Часть 8. На пенсии

Часть 8. На пенсии

Путь, нами избранный, был нелегок, мы шли… Я дошел не до цели, а до того места, где дороги идут под гору, и невольно ищу твоей руки, чтобы вместе выйти, и пожать ее, и сказать, грустно улыбаясь: «Вот и все!»

А. И. Герцен

Папа в отставке: генерал-майор, народный врач, профессор. – Организация юбилейных болгаро-советских сессий. – Книги. – Сценарий фильма. – Пироговские мероприятия и маршруты. – Открытие парка-музея Пирогова под Плевной. – Семья брата Володи. – Беда с мамой. – 1970-е годы: уход из жизни родственников в Советском Союзе и Болгарии.

«…В конце 1972-го я вышел в отставку, став генерал-майором болгарской армии, профессором и народным врачом. У меня было уже 150 научных работ и полсотни учеников – профессоров, доцентов, старших научных сотрудников, кандидатов и докторов наук».

Я так привыкла видеть папу всегда занятым делом, что в голову не приходит: как это он на пенсии? Как же он будет жить без работы?

– С ужасом думаю, – говорила мама, – что папу выведут на пенсию. Он ведь не может без работы. Его это погубит.

Папа тогда был еще крепким, стариком так и не стал, хотя спустя всего полгода ему должно было исполниться 70 лет. Он выходил по утрам в генеральской шинели или, чаще, в коричневом тяжелом драповом пальто, в коричневой же шляпе. Мама провожала его, стоя на балконе или глядя из окна своей комнаты. Он легко пересекал улицу, срезая угол, спешил на трамвай, подергивая в нетерпении или для придания решительности и бодрости, левым плечом.

– Ты знаешь, – говорила мама, – если папа что-то решил, то сделает. Не посмотрит ни на какие препятствия. Ему буду отказывать – он будет выходить в дверь и возвращаться через окно.

В голосе мамы чуть заметная гордость и удивление. «Как это неинтеллигентно», – думала я.

Начиналось время, наполненное огромной работой, ее размах, масштаб я смогла оценить только теперь, при сборе материалов для этой книги. Как же много сделал в это десятилетие мой отец!

Началось с организации юбилейной болгаро-советской научной сессии Болгарской академии наук и Академии наук СССР. Из письма маме:

8.10.72. Здравствуй, Вера! Все время мое ушло на подготовку и проведение юбилейной сессии. Я ее придумал, другие считали, что не выйдет (инертные ученые не придут, советские не пришлют видных ученых, не отпустят космонавта и т. д.). Одна Цола Драгойчева верила. Невозможно рассказывать о процессе подготовки и проведения сессии – это вроде ходить невооруженному ночью по вражеской территории. Такое чувство бывало у меня. Зато отдохнул, когда приехали все русские – деловые, умные и скромные люди, такие, какими я их знаю. Болгарские академики и профессора, физики, руководители Союза научных работников открыто признают, что не помнят такой сессии (Большой зал Академии наук был переполнен). Задавалось много вопросов (в аудитории не было фарша из студентов). Говорят, что я – «солнце, которое осветило СНР» (Союз научных работников. – И.М.), и пр. «Хариевцы» и «насковцы» не только не пришли, но и людей не пустили, вопреки тому, что были приглашены. Космонавт (Быковский. – И.М.) очень симпатичный парень, на мой взгляд – он не менее обаятельный, чем Юрий Гагарин. Академик С. Н. Вернов хорошо знает Жоржика. Жалеет его: «Брат в Киеве умер». Значит, знает.

Дня за три до сессии у меня ночью начались сильные боли в средних пальцах правой ноги. Сильная режущая боль внезапными частыми ударами и судороги, потрясающие все тело. И сердце разрывалось, я с ума сходил. Перепробовал все лекарства, которые были у меня, – ничего не помогало. Всю ночь не мог глаз сомкнуть. Часов в 7 утра заснул. Проснулся в 9, думал позвать невропатолога, ибо на больном месте не было ни опухоли, ни красноты, ни жара, только кожа чуть бледная. Боли не стихли, но стали слабее и реже. Прочел всю медицинскую энциклопедию, даже твою хозяйственную энциклопедию. Часов в 12 позвонила Оленька (внучка, дочь Володи. – И.М.), пригласила обедать, было воскресенье. Я ей сказал, что не могу ходить. Она позвала Вову. Тот сказал, что подозревает кое-что, что могло быть у меня, и что он через час перезвонит. Он нашел очень хорошее лекарство – их аптека была дежурной. Оказывается, у меня был приступ подагры. Я каждый день ел мясо – куплю 1–2 кг, запеку и ем. Вот тебе и мясо! Теперь сижу только на молоке, масле и зелени. Напугал меня этот приступ. Но к сессии я был более-менее работоспособен.

Сессия была посвящена пятнадцатилетию эры космонавтики и 55-летию Октябрьской революции. Из короткого папиного письма видно, как это трудно – организовывать международную встречу, особенно в одиночку. Особенно когда тебя не все понимают и принимают. «Хариевцы» и «насковцы» – это папины недруги. Про Наскова я знаю только понаслышке, кажется, он был прихвостнем Хариева. Про Хариева знаю больше. Я уже писала, что в Большой советской энциклопедии в статье «Болгария» на фотографии запечатлен отряд партизан в сентябре 1944 года. В четвертом ряду крайняя справа – молодая девушка с автоматом через плечо. Это – Люба Хариева. Как она гордилась свои мужем в первые годы нашего знакомства! И красивый, и бывший партизан, и успешный в работе. Помню, как мне были близки ее слова накануне отъезда мужа (его, как когда-то папу, послали учиться в Ленинград в ВМА). Маленькая, тоненькая, почти девочка, она что-то укладывала в чемодан и плакала. Мука расставания – это было мне знакомо, как знакомо и то, что она рассказывала: «Казалось, два месяца его каникул – это много, но еще до их начала я начала плакать, предчувствуя этот день. Как быстро прошло время, опять он уезжает на год!» Мы сидели с мамой, смотрели на ее тонкие обнаженные руки, на большие черные заплаканные глаза. Нам было жаль ее.

Через год или два она скажет совсем другое: «Вера Вячеславовна, я его ненавижу. Он мне изменяет, он насмехается надо мной… Он не стыдится приводить женщин прямо к нам в дом, ложиться с ними в нашу постель, я потом стираю за ними простыни…». Она развелась с Хариевым. Потом занималась общественной работой. Мы с ней потеряли связь еще до их развода. Хариев, окончив ВМА, стал папиным начальником. Я не помню, какую должность он занимал – кажется, он руководил медицинской службой в Военном министерстве. И он стал папиным врагом.

Другое дело, в которое папа погрузился целиком, связано с именем давно забытого человека. Это был первый встреченный папой русский парень, веривший в светлое будущее, его соратник по Плевне. Прошло пятьдесят наполненных событиями лет, но папе не давала покоя мысль: погибший герой неизвестно где погребен…

В предисловии к книге «Митрофан Васильевич Шелепугин» папа пишет:

«Как скромный сотрудник Шелепугина тогда и как медицинский работник и советский воспитанник в настоящее время, считаю своим долгом преподнести свои давнишние воспоминания… сопровожденные объективными данными. Для написания книги я использовал материалы Центрального государственного исторического архива в Софии, архива ЦК Советского Красного Креста, некоторых отделов Главного архивного управления при Совете Министров СССР, архива Министерства иностранных дел [СССР], [Государственной] библиотеки [СССР] им. Ленина и др.

София, февраль 1973 г.»

Потребовалось четыре года для розыска материалов, но «полученные результаты оправдали все усилия и проделанный мною путь длиной в двенадцать тысяч километров “на земле, в небесах и на море”».

Член Центрального бюро Союза возвращения на родину (Совнарод), бывший белый офицер, Шелепугин в то время, когда папа был секретарем комсомольской организации в Плевне, преданно служил новой России. Шелепугин содействовал развалу остатков армии Врангеля и возвращению офицеров и солдат на родину. В 1922 году при участии папы Шелепугин достал и отправил в Москву архив генерала Кутепова, командующего белогвардейскими частями в Болгарии. До весны 1923 года в Советский Союз уехали более 11 000 русских эмигрантов. По этому поводу газета «Таймс» от 10 января 1923 года писала, что значительная часть белогвардейских офицеров в Болгарии стала жертвой большевистской пропаганды.

Я приведу несколько отрывков из папиной книги.

«Любимым выражением Шелепугина было: “Я уеду, когда отправлю всех”.

Шелепугин был высокого роста, синеглазый, с застенчивой располагающей улыбкой, с русыми длинными волосами, расчесанными на пробор. Выправка у него была военная, ходил очень прямо, широко шагая, быстро, размахивая руками. Когда убеждал кого-нибудь, говорил тихо, задушевно, без жестикуляции. Но если сердился, опускал голову, сосредоточенно глядел в сторону, чтобы не проблеснул гнев или несогласие в его глазах. Он появляется незаметно, тихо и начинает осторожные разговоры с отдельными белогвардейскими военными… Чтобы умами участников белой армии завладело советское сознание, необходимы были не только уравновешенность, такт, но и умение проникнуть в сердца солдатской массы…

Тихо шепчущаяся группа, сосредоточенный вид слушателей, их задушевные, тихо заданные вопросы, благодушный вид Шелепугина – вся эта встреча походила на собеседование апостола с учениками.

В то время мы считали, что работаем очень много. Но наша занятость ни в какой мере не могла сравниться с деятельностью Шелепугина. В его кипучей деятельности не было места ни для прогулок, ни для отдыха. Когда очень уставал, он выпивал бутылку водки и ложился спать. А когда просыпался, выходил во двор дома 13 на улице «Х. Димитров», где жил, набирал ведро холодной воды из колодца, погружал туда голову и после этого работал целую ночь…»

А вот незабываемая встреча с посланцем из Москвы.

«Однажды Митрофан мне сказал:

– Хочешь увидеть настоящего большевика? Только тогда мы должны переночевать в твоем доме.

…Они разговаривали, а меня била дрожь. Большевик рассказывал о трудных конспиративных условиях в Югославии, о беспокойстве, которое создают белогвардейские террористические организации в Болгарии».

Потрясение от встречи было столь сильным, что папа запомнил мельчайшие подробности – утром, когда его мать принесла горячие лепешки, гость сказал: «А это татарские лепешки, я их ел недавно в Бессарабии».

«Как-то вечером Шелепугин прибежал в партийный клуб возбужденный, позвал меня и на бегу рассказал, что, по сведениям их “разведки”, в городе находится член террористической организации, что он пытается скрыться, но мы должны его поймать. Мы бежали по темным улицам города, выбежали за город, прошли напрямик через виноградники. Быстрота, с которой двигались, большая сосредоточенность, то, с каким напряженным вниманием Митрофан всматривался в темноту, как прислушивался, – все указывало на то, что он очень заинтересован в поимке террориста. Но мы опоздали. Террорист скрылся. После этого Шелепугин ходил вооруженным, и его охраняли два человека из Совнарода, а часто и наши комсомольцы…»

Его арестовали 12 июня 1923 года, на следующий день после того, как первое антифашистское восстание было подавлено. А через три недели, 6 июля, после обеда в городе ударил набат: сообщили, что найден неопознанный труп около «Кожухарской чешмы»[27].

Шелепугин лежал лицом к земле, крови не было. Небольшие раны на ногах, возможно, от скальпеля, и шесть глубоких ножевых ран на спине. Всего 26 ножевых ранений. Его пытали, он молчал. Последний, смертоносный удар был нанесен прямо в сердце. «И до сих пор не знают точное место, где лежат его кости – где-то рядом с кладбищем».

