ГЛАВА ВТОРАЯ ГИДРОГРАФ
ГЛАВА ВТОРАЯ
ГИДРОГРАФ
I
Седов попал в Петербург в разгар сезона, перед рождеством.
После экспедиции на Колыму, после тундры, тайги, наледей и горных перевалов, хорош показался ему Петербург, с его театрами и автомобилями, балами и развлечениями в дружеской компании молодых, склонных к веселью моряков.
Все улыбалось ему в эту зиму. Начальники его хвалили, Андрей Ипполитович Вилькицкий {2}, глава российской гидрографии, говорил штабс-капитану:
– Исследование устья Колымы произведено вами с отменной тщательностью и полнотой, делающей честь вашей энергии и, так сказать, отваге… Его высокопревосходительство господин министр, по моему докладу, отозвался о вас с большим одобрением.
С соблюдением соответствующей случаю деликатности у него выспрашивали через третьих лиц, что предпочитает он получить за Колыму: орден или чин? Конечно, он предпочитал быть капитаном, если уж ему позволяли выбирать. Чин – это деньги, которых совсем немного у одинокого моряка, а главное – возможность получать работу более самостоятельную.
Газеты печатали заметки об экспедиции штабс-капитана Седова, а конференция Академии наук адресовала ему благодарственное письмо за собранные на Колыме коллекций: за камень из отложений Изосимовского утеса, за растения с мысов Медвежьего и Лаптева, за образцы Булунского и Азданского углей, за чучело редкой птицы – розовой чайки, убитой на взморье Колымского устья, а также и за рог ископаемого животного, найденный в нижнем течении реки Березовки.{3}
Астрономическое общество приняло его в число действительных своих членов. Географическое общество поступило точно так же и просило сделать доклад.
Он был доволен всем этим, не предвидя, что очень скоро придется расплачиваться за популярность, которая не предусмотрена обычаем для рядовых офицеров по адмиралтейству.
Продолжая обрабатывать материалы своей экспедиции, занимаясь в дневные часы дома или в адмиралтействе вычерчиванием карт и составлением таблиц, досуг он отдавал театрам, особенно часто – балету, визитам в такие дома, где собиралась танцующая молодежь и где можно было встретить интересных собеседников.
Свет, в котором он был принят, – это не высшее общество, примыкавшее ко двору, а тот многочисленный слой петербуржцев, который состоял из породнившихся между собой чиновных, военных и купеческих интеллигентных семейств. Здесь молодежь играла в фанты, выдумывала шарады, увлекалась модным тогда скетинг-рингом. Разговоры о политике, споры о новостях науки и искусства не считались в этой среде нарушением этикета. Офицеры, студенты, чиновники, а главным образом – невесты и женихи.
Вера Валерьяновна недавно окончила Патриотический институт, основанный в свое время для дочерей офицеров в память Отечественной войны 1812 года. Отец ее был командиром егерского полка. Потеряв на турецкой войне ногу, он должен был уйти в отставку.
Однажды Вера Валерьяновна была в театре. Давали «Лебединое озеро». Павлова умирала на сцене грациозно и трогательно. Когда зажгли свет, балерине была устроена овация. В партере, столпившись перед просцениумом, шумело несколько моряков. Они хором кричали «браво» и вызывали артистку вновь и вновь. Среди них выделялся особенной живостью поведения моряк с серебряными погонами – высокий, с маленькой светлой эспаньолкой, розовый от воодушевления, а может быть, и от выпитого в антракте вина. Он дирижировал кучкой своих приятелей, оглушительно хлопал в ладоши, чему-то смеялся, что-то кричал на ухо соседу и, когда Павлова выбегала кланяться, встречал ее могучим «браво», покрывающим все голоса в театре, как голос командира покрывает рев шторма и волн.
Вера Валерьяновна, не сводя смеющихся глаз с моряка, командовавшего манифестацией в честь прославленной балерины, шепнула кузине:
– Должно быть, они перед театром хорошо пообедали…
Прошел месяц, и Вера Валерьяновна получила однажды приглашение в дом Мордина, известного золотопромышленника.
– Я вас посажу между двумя женихами, – шутливо сказала хозяйка, вводя Веру Валерьяновну в столовую.
Соседи оказались офицерами: один – артиллерист, другой – моряк.
– Георгий Яковлевич Седов, – произнесла хозяйка, представляя моряка – штабс-капитана.
Взглянув, Вера Валерьяновна едва удержалась от смеха: перед ней был тот моряк, из театра. Сосед с другой стороны, жених-артиллерист, был забыт на весь вечер.
После обеда Георгий Яковлевич отвел свою соседку по столу в гостиную. Он рассказывал ей о своих приключениях на Севере, каждый раз прерывая себя вопросом:
– Простите, вам это, должно быть, скучно?..
Вере Валерьяновне было не скучно слушать этого человека, который так много видел и у которого так весело блестели глаза, когда он вспоминал о самых опасных эпизодах своей богатой событиями жизни.
Вскоре вокруг них уже собрался кружок мужчин и дам. В детстве и юности эти господа читали довольