный факт, чтобы упускать его из виду.

Поэтому, не опасаясь крупной исторической ошибки, можем сказать, что тринадцать лет царствования Иоанна (1547 – 1560) носят лишь имя его.

Что же сделала избранная рада?

Отмечаю кротость правления, мир и любовь среди царского семейства. Женив брата своего Юрия, царь избрал супругу и для Владимира Старицкого; жил с первым в одном дворце; ласкал, чтил обоих; присоединяя имена их к своему, в государственных делах писал: “Мы уложили с братьями и боярами”. В 1550 году вышел “Судебник”, вторая “Русская правда”, вторая полная система наших древних законов. Но особенно характерно обуздание местничества. Мы знаем, что во вторую половину своего царствования Иоанн не только не обуздал местничества, но с удивительным хладнокровием, так противоречившим его обычной раздражительности, разбирался в местнических спорах и дрязгах своих слуг, как бы даже покровительствуя и питая вниманием своим эти споры и дрязги. Но подчиняясь раде, государь запретил детям боярским и княжатам считаться родом с воеводами, ввел и другие ограничения, прокладывая таким образом дорогу великой, хотя и единственной реформе сына своего Федора, совершенно упразднившего местничество. В 1551 году обратили внимание и на дела духовные.

“Одобрив Судебник, Иоанн назначил быть в Москве Собору слуг Божьих, и 23 Февраля дворец Кремлевский наполнился знаменитейшими мужами Русского Царства, духовными и мирскими. Митрополит, девять Святителей, все Архимандриты, Игумены, Бояре, сановники первостепенные сидели в молчании, устремив взор на Царя-юношу, который говорил им о возвышении и падении Царства от мудрости или буйства властей, от благих или злых обычаев народных; описал все претерпенное вдовствующею Россиею во дни его сиротства и юности, сперва невинной, а после развратной, упомянул о слезной кончине дядей своих, о беспорядках Вельмож, коих худые примеры испортили в нем сердце, но повторил, что все минувшее предано им забвению. Тут Иоанн изобразил бедствие Москвы, обращенной в пепел, и мятеж народа. “Тогда, – сказал он, – ужаснулась душа моя и кости во мне затрепетали; дух мой смирился, сердце умилилось. Теперь ненавижу зло и люблю добродетель. От вас требую ревностного наставления, Пастыри Христиан, учители Царей и Вельмож, достойные Святители Церкви! Не щадите меня в преступлениях; смело упрекайте мою слабость; гремите Словом Божиим, да жива будет душа моя”. Далее, Царь предложил Святителям Судебник на рассмотрение, и Грамоты уставные, по коим во всех городах и волостях надлежало избрать Старост и Целовальников или Присяжных, чтобы они судили дела вместе с Наместниками или с их Тиунами, как дотоле было в одном Новгороде и Пскове; а Сотские и Пятидесятники, также избираемые общею доверенностью, долженствовали заниматься земскою неправою, дабы чиновники Царские не могли действовать самовластно и народ не был безгласным. – Собор утвердил все новые, мудрые постановления Иоанновы”.

“Но сим не кончилось его действие: Государь, устроив Державу, предложил Святителям устроить Церковь: исправить не только обряды ее, книги, искажаемые писцами-невеждами, но и самые нравы Духовенства в пример мирянам; учением образовать достойных служителей Алтаря; уставить правила благочиния, которое должно быть соблюдаемо в храмах Божиих; искоренить соблазн в монастырях, очистить Христианство Российское от всех остатков древнего язычества, и прочее. Сам Иоанн именно означил все более или менее разные предметы для внимания Отцов Собора, который назвали Стоглавым по числу законных статей, им изданных. Одним из полезнейших действий оного было заведение училищ в Москве и в других городах. Запретили затем тщеславным строить без всякой нужды новые церкви, а бродягам-тунеядцам келий в лесах и в пустынях; запретили также, исполняя волю Государя, Епископам и монастырям покупать вотчины без ведома и согласия Царского, ибо Государь благоразумно предвидел, что они могли бы сею куплею присвоить себе, наконец, большую часть недвижимых имений в России, ко вреду общества и собственной их нравственности. Одним словом, сей достопамятный Собор, по важности его предмета, знаменитее всех иных, бывших в Киеве, Владимире и Москве”.