Пятьдесят лет папа хранит в памяти все, что связано с Шелепугиным. И едва появляется возможность, при содействии советского посольства в Софии и Исполнительного комитета[28] Советского Красного Креста папа едет в родной город Шелепугина – Воронеж. Там выступает по местному телевидению, встречается с его родными и близкими. Узнает адрес двоюродной сестры в Москве, связывается с сестрой Шелепугина на Украине, с племянницей в Эстонии и с невестой в Латвии, Серафимой Евтимовной Рябовой. Папа находит фотографию, по которой заказывает скульптору памятник в Плевене, наконец, пишет и издает о нем книгу (на болгарском языке). Смутно вспоминаю, как папа был обрадован, когда ему удалось разыскать в архиве нужные документы. В частности, телеграмму протеста народного комиссара иностранных дел СССР Чичерина болгарскому министру-председателю Ал. Цанкову от 10.8.1923 года (Чичерин требовал расследования гибели М. В. Шелепугина, компенсации его родителям и пр.), обращение его заместителя Литвинова к Фр. Нансену[29], ответ Нансена, заявление арестованного М. В. Шелепугина в Плевенской окружной прокуратуре от 3.7.1923 года, рапорт полномочного представителя Советского Красного Креста в Болгарии от 9.9.1923 года. Он выявил и статью «К убийству Шелепугина» в газете «Новая Россия», а также некролог в газете «Воронежская коммуна». Именно после этого в 1972 года удалось получить согласие Советского правительства на создание памятника.

Из письма маме:

20 ноября 1973 г… В Плевене сделали очень хороший скверик для бюстапамятника Шелепугина. После открытия его плевенские комсомольцы каждый вечер в течение целого месяца стихийно группами ходили смотреть его…

Тогда же папа издал книжку – «Миссия Советского Красного Креста в капиталистической Болгарии». Видимо, собирая материалы для книжки о Шелепугине, папа натолкнулся и на другие интересные факты.

В это время родители уже жили на улице Галичица в девятиэтажном доме, мама была счастлива. Они переехали в 1966 году, когда хозяйка наконец смогла по суду выселить их из своего дома на Мосуле, где они прожили 20 лет. Папа купил небольшую квартиру; выбирая этаж – пятый, он руководствовался только возможностью любоваться прекрасным видом из окон.

– Для папы, ты знаешь, – говорила мама, – самое главное – вид.

Родители тогда еще были крепкие, мама не могла ожидать, что именно пять этажей, сто ступенек, окажутся для нее роковыми.

А вид действительно был прекрасен – на Витошу и на ее предгорья. По вечерам подножие Витоши усеивалось огоньками дач и сел, и мой сын Сережа, потрясенный в детстве моими рассказами про вулканы и картиной «Гибель Помпеи», внимательно присматривался к ним: не собирается ли гора извергаться? Как бы между прочим, он заводил разговор о том, была ли Витоша вулканом.

– Да, да, – отвечали мы, подогревая интерес к естествознанию.

– А может вулкан проснуться? – пугался он.

– Что ты! – спохватывались мы. – Витоша – давно потухший вулкан, она была вулканом, может, миллион лет назад.

Квартира была маленькая – всего две комнаты с большим длинным коридором, уставленным до потолка книжными полками, ванной, отделанной синим кафелем, и двумя балконами. Но главное – было центральное отопление и горячая вода. Мама была рада и, как когда-то очень давно, при моем рождении, запела.

– Нам с папой хватает, – говорила она. – И убирать уже ту квартиру было трудно.

Но теперь раз в месяц к маме приходила женщина и очень тщательно, по-болгарски, все выметала, скоблила, мыла ковры и т. д. В папину комнату попала большая часть прежней мебели. Кроме дивана, на котором он спал, посередине комнаты стоял большой обеденный стол, за ним, у огромного окна – письменный стол, слева – книжный шкаф, справа – буфет, два кожаных кресла (кожаный диван поставили на кухню). В маминой комнате стояли две кровати; над одной из них (напротив той, где спала мама) висел «иконостас» (как говорил папа) – фотографии мои и моих детей. Стоял маленький круглый стол под флорентийской люстрой, деревянной, но позолоченной под бронзу (сейчас она у меня), в углу у окна – столик с телевизором. Еще был большой шкаф из светлого дуба, откуда мама вынимала пахнущее лавандой постельное белье. Из него ночью 1 января 1980 года я выну мамины вещи, чтобы одеть ее…

В начале 1970-х мы (моя семья – Володя, Сережа и Геша) приезжали в Софию, и я сразу же устремлялась в Горну Баню. Там, в предместье Софии, на горе Люлин, папа выстроил домик, «бунгало» – виллу «Вера». Мы его красили олифой, выложили дорожку камнями. Для меня это был рай. Жизнь в Горной Бане на протяжении нескольких лет была счастьем. По утрам София внизу тонула в жарком мареве.

– Будет тридцать два градуса сегодня, не меньше, – говорила мама.

Жара ее и удерживала на даче. Она не любила деревни, любила город. Ее терзала тоска. Она всегда настигала ее ранним утром, часа в четыре, и пока она не принималась за дело, тоска не отступала. А здесь по утрам не надо было бежать в магазин, торопиться с завтраком, потом идти на базар…

Солнце где-то за Витошей, Витоша нависает зеленой массой, внизу белеет София в мутном мареве.

– Сегодня опять жара, – говорит мама.

Августовское солнце заливает желто-белую траву. Трава сверкает на солнце, слепит глаза. Двор уходит вниз, кончается забором, за которым виднеется двухэтажный дом под красной черепичной крышей. В доме живет всегда спешащий куда-то, рыжий, с всклокоченными волосами Пешо. Иногда мы переговариваемся с ним через забор. Далеко внизу лежит голубоватая София с торчащими, как спичечные коробки, высокими белыми домами, гораздо красивее отсюда, чем вблизи. В саду у нас еще нет деревьев, только у самого забора, за которым никто не живет, – большая плакучая ива. В ее тени мы по вечерам пьем чай. Да на границе с Пешо – маленький, еще тщедушный грецкий орех, но листья уже источают терпкий, ни на что не похожий запах. Рядом с калиткой – кипарис, он уже большой. Все деревья посажены папой. Под домом цветут розы. Огромные, прекрасные розы.

Я думаю, что общий человеческий закон – чем красивее и благороднее человек, тем меньше он требует – распространяется и на розы. Розы – это единственные цветы, которые прижились у нас.

Из домика доносится концерт Рахманинова – это мама включила радио и сейчас в маленькой кухоньке готовит обед. И я знаю, что уже остывают коржи, смазанные кремом, – каждый день мама печет торт.

Тишину нарушает побрякивание колокольчиков. Нет, кроме крика петуха, есть еще на земле звук, несущий умиротворение и радость, – это звяканье колокольчиков: поблизости пробирается стадо овец. Сережка с Гешкой где-то бегают, мне не надо идти с ними гулять, я замираю в тени дома и впитываю тишину. Посередине двора стоит наша палатка – там спим мы с Володей. По ночам сквозь занавески, пошитые мамой, с веранды на нас льется уютный красно-желтый свет. Веранда большая, обшита досками, на стене висят три картины тети Вари – пейзажи, писанные маслом. Открываешь дверь – и замираешь: веранда, кажется, парит над землей, наполненная солнечным воздухом, и будто шепот солнца – непрерывное жужжание пчел. Посередине стол, покрытый зеленой скатертью. Папа сидит на раскаленной веранде – пишет.

– Здравко, как ты можешь? Неужели не жарко?

Нет, не жарко, и после обеда на той же веранде папа ложится спать. Мы разбредаемся кто куда, а вечером, когда жара спадает, идем в горы. Поднимаемся наверх, проходим последние дачи, потешаемся над названием улицы – «Буйный поток» – и выходим на поляну. Идем тропинкой. Солнце спускается за Софией, а мы идем в кабачок, одиноко стоящий на поляне у крутого подъема к вершине Люлина. Сережка и Гешка сбегают обратно вниз, мы идем не спеша.

Пройдет всего года три, и мама уже не сможет не только подняться сюда, но даже пройти всего несколько шагов от дома к ручью, не обмелевавшему даже в жару под сенью широколиственных вязов.

– Мама, там так красиво, всего несколько шагов, и подъема почти нет, – упрашиваю я.

– Но все-таки есть, – улыбается мама. И она не идет.

По вечерам на веранде мы играем в домино, мы с мамой всегда проигрываем. Мирно звучат цикады, в открытую дверь вливается прохладный ночной воздух.

– Здравко, ты закрыл калитку на засов?

Мама и папа. Мысли о смерти нет, есть только наслаждение минутой покоя, тихой ночью, черным звездным небом, мигающими внизу огоньками города и тишиной, разлитой вокруг. Иногда, подчеркивая тишину, за деревьями, во дворе через дорогу вдруг звякнет посуда.

Вовка и Таня приезжали редко. И всегда Таня начинала разговор, который бесил меня:

– Вот Арнаудова приехала из Сирии и купила прекрасный апартамент…

На следующий год Арнаудова, которую никто из нас не знал, покупала «луксозную» легковую машину. В то время Таня постоянно вступала в спор, ругая все русское (может, от ревности), не разрешала своей дочери Оле говорить по-русски. Очень ревниво относилась она и к знаниям и сообразительности моего Сережи. Помню, мы спускались с Люлина (у подножия этой горы и была расположена наша дача). Уже темнело, я что-то спросила у ребят, Оля не знала, а Сережа ответил сразу. И тут я с ужасом заметила, как Таня, продолжая идти, как ни в чем не бывало, молча щиплет Олину ногу, раз… другой… третий… А та молчит. Мы спешили вниз, а Таня все щипала и щипала Олину ногу. Оле было шесть лет.

Но приближается день отъезда. Стук поезда, проходящего внизу вечером, всегда в одно и то же время, болью отзывается во мне – скоро, скоро все кончится, пора уезжать. И тоска, тоска до физической боли сжимает мне сердце.

Я просыпаюсь в палатке, выглядываю наружу, всматриваюсь в небо, и сердце разрывается от жалости: «Мама опять остается одна». В голову не приходит, что мама вовсе не одна, что она уже устала, что после нас они с папой едут в санаторий. Меня мучают кошмары по ночам. А однажды, на рассвете, я проснулась от пения – над палаткой пропорхнула птица. Жаворонок или соловей? Мне всегда казались странными слова Джульетты: «Нет, то не соловей, то жаворонок звонкий, предвестник утра». Как можно сравнивать? Оказалось – можно.

И опять я живу воспоминаниями о лете. И наконец, оно приходит. Эти счастливые годы, такие быстротечные, оставляют яркую память и редкое ощущение истинного счастья на всю жизнь. Всего несколько лет…

В те же 1970-е папа организовал поездку в Австрию, по местам, где в двадцатые годы болгарские студенты активно участвовали в революционной борьбе. Доктор Методий Кузманов, который был секретарем редакционного комитета бывших антифашистов в Австрии, вспоминает:

«Прошло много лет с тех пор, как работали в Граце. Болгария имела многих атташе по печати и полномочных министров, но ни один из них не сообразил рассказать о болгарских студентах в эти тревожные годы и о риске, сопровождавшем их работу. Единственно, профессор Здравко Мицов на одной из наших ежегодных встреч предложил экскурсию в Австрию в 1975 году, и пять человек поехали в Грац и Вену, чтобы встретиться с австрийцами-антифашистами, с которыми работали еще в то время. Это путешествие останется памятным в моей жизни разговорами, встречами, мы отсняли 1500 метров киноленты и сделали множество магнитофонных записей, которые находятся в Музее сопротивления в Болгарии».

Подошло время заняться и наследием Пирогова. Из папиных записок:

«Теперь (в 1970-е. – И.М.) я решил работать над вопросами участия русских медицинских работников в освобождении Болгарии от османского ига. Разыскал все места, где Н. И. Пирогов побывал в Болгарии во время Русско-турецкой войны 1877–1878 гг. При финансовой помощи Болгарского Красного Креста были воздвигнуты в память Пирогова 26 обелисков и несколько ротонд с надписями. Единственный самостоятельный, поставленный болгарами медицинский памятник – среди 400 русских памятников в Болгарии – это памятник в Плевене».