Были попытки “просветить Русь” западным образованием; хотели вывезти из Европы ремесленников, художников, аптекарей, типографов, – даже богословов. Отчасти исполнился и этот план.

Но главное событие – это поход на Казань. Казань к этому времени, как и другие татарские ханства, обратилась в настоящее разбойничье гнездо, постоянно тревожившее Русь своими набегами. Победы над разбойничьими шайками и отрядами мало помогли делу: надо было искоренить зло в самом корне. Не буду рассказывать подробно всей истории завоевания Казани: несомненно, что велось дело тонко и проницательно. Вмешательство во внутренние смуты казанцев, основание Свияжска, благовременность выбранного для решительного нападения момента – все говорит нам об участии в правлении людей опытных и осторожных. Перехожу прямо к решительному моменту, потому что описание его ясно покажет, как мало значила личная воля Иоанна и как многое совершалось даже наперекор ей. Несомненно прежде всего, что царь сам не хотел встать во главе войска и покинуть Анастасию, беременную в первый раз, в Москве. Он сам говорит, что его принудили, и 16 июня государь простился с супругою, а 3 июля все войско двинулось из Коломны. Надо заметить, что царь проявлял большую деятельность, постоянно говорил речи, умиротворял беспокойный дух войска и т. д. 19 августа русские увидели перед собою Казань и стали в шести верстах от нее на гладких, веселых лугах, которые, “подобно зеленому лугу”, расстилались между Волгою и горою, где стояла крепость с каменными палатами и дворцами. При самой осаде никакого геройства Иоанн не выказал – единственный факт, любопытный для нас во всей этой истории. Напротив даже, он проявлял малодушие, и позднейшие его письма доказывают, как неприятно было ему пребывание под Казанью и как глубоко засело в душе его это неприятное чувство, но он на время как бы отрешился от себя и действовал по чужим указаниям.

Любопытен маленький эпизод, передаваемый Курбским и относящийся к последнему моменту взятия осажденного города:

“...Казанцы воспользовались утомлением наших воинов, верных чести и доблести: ударили сильно и потеснили их, к ужасу грабителей, которые все немедленно обратились в бегство, метались чрез стену и вопили: секут! секут! Государь увидел сие общее смятение; изменился в лице и думал, что казанцы выгнали все наше войско из города. С ним были великие Синклиты, мужи века отцев наших, поседевшие в добродетелях и в ратном искусстве: они дали совет Государю, и Государь явил великодушно: взял Святую хоругвь и стал пред Царскими воротами, чтобы удержать бегущих. Половина отборной двадцатитысячной дружины его сошла с коней и ринулась в город; а с нею и вельможные старцы, рядом с их юными сыновьями. Сие свежее, бодрое войско, в светлых доспехах, в блестящих шлемах, как буря нагрянуло на татар: они не могли долго противиться, крепко сомкнулись и в порядке отступали до высоких каменных мечетей”.

Зато во всех парадных и торжественных случаях Иоанн держал себя с полным сознанием царского достоинства, выказывая в то же время особую почтительность к церкви и религии:

“В то же время проявлял он кротость к пленным и побежденным. По взятии города Князь Палецкий представил ему Едигера; без всякого гнева и с видом кротости Иоанн сказал: “Несчастный! разве ты не знал могущества России и лукавства казанцев?” Едигер, ободренный тихостию Государя, преклонил колена, изъявлял раскаяние, требовал милости. Иоанн простил его и с любовию обнял брата, Князя Владимира Андреевича, Шиг-Алея, Вельмож; ответствовал на их усердные поздравления ласково и смиренно; всю славу отдавал Богу, им и воинству; послал Бояр и ближних людей во все дружины с хвалою и с милостивым словом; велел очистить в городе одну улицу от ворот Муралеевых ко Двору Царскому и въехал в Казань: пред ним Воеводы, Дворяне и Духовник его с крестом; за ним Князь Владимир Андреевич и Шиг-Алей. У ворот стояло множество освобожденных россиян, бывших пленниками в Казани; увидев Государя, они пали на землю и с радостными слезами взывали: “Избавитель! ты вывел нас из Ада! Для нас, бедных, сирых, не щадил головы своей!” Государь приказал отвести их в стан и питать от стола Царского; ехал сквозь ряды складенных тел и плакал”.