Да, в освобожденной от турецкого рабства Болгарии все памятники павшим воинам поставлены самими русскими – и только в Плевене, доверху наполненный костями погибших, высится прекрасный мавзолей, построенный на средства болгар. Папа решает, что следует напомнить о том далеком прошлом.

Как мы издевались над ним! «Ох уж этот твой Пирогов, – говорила мама. – Житья от него нет». Папа в это время ездил по всей стране, с точностью военного изучал местность, историю и расставлял небольшие пирамиды из фанеры с красным крестом наверху и надписью, сообщающей, что здесь был Пирогов в 1877 году, здесь – в 1878-м. Здесь была больница, где он сам оперировал. Папа мог говорить о Пирогове часами, но слушали мы вполуха. Сейчас, наверное, уже ничего не осталось от этих обелисков, да и что могло остаться – крашеная красная фанера с красным крестом и полумесяцем наверху, за железной резной решеткой?

Доктор Кирилл Игнатов, многолетний министр здравоохранения, впоследствии – председатель Болгарского Красного Креста, вспоминает:

«В связи со столетием участия великого ученого-медика академика Н. И. Пирогова в Русско-турецкой войне и пребывания его в Болгарии, по инициативе и при активном участии профессора Мицова был создан Пироговский комитет.

Профессор Мицов нашел и описал путь Пирогова в Болгарии и определил места его пребывания. В 1974 году предложил ЦК Болгарского Красного Креста создать и поставить обелиски, которые и были поставлены в 1977 году на всех местах, где были перевязочные пункты и лазареты – в Плевенском, Русенском, Велико-Тырновском округах, которые посещал Пирогов. Под руководством профессора Мицова был создан музей на месте, где в 1877 году была расположена русская военная больница № 69, около села Бохот, в которой Пирогов работал наиболее продолжительное время. Музей “Полевая больница” был торжественно открыт осенью 1977 года. Профессор Мицов – организатор и сценарист документального фильма о Пирогове, снятого в СССР и Болгарии Красным Крестом».

У меня хранятся четыре книги о Пирогове, написанные папой, отражающие разные этапы деятельности великого хирурга, профессора Военно-медицинкой академии. Но вот – очередное потрясение, когда я недавно, в феврале 2006 года, узнала, что папа написал сценарий для документального фильма о Пирогове. Раздался телефонный звонок:

– Завтра по «Культуре» будут показывать фильм о Пирогове. Здравко Васильевич – сценарист этого фильма. Ты знаешь?

Я не верила.

– Ты что-то путаешь.

И вот теперь, изучая попавшие в мои руки папины письма и воспоминания о нем, я узнала: да, все точно, папа писал сценарий, и фильм был снят… А тогда, когда он этим занимался, – тогда я неслась, летела, спешила куда-то, о папиной жизни не зная ничего…

Где-то в начале 1970-х мы встречали приехавших из Киева мою двоюродную сестру Таточку с Госей, ее вторым сыном, ровесником Сережи. Софийский вокзал был для меня связан только с горестными расставаниями и никогда со встречей. Радость встречи начиналась с Русе, к Плевену начиналось нетерпение и достигало апогея, когда, проскочив 23 туннеля, поезд выскакивал в софийскую долину… Колеса стучат весело, мелькают вагоны, стоящие на запасных путях, вот уже и маленькие грязноватые улочки, маленькие домишки, мелькнул трамвай… Мама с растерянными, радостно-напряженными глазами… Вокзала не существует, вокзал кончается в тот момент, когда я выскакиваю на перрон, минута – не больше. Зато прощание – невыносимые муки на перроне, вглядывание в лицо мамы… Всегда кажется, что я вижу ее в последний раз. Наверно, я перенесла смерть мамы и не умерла потому, что боль прощаний повторялась ежегодно – с 1952 по 1978 год. И после ее смерти эта боль растянулась на годы и родила во мне ощущение двух параллельных миров, существование которых я чувствовала очень остро: мира, где находилась я, и мира, куда ушла мама.

Но тогда я стояла рядом с мамой, спокойно вглядываясь в мелькавшие мимо вагоны. Через несколько дней после встречи папа увез всех нас в Плевен, оставив маму в Софии. Нас приняли как гостей – кормили в прохладном ресторане, поселили в домике в Кайлыке, под Плевеном. Это был небольшой одноэтажный дом, предназначенный для отдыха партийных деятелей – пропитанный палящим солнцем, с тихими голосами прислуги, с жужжанием пчел за воздушными занавесками, с яркими болгарскими шерстяными коврами. Мы провели в этом доме дня два, а потом папа повез нас в горы. Нам предоставили маленький автобус. Будто спущенный только что с конвейера, автобус сверкал, подушки были чистыми, мягкими. Шофер, молодой парень, тоже как новенький, радостно улыбался, будто ему доставляло необыкновенное удовольствие везти нас в горы.

Шофер едет очень быстро, но аккуратно по шоссе Плевен – Ловеч. По дороге папа попросил свернуть на проселочную дорогу. Было видно, что папа неоднократно бывал здесь. Недоезжая села Бохот, он велел остановить машину. Мы вышли неохотно – собрались в горы, а тут папа – вечно он со своими рассказами. И жара.

Мне в голову не приходит, что это и есть папина Родина, что он вырос здесь и только 18 лет провел в России. Я-то полагаю, что Плевен для него – почти как для меня: интересно, но не родное. А село Бохот – и вовсе непонятно зачем.

– Бохот, – говорит папа и усмехается. – Бохот… При турках до освободительной войны жили в землянках. Но село было большое, до двухсот жителей, и школа была.

Папа говорит, а я смотрю на село. Большие двухэтажные каменные дома, красные черепичные крыши. Дома мне очень нравятся, чувствую, как в них тихо и прохладно, окна плотно задернуты белыми полотняными шторами, в комнатах на полу коврики, в полутемной кухне отливают золотом медные котелки… Я оглядываюсь в поисках тени – мы стоим прямо на дороге, неподалеку от автобуса. Папа в форме, расстегнул китель, снял фуражку, медленно вытирает голову.

– В Бохоте было много вязов, русский художник нарисовал под этими вязами отдыхающих русских офицеров, и сейчас есть старинный вяз, он объявлен историческим памятником и охраняется.

Папа показывает куда-то вдаль, опять снимает фуражку, в голосе я слышу вопрос – не хотим ли посмотреть? Но никто не двигается с места. Из всех только, кажется, Татка слушает внимательно. Сережа стоит со скучающим видом, крутит какую-то травинку во рту, смотрит рассеянно. Может, что-то и слышит, но непохоже. Гося, с очень аккуратной головой («европейский череп» – говорит, смеясь, Татка), светловолосый, смотрит полусонными голубыми глазами.

Папа продолжает:

– Бохот вошел в историю Русско-турецкой войны тем, что во второй, решающей фазе войны стал центром действующей русской армии. Здесь располагалась главная квартира главнокомандующего русской Дунайской армией с 8 октября по 7 января 1978 года. Вот там была коновязь, поблизости – юрта русского главнокомандующего Великого князя Николая Николаевича. Можно и сейчас увидеть множество окопов и землянок того времени, остатки, конечно, вокруг села. В Бохот приезжали Гурко, Тотлебен, Скобелев, Куропаткин, а также военный корреспондент Немирович-Данченко…

– Немирович-Данченко? – переспрашиваю я. – Это кто же? Тот самый?

Папа кивает, не останавливаясь. Он понимает: остановись – и все сразу поплетутся к автобусу.

– …Военный историк Сологуб и художник Верещагин. Сюда часто приезжал до падения Плевена царь Александр Второй, из главной «русской квартиры», что находилась в селе Пордим. В Бохот доставляли на допрос плененных турецких пашей.

«Ну, папа увлекся», – думаю я и оглядываюсь, где бы присесть. Но присесть негде, автобус стоит поодаль, хорошо, что шофер догадался поставить его под дерево, а вот мы стоим на солнцепеке, и кажется, папа так и будет говорить. «А лицо красное, – продолжаю думать я, – но он не замечает, он весь ушел в то время, он видит, как привозили на допрос какого-то турецкого пашу».

– Махмед Хевзи, – говорит папа.

Господи, как это умещается в голове и зачем мне-то это надо? Сережка уже давно сел на жухлую траву, и рядом с ним Гося. Они время от времени взглядывают на папу, но я не думаю, что они что-нибудь слышат.

– Сразу после взятия села Горни Дыбник, 12 октября 1877 года, привезли сюда на допрос этого пашу. Но самое главное, друзья, почему я остановился и мучаю вас на жаре? Я здесь хочу организовать музей-парк в честь Пирогова.

Папа хмыкает и наконец умолкает.

– Да, – говорит он после молчания, – здесь была больница, номер 69. От Балкана (Арабаконак, Мургаш[30]) до Плевны другой русской больницы не было.

– Где была больница? – спрашивает то ли Татка, то ли Володя.

Папа оживляется:

– Вот там, на южной стороне склона. И до сих пор эту местность называют «болница».

Папа оглядывается, он рад, он рад всему – и тому, что мы стоим и слушаем, и тому, что есть кому рассказать, и летнему утру, и прекрасному виду, открывающемуся на цепь балканских гор, он рад, и лицо его оживлено и молодо.

– Эта больница под номером 69 принимала тысячи раненых. При взятии сел Горни Дыбник, Телиш… При взятии Плевена эта русская больница была переполнена турками. С 15 октября Пирогов лично оперировал раненых в Бохотской больнице.

– Сколько же ему было лет? – спрашиваю я.

Я не очень доверяю точности папиного изложения. Родился Пирогов в 1810 году, в 1877-м – 67 лет?

– Он сортировал, эвакуировал, перевязывал, а в трудных случаях сам оперировал. Таким образом, через его руки прошло за две недели до пяти тысяч раненых.

– Тут, куда ни глянь, в окрестностях Плевена Пирогов бывал везде.

«Господи, – думаю я, – папа, почему ты так прилепился к Пирогову, который жил сто лет тому назад? Зачем ты хочешь открыть музей-парк? Кому все это нужно? Пройдет пять лет, не больше, и пирамидки сгниют, надпись сотрется, ограду снимут и поставят у себя во дворах. Никто, никто, кроме тебя, не вспомнит, что здесь оперировал великий хирург Пирогов…». Смотрю на папу и вижу, что он совсем не думает об этом. Его увлекает перспектива увековечить имя великого хирурга, он считает это своим долгом. Своим долгом перед историей, перед Военно-медицинской академией, перед русскими воинами, положившими столько голов здесь за освобождение Болгарии. Даже сейчас я не произношу: «за его родину» – нет, по моему глубокому убеждению, его родина – это Россия. Наша совместная жизнь началась в 1934-м в Ленинграде. Нет, он русский. Я смотрю на папу, и мне его жаль. Я не слышу, о чем он так сейчас горячо говорит, но зато вижу, что никого это не интересует, все устали и пора ехать.

– Папа, поехали, – говорю я. – Поехали, жарко.

Папа чуть приметно вздрагивает, будто я протянула канат на его пути и он с разбегу останавливается. Оглядывает всех вопросительно и на всех лицах читает желание отправиться в горы. Папа еще раз оглядывает местность, что-то оценивает, но мы уже гуськом медленно направляемся к автобусу.

…Помню, как в Софии, в квартире на Галичице, за ужином, папа говорил, ясно сознавая, что для нас это не представляет интереса, но говорил возбужденно, немного хриплым, чуть задыхающимся голосом:

– В Бяла была квартира императора Александра… После форсирования Дуная у Свиштова 27 июня 1877 года войска разделились на три отряда, на три главных направления: западное, восточное и южное (главый, или передний отряд). Восточным командовал наследник престола. Первой задачей было занять оборонительные позиции на реке Янтра: захватить каменный мост через Янтру и помешать туркам укрепиться в селе Бяла. И с пятого июля, когда взяли село, до декабря оно было главным опорным пунктом восточного отряда. Когда русские взяли село Бяла, то болгары вышли навстречу на мост Кольо Фичето. Тожественно встречали.