После взятия Казани Иоанн, следуя советам братьев царицы, поспешил отправиться в Москву. Отмечаю этот факт потому, что в нем впервые проявилось столкновение Иоанна с избранной радой, или мудрейшими, как выражается Курбский. Эти последние хотели замедлить отъезд царя, но он поступил наперекор им и даже самолично отправил конницу назад в Москву по такой скверной дороге, что большая часть ее погибла в пути. Успех вскружил голову Иоанну, и он стал понемногу возвращать себе прежнюю самостоятельность. На самом деле торжество его было велико и счастье во всем шло ему навстречу. Казань была взята, родился сын наследник, москвичи устроили торжественную и сердечную встречу:

“Приближаясь к любезной ему столице, царь увидел на берегу Яузы бесчисленное множество народа, так что на пространстве шести верст, от реки до посада, оставался только самый тесный путь для Государя и дружины его. Сею улицею, между тысячами Московских граждан, ехал Иоанн, кланяясь на обе стороны, а народ, целуя ноги, руки его, восклицал непрестанно: “многая лета Царю благочестивому, победителю варваров, избавителю Христиан!”

Больше даже:

“Вся Россия была в неописанном волнении радости. Везде в отверстых храмах благодарили Небо и Царя; отовсюду спешили усердные подданные видеть лицо Иоанна; говорили единственно о великом деле его, о преодоленных трудностях похода, усилиях, хитростях осады, о злобном ожесточении казанцев, о блистательном мужестве россиян, и возвышались сердцем, повторяя: “мы завоевали Царство! что скажут в свете?”

Интересный психологический феномен о влиянии Сильвестра и рады на Грозного заслуживает более подробного рассмотрения: первая эффектная сцена встречи Сильвестра с царем являлась как бы программой дальнейшего. Курбский говорит об “ужасании”, сам Иоанн сознается, что его захватили врасплох в минуту страха, навеянного пожаром. В речи 1551 года, обращаясь к духовенству, он говорит: “От сего убо (т. е. пожара) вниде страх в душу мою и припадох к твоему (митрополита) первосвятительству и ко всем еже с тобою Святителям, с истинным покаянием прося прощения еже зло содеях”. Воспользовавшись этим первым удобным моментом, избранная среда, действуя через посредство Сильвестра, а может быть, и Адашева как лица приближенного, распоряжалась в дальнейшем очень умно. Она постаралась забрать Иоанна исключительно в свои руки, тщательно оберегая его от всякого постороннего, нежелательного для себя, влияния. В доказательство этого можно привести известный эпизод из поездки Иоанна по монастырям уже после возвращения в Москву из-под Казани. Привожу документальный рассказ Карамзина:

“Исполняя обет, данный им в болезни, Иоанн объявил намерение ехать в монастырь Св. Кирилла Белозерского вместе с Царицею и сыном. Сие отдаленное путешествие казалось некоторым из его ближних советников неблагоразумным: представляли ему, что он еще не совсем укрепился в силах; что дорога может быть вредна и для младенца Димитрия; что важные дела, в особенности бунты Казанские, требуют его присутствия в столице. Государь не слушал сих представлений и поехал сперва в Обитель Св. Сергия. Там, в старости, тишине и молитве жил славный Максим Грек. Царь посетил келью сего добродетельного мужа, который, беседуя с ним, начал говорить об его путешествии. “Государь! – сказал Максим, вероятно по внушению Иоанновых советников, – пристойно ли тебе скитаться по дальним монастырям с юною супругою и с младенцем? Обеты неблагоразумные угодны ли Богу? Вездесущего не должно искать только в пустынях: весь мир исполнен Его. Если желаешь изъявить ревностную признательность к Небесной благости, то благотвори на престоле. Завоевание Казанского Царства, счастливое для России, было гибелью для многих Христиан; вдовы, сироты, матери избиенных льют слезы: утешь их своею милостию. Вот дело Царское!” Иоанн не хотел отменить своего намерения. Тогда Максим, как уверяют, велел сказать ему чрез Алексея Адашева и Князя Курбского, что Царевич Димитрий будет жертвою его упрямства. Иоанн не испугался пророчества: поехал в Дмитров, в Песношский Николаевский монастырь, оттуда на судах реками Яхромою, Дубною, Волгою, Шексною в Обитель Св. Кирилла, и возвратился чрез Ярославль и Ростов в Москву без сына; предсказание Максимове сбылося: Димитрий скончался в дороге. Но важнейшим обстоятельством сего так называемого Кириловского езда было Иоанново свидание в монастыре Песношском, на берегу Яхромы, с бывшим Коломенским Епископом Вассианом, который пользовался некогда особенною милостию Великого Князя Василия, но в Боярское правление лишился Епархии за свое лукавство и жестокосердие. Маститая старость не смягчила в нем души: склоняясь к могиле, он еще питал мирские страсти в груди, злобу, ненависть к Боярам. Иоанн желал лично узнать человека, заслужившего доверенность его родителя: говорил с ним о временах Василия и требовал у него совета, как лучше править государством. Вассиан ответствовал ему на ухо: “Если хочешь быть истинным Самодержцем, то не имей советников мудрее себя; держись правила, что ты должен учить, а не учиться; повелевать, а не слушаться. Тогда будешь тверд на Царстве и грозою Вельмож. Советник мудрейший Государя неминуемо овладеет им”. Сии ядовитые слова проникли в глубину Иоаннова сердца. Схватив и поцеловав Вассианову руку, он с живостию сказал: “Сам отец мой не дал бы мне лучшего совета!”

Рада прекрасно знала, какой совет мог дать бывший епископ Вассиан, этот безусловный защитник абсолютной светской власти, и, как мы видим, употребила все зависящие от нее средства, чтобы предотвратить встречу. Убеждение не подействовало, прибегли к угрозам и пророчеству. В роли пророка выступает Максим Грек, все равно как в Воробьевском дворце выступает Сильвестр. Хотели подействовать на суеверие Иоанна и возбудить в нем страх, предсказывая смерть единственного сына наследника. Но теперь уже эти меры не удавались, как раньше: Царь и так сознавал зависимость свою.

Но долгое время его держали в полном повиновении, унизительном даже для взрослого человека. Сильвестр вмешивался во все мелочи царского обихода, в супружеские отношения и прочее. Быть может, только при постоянной и строгой дисциплине можно было сдерживать необузданную натуру Иоанна. Об этой строгой дисциплине одинаково говорят нам и Курбский, и сам царь:

“Повелевающе тебе, – пишет Курбский о Сильвестре Иоанну, – в меру ясти и пити и со Царицею жити”. Любопытно и самоличное признание Царя. Он говорит:

“Ради спасения души моей, – пишет Царь, – приближил я к себе Иерея Сильвестра, надееся, что он по своему сану и разуму будет мне споспешником во благе; но сей лукавый лицемер, обольстив меня сладкоречием, думал единственно о мирской власти и сдружился с Адашевым, чтобы управлять Царством без Царя, ими презираемого. Они снова вселили дух своевольства в Бояр; раздали единомышленникам города и волости; сажали, кого хотели, в Думу; заняли все места своими угодниками. Я был невольником на троне. Могу ли описать претерпенное мною в сии дни уничижения и стыда? Как пленника влекут Царя с горстию воинов сквозь опасную землю неприятельскую (Казанскую) и не щадят ни здравия, ни жизни его; вымышляют детские страшила, чтобы привести в ужас мою душу; велят мне быть выше естества человеческого, запрещают ездить по святым Обителям, не дозволяют карать немцев... К сим беззакониям присоединяется измена: когда я страдал в тяжкой болезни, они, забыв верность и клятву, в упоении самовластия хотели, мимо сына моего, взять себе иного Царя, и не тронутые, не исправленные нашим великодушием, в жестокости сердец своих чем платили нам за оное? Новыми оскорблениями: ненавидели, злословили Царицу Анастасию и во всем доброхотствовали Князю Владимиру Андреевичу. И так удивительно ли, что я решился наконец не быть младенцем в летах мужества и свергнуть иго, возложенное на Царство лукавым Попом и неблагодарным слугою Алексием?” и прочее.