Папа умолкает и о чем-то задумывается. Я вижу, как Володя отводит глаза и хочет встать из-за стола, но не решается. Гешка не слушает, положив голову на стол, катает машинку, внимательно ее рассматривая. Мама то входит, то выходит. Она ставит чай, приносит еще горячий пирог.

– Здравко, есть будешь или только пить чай? – спрашивает мама.

Папа вскидывает голову.

– А что есть? – с интересом спрашивает он.

– Ну что?.. – В голосе мамы еле слышное раздражение. – Брынза, кашкавал… что еще?

– А от обеда что-нибудь осталось?

– Разогреть? – спрашивает мама, и в голосе я уже не слышу раздражения. Папа доволен. Кивает. Он обводит нас взглядом и продолжает:

– До тринадцатого августа в селе Бяла жил Александр Второй, военный министр Милютин, граф Игнатьев, художник Ковалевский, историк Сологуб, врач Боткин…

– Граф Игнатьев – это тот, чья улица?

– Тот, – недовольно отвечает папа, он не любит когда его перебивают. Но Володя не замечает:

– А «Пятьдесят лет в строю»[31] – это его книга? Или его сына?

Мы подсчитываем… Но папа не хочет отклоняться.

– Главная русская квартира расположилась в доме местного турецкого управляющего. На втором этаже – император, военный министр, придворный лекарь, на первом – генералы. Полковники жили в палатках.

Папа увлекается, спешит как можно скорее и полнее донести то, что знает, донести, чтобы запомнили… Он повышает голос и говорит отчетливо, все быстрее:

– После военного совета 2 августа 1877 года происходят изменения – передний отряд направляется к Балкану, Шипке, – поясняет он, чтобы мы поняли, – восточный занимает оборонительную позицию, а западный прекращает наступление. Вызывают русскую императорскую гвардию из Петербурга. Девятого августа жители Бяла устраивают известное «беленско хоро».

«Что такое? Плясали они, что ли? И почему оно известное? – но я не спрашиваю, я слушаю, как мама на кухне гремит кастрюлей, тарелками, и украдкой смотрю на часы. Поздно, уже скоро надо ребят укладывать спать. Но папа увлечен:

– На нем присутствует лично Александр Второй. В первые дни ноября Пирогов приезжает в Бяла. Здесь он проверяет временную больницу номер 56, она была расположена на левом берегу Янтры, южнее моста Кольо Фичето. Умерших от тифа, по совету Боткина, топили вместе с носилками в Янтре. В Бяла умерли от тифа русские сестры милосердия Мария Неелова и Юлия Вревская.

– Разве они не в Плевене умерли? – Мне кажется, папа что-то путает.

– Нет, в Бяла.

– Да я же помню, их могила в Плевене, – настаиваю я. – Еще в первую зиму, как приехали в Болгарию, мы с Норой ходили на могилу, я помню надпись: «Баронесса Юлия Вревская»…

Папа усмехается:

– Ты что думаешь, я могу спутать, где похоронены баронесса Вревская и Неелова?

Он не сердится, только удивляется. Мама приносит и ставит перед папой тарелку с фаршированными перцами.

– Здравко, детям пора спать.

Я смотрю на маму и вижу, как она устала, но не встаю, чтобы помочь. Мы пьем чай, потом мама убирает посуду, складывает в раковину, я укладываю детей в маминой спальне и, когда захожу на кухню, вижу маму, лежащую на маленьком кожаном диване, ноги задраны на валик. Мама смеется:

– Нет сил раздвинуть диван. Буду так спать.

– Мама, дай я раздвину.

– Нет, мне так удобно. Потуши свет, Ингочка.

У папы еще долго горит зеленая настольная лампа, он возбужден разговором и что-то то ли читает, то ли пишет.

«По случаю столетия пребывания Пирогова в Болгарии в начале 1977 года в Плевне была проведена юбилейная болгаро-советская научная сессия. Был показан новый документальный фильм о Пирогове, розданы юбилейные Пироговские бронзовые медали и был открыт парк-музей Пирогова в окрестностях Плевена».

Инициатором и главным организатором и этой юбилейной сессии выступает мой семидесятипятилетний отец. Подготовка длилась долго. Необходимо было найти средства, все согласовать… Из переписки с профессором ВМА генерал-лейтенантом А. С. Георгиевским:

5 марта 1976 г., Черноголовка.

…В Москве я говорил по пироговским делам с Г. Д. Петровым, т. к. большое письмо, которое я привез Б. В. Петровскому[32] от болгарского минздрава, Петровский передал Петрову с указанием представить соображения по участию советской стороны в конференции в октябре 1977 г. в Болгарии… Проф. Петров считает вопрос празднования 100-летия пребывания Пирогова в Болгарии очень важным, считает, что участие ВМА должны устроить через маршала Гречко[33]. Он – Петров – считает, что Петровский должен занять очень важное место и как хирург, и как председатель Пироговской комиссии в СССР в деле празднования Пирогова в Болгарии.

13. 9. 77.

Дорогой Анатолий Сергеевич!

…Сегодня получил список участников нашей Пироговской сессии, тезисы докладов. В связи с этим я Вас прошу выслать мне окончательные формулировки докладов и их авторов, сообщить продолжительность докладов, характер их иллюстраций. По одному экземпляру каждого доклада необходимо оставить нам. Если сможете привезти А. М. Карпучека, то пусть он возьмет, какие возможно, экспонаты Вашего музея для демонстрации, а еще лучше, если сфотографирует уголок Пирогова Вашего музея и оставит его нам для фонотеки болгарского «Парка-музея Пирогова». Я снова прошу Вас сообщить форму одежды Ваших военных участников в нашей сессии. Жму Вашу соавторскую руку. Здравко Мицов.

Ответ Георгиевского:

22 сентября 1977 г.

Дорогой Здравко Васильевич!