“Нам же, как младенцам пребывающим”, – говорит Иоанн о своем детстве. Дело, очевидно, доходило до полного и мелочного даже контроля над каждым шагом царя. Ему не позволяли разъезжать по монастырям, до чего он был большой охотник, не позволяли лечиться без нужды, требовали, чтоб он ел и пил в меру. Свою покорность Иоанн объясняет впоследствии “младенческим разумом своим” и прибавляет, что его постоянно пугали. “Не считай меня больше, – пишет он Курбскому, – младенцем по разуму, как выставляли меня Сильвестр и Адашев, и не думай, что можно устрашить меня детскими страхами, как прежде”. Образчик этих “детских страхов” мы уже видели, передавая угрозу Максима Грека.

Если же сам Иоанн так откровенно говорит о своем полном подчинении Сильвестру и Адашеву и даже логически разъясняет это, указывая на “детские стращанья”, – то нам-то зачем оспаривать это и защищать его самостоятельность?

Успех под Казанью вскружил Иоанну голову, и, опираясь на него, он стал постепенно освобождаться от зависимости в своих отношениях к избранной раде. Вернулся он в Москву раньше, чем ему советовали, конницу отправил по собственному усмотрению и такой дорогою, что большая часть ее погибла в пустыне, и т. д. Но сразу сбросить с себя иго он не решался: слишком много было в нем трусости, слишком велико влияние приближенных. Зависимые отношения продолжаются еще, как мы сейчас увидим, целых семь лет.

Важнейшим эпизодом этого периода была болезнь царя. Простудившись как-то, он занемог сильною горячкою, так что двор, Москва и Россия в одно время узнали о его болезни и невозможности выздоровления. Иоанн был в памяти. Царский дьяк Михайлов, подойдя к постели, сказал ему, что время подумать о духовной. Иоанн велел написать завещание, в котором объявил сына своего Димитрия наследником престола. Бумагу приготовили и затем утвердили ее присягою всех знатнейших сановников. Их собрали в царской столовой комнате. Неожиданно, однако, начался спор, шум, мятеж. Многие отказывались присягать и, между прочим, князь Владимир Андреевич. Иоанн позвал к себе ослушных бояр и спросил у них: “Кого же думаете избрать в цари, отказываясь целовать крест на имя моего сына?.. Не имею сил говорить много – но Димитрий и в колыбели есть для вас самодержец законный... Если не имеете совести, будете отвечать Богу”. Бояре, однако, не укротились, и отец Адашева откровенно сказал царю:

“Тебе, Государю, и сыну твоему мы усердствуем повиноваться, но не Захарьиным-Юрьевым, которые, без сомнения, будут властвовать в России именем младенца бессловесного. Вот что страшит нас! А мы, до твоего возраста, уже испили всю чашу бедствий от Боярского правления”. Иоанн безмолвствовал в изнеможении.

Бояре вели себя безобразно: бранились, чуть не дрались даже в комнате больного, забывая не только о почтительности царю, но и простом уважении к человеку. Истощая последние силы, государь хотел видеть князя Владимира и так называемою целовальною запискою обязать его к верности. Князь отказался. С удивительной кротостью царь сказал ему: “Вижу твое намерение. Бойся Всевышнего”, а боярам, давшим клятву: “Я слабею, оставьте меня и действуйте по долгу чести”. Сильвестр, заметим, был на стороне Владимира. На следующий день государь вторично созвал вельмож и сказал им:

“В последний раз требую от вас присяги. Целуйте крест пред моими ближними Боярами, Князьями Мстиславским и Воротынским: я не в силах быть того свидетелем. А вы, уже давшие клятву умереть за меня и за сына моего, вспомните оную, когда меня не будет; не допустите вероломных извести Царевича; спасите его, бегите с ним в чужую землю, куда Бог укажет вам путь!.. А вы, Захарьины, чего ужасаетесь? Поздно щадить вам мятежных Бояр: они не пощадят вас: вы будете первыми мертвецами. Итак, явите мужество; умрите великодушно за моего сына и за мать его; не дайте жены моей на поругание изменникам!”

Волю царя исполнили, многие, однако, нехотя, рассчитывая при первой же возможности отказаться от присяги и поступить по-своему. Но неожиданно для всех Иоанн выздоровел.

Несомненно, что рассказанный здесь эпизод произвел на него сильное впечатление, которого он не мог забыть всю жизнь. Он увидел явное непослушание, ненависть к ослушникам глубоко запала в его душу, и впоследствии он страшно отомстил им.

Но можно ли толковать этот эпизод как стремление бояр к самовластию? Казалось, малолетство Димитрия обещало им полную свободу действий, но они сами отказываются от такой перспективы и хотят присягать Владимиру как самодержцу. Ослушание с их стороны было, но не было измены, которую хотел видеть Иоанн. Ни об ограничении царской власти, ни о какой бы то ни было конституции, хотя самой незначительной, бояре не мечтали. Причиной этого было не только их малое политическое развитие, но и – что еще важнее – полное отсутствие какого бы то ни было единства в их среде.

Каждый действовал за себя: одни боялись господства Захарьиных, другие по самолюбию не хотели подчиниться им. В общем, боярство XVI века представляется нам средой в значительной степени разъединенной, неспособной ни к дружному натиску, ни к дружной защите. Управлять этой средой было очень нетрудно, особенно при помощи знаменитого древнеримского принципа “divide et impera”[1]. Разумеется, были и выдающиеся умы с широким политическим горизонтом и героические характеры, но тона они не задавали. Боярство резко и заметно, не теряя, так сказать, ни одного дня, переходило на положение придворной аристократии и гораздо больше занималось своими местническими спорами и тяжбами, чем конституционными проектами или мятежами и изменами.

Как бы то ни было, болезнь и сцена, разыгравшаяся у его постели, произвели на Иоанна сильное впечатление. Здесь он убедился, что ему, хотя бы умирающему, могут оказать явное противоречие. Это навело его и на другие размышления, в результате которых он стал сознавать свою зависимость от советников и тяготиться ею. Он находил уже удовольствие не соглашаться с ними, делать по-своему. Описанное выше свидание с Вассианом было новым определяющим моментом в том же направлении. Но явно он долгое время не изменялся: влияние окружающих на слабую волю было слишком сильно, чтобы можно было сразу отделаться от него.

Как затем были усмирены казанские мятежи и присоединено царство Астраханское, рассказывать не буду: это общеизвестно. Пропускаю дела крымские и шведские как малохарактерные для биографии, тем более что вопрос о личной инициативе царя за все это время исторически неразрешим. Гораздо важнее, что начиналась Ливонская война.

Известно, что историки толкуют ее очень различно. Для многих желание Иоанна завоевать Ливонию, разгромить впоследствии Литву и Польшу, занять самому польский престол является доказательством его великой государственной мудрости. В деле сближения России и Европы в нем видят предшественника Петра. Я уже упоминал выше о столкновении с ливонским орденом, не желавшим пропустить в Россию художников и ремесленников из-за границы. По этому поводу орденские чиновники писали императору:

“Уже Россия так опасна, что все Христианские соседственные Государи уклоняют главу пред ее Венценосцем, юным, деятельным, властолюбивым, и молят его о мире. Благоразумно ли будет умножать силы природного врага нашего сообщением ему искусств и снарядов воинских? Если откроем свободный путь в Москву для ремесленников и художников, то под сим именем устремится туда множество людей, принадлежащих к злым Сектам Анабаптистов, Сакраментистов и других, гонимых в Немецкой земле: они будут самыми ревностными слугами Царя. Нет сомнения, что он замышляет овладеть Ливониею и Балтийским морем, дабы тем удобнее покорить все окрестные земли: Литву, Польшу, Пруссию, Швецию”.