Сегодня получил ваше письмо и сразу отвечаю. Как я Вам уже сообщал, от нашей академии делегируются три профессора: Н. Г. Иванов, А. С. Георгиевский, И. С. Колесников. Темы докладов определены двоим делегатам: Иванов – «Участие Санкт-Петербургской медико-хирургической академии в Русско-турецкой войне 1877–1878 гг.»; Георгиевский – «Боевое содружество русских и болгарских медиков в освободительной войне на Балканах в 1877–1878 гг.». Каждый доклад рассчитан на 25 мин.

Кстати сказать, в сем докладе я намерен сказать, что он базируется на материалах исследования, завершенного совместно с Вами.

…И последние два вопроса:

1. На конференции мы будем участвовать в военной форме.

2. Фоторепродукции пироговских экспонатов, имеющихся в академии, мы привезем с собой в дар «Парку-музею Н. И. Пирогова».

Крепко обнимаю. Прошу передать сердечный привет Вере Вячеславовне. Надеюсь на скорую встречу.

У меня случайно оказалась фотография того времени – папа, с несколькими военными в генеральских мундирах, профессорами ВМА, стремительно шагает по летному полю. Такой спаянной дружбой, таким крепким содружеством и единением веет от этого мимолетного снимка, сделанного кем-то впопыхах!

У меня есть несколько документов и писем, немного отражающих совместную деятельность папы и Анатолия Сергеевича Георгиевского. По случаю столетия освобождения Болгарии папа совместно с Георгиевским написал монографию – «Медицинская общественность и военная медицина во время Освободительной войны на Балканах в 1877–1878 гг.». Книга была прекрасно издана, большого формата, на прекрасной мелованной бумаге, с рисунками, картами сражений. Впоследствии она была переведена на болгарский язык.

5 марта 1976 г, Черноголовка.

Я вернулся из Ленинграда 14 февраля, а 16-го заболел ангиной (хотя у меня миндалины давно удалены и я десятилетиями не болел ангиной, но на месте миндалин оформилась злостная лакунарная ангина). Я почти три недели был вне строя. Однако нет худа без добра: я успел за время выздоровления написать в окончательном виде две главы – 3 и 6.

Из Болгарии вышлю Вам страницы некоторых источников, цитированных в тексте. Думаю к главе 3 дать карту – Болгария – Дунай – Константинополь, с обозначением мест, о которых идет речь в тексте 3 главы. К 6 главе думаю дать фотографию Эрисмана и Преселкова (а лучше здесь дать фотографию Мляковского, но у меня ее нет). Разговаривал с проф. Петровым Г. Д. Он считает нашу книгу очень важной, своевременной… Считает, что очень удачно получилось с участием болгарина…

Сегодня ночью мы с Верой Вячеславовной садимся в поезд и через Вадул-Серет едем в Софию. Вам обоим мы посылаем самые сердечные поздравления и благопожелания. Ваш преданный Здравко Мицов.

3.4.1976

Дорогой Здравко Васильевич!

Сейчас идет чистовая перепечатка 14 главы, о которой я Вам писал в последнем письме. Меня очень беспокоит Ваше молчание. Времени для завершения нашей работы над монографией осталось очень мало. Сообщите мне сразу, когда и каким образом послали мне весь остальной материал. Сердечный привет Вере Вячеславовне. Крепко жму руку Вашу.

Беспокойство не было напрасным: случилась беда с мамой, и папа надолго отошел от дел и замолчал.

Да, в марте 1976 года папа умолк, умолк надолго. Его настигает удар судьбы, это первый звоночек… какой там звоночек – обвал! Он вдруг осознает, что ничего дороже мамы у него нет. Жизнь кончается.

По возвращении из Москвы в Софию случилось то, что описано в единственном оставшемся от мамы письме. Сохраняя на протяжении всей жизни письма папы и мои, мама уничтожала свои (в Софии порвала все сохраненные письма, адресованные папе, в Черноголовке все сохраненные письма, адресованные мне). Я нашла лишь одно, спустя тридцать лет после описываемых событий, среди писем, адресованных маминому брату Жоржу, в пачке, перевязанной ленточкой:

Дорогие Тася и Жоржик!

А тут случилось со мной ночью. Было у меня высокое очень давление. Вызвали «скорую помощь». Сделали укол. Я ночью пошла в уборную и упала, потеряла сознание, ударилась о дверь и разбила голову. Здравко, увидя меня такой, в крови и без дыхания, так кричал, что прибежали соседи и сверху и снизу. Заставил 10 дней лежать. Рана на голове заросла. Сегодня ровно три недели. На улицу еще не хожу. Здравко так испугался. Я его просто не узнаю. Все сидит со мной и часто плачет. Это так на него не похоже. А нежности, что я вижу от него сейчас, я не видела за 45 лет столько. Никогда не был так нежен, даже в молодости. Никогда не уходит из дому, чтобы меня не поцеловать. Он говорит, что надломилось у него что-то. Бесконечно вспоминает об этом. Я без слез не могу на него смотреть. «Много видел страшного в тюрьмах, видел, как били, но ничего страшнее этого не видел», – говорит. – «Это я тебя воскресил. Я так кричал, что вытащил с того света!»

Хорошо, что Володя здесь. Он заходит часто и все чем-нибудь развеселит нас. А Здравко забросил всю свою работу. Вот такие дела у нас невеселые. Может, завтра выйдем немного погулять. Я раньше думала, что если я умру, то Инге будет тяжелее всего, и боялась за нее. А теперь, глядя на Здравко, испугалась. Ну, вот и все. Инге ничего не говорите. Целую вас. Вера.

В марте, по возвращении из Черноголовки, у мамы поднялось давление. В тот страшный вечер, в ту страшную ночь меня не было рядом. Чужие люди поднимали маму с пола, переносили на кровать, оттирали пол от маминой крови, успокаивали папу. Папа лежал на полу рядом с мамой и страшно кричал:

– Вера! Вера! Не может быть, чтобы ты умерла! Этого не может быть!

Мама слышала – где-то далеко-далеко чей-то голос, страдая, кого-то звал.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.