Основываясь на этом, историки и приписывают Иоанну важнейшие, по выражению Карамзина, планы. Однако уже сам Карамзин не решается присоединиться к такому мнению и лишь упоминает о нем. Вопрос опять очень трудный. Действовал ли Иоанн по гениально задуманному плану или по капризу? С точки зрения психологической, последнее вероятнее, и вот почему. Нигде и ни в чем не видно, чтобы Иоанн вообще намеревался, как Петр Великий, переделать Россию по западному образцу. Его идеалом была скорее азиатская деспотия или Византийская империя, но никак не западноевропейское государство. Правда, Европы он не чуждался, но можно ли утверждать, что он ценил ее или преклонялся перед ней, как его славный преемник? Он сносился с Австрией, с Англией и прочими, но эти сношения имели по преимуществу характер личный, а не государственный. Так, например, английская торговля служила лишь к выгоде двора, посольства к Елизавете имели свою особенную, специальную цель – найти убежище в Англии на случай мятежа. В Австрии царь искал себе невесту, чтобы, породнившись с правящим домом, еще возвыситься над земнородными. И так далее. С капризной, полной противоречий и непоследовательности натурой Иоанна просто не мирится такой дальновидный план, предвосхитивший на целый век замыслы Петра Великого. Если это правда, то Иоанн не просто уже гений, а прозорливец, не имеющий себе равного в истории. До Петра были и Алексей Михайлович, и царевна Софья. Иоанн же мысль о сближении с Европой должен был создать, так сказать, из ничего – предположение, которое не может не показаться невероятным для всякого мало-мальски знакомого с историей. Если бы у меня было больше времени и места, я показал бы читателю, как стихийно и незаметно втянулся Иоанн в войну, принесшую ему столько бед. Здесь же ограничусь лишь указанием на то, что, думая о завоеваниях, о победах и прочем, думая о том, как бы унизить врагов своих, сам Иоанн нигде и никогда не упоминает о приписываемых ему замыслах. Очевидно, он не сознавал их. Начал же войну он, по всей вероятности, по духу противоречия. Рада требовала уничтожения разбойничьего гнезда, но царь, начинавший уже находить удовольствие в непослушании и противоречии, избрал войну Ливонскую. Это было в 1558 году, и первые три года, благодаря мужеству воевод, прекрасной сравнительно организации войска, наши дела шли как нельзя более успешно.

“В то время, – рассказывает Карамзин, – как сильная рука Иоаннова давила слабую Ливонию, Небо готовило ужасную перемену в судьбе его и России”.

“Тринадцать лет он наслаждался полным счастием семейным, основанным на любви к супруге нежной и добродетельной. Анастасия еще родила сына, Феодора, и дочь Евдокию, цвела юностию и здравием, но в июле 1560 года занемогла тяжкою болезнию, умноженною испугом. В сухое время, при сильном ветре, загорелся Арбат; тучи дыма с пылающими головнями неслись к Кремлю. Государь вывез больную Анастасию в село Коломенское; сам тушил огонь, подвергался величайшей опасности: стоял против ветра, осыпаемый искрами, и своею неустрашимостью возбудил такое рвение в знатных чиновниках, что Дворяне и Бояре кидались в пламя, ломали здания, носили воду, лазили по кровлям. Сей пожар несколько раз возобновлялся и стоил битвы: многие люди лишились жизни или остались изувеченными. Царице от страха и беспокойства сделалось хуже. Искусство медиков не имело успеха, и, к отчаянию супруга, Анастасия 7 августа, в пятом часу дня, преставилась...”

“Иоанн шел за гробом; братья: Князья Юрий, Владимир Андреевич и юный Царь Казанский, Александр, вели его под руки. Он стенал и рвался; один Митрополит, сам обливаясь слезами, дерзал напоминать ему о твердости Христианина... Но еще не знали,что Анастасия унесла с собою в могилу!..”

“Здесь конец счастливых дней Иоанна и России: ибо он лишился не только супруги, но и добродетели...”

Данный текст является ознакомительным фрагментом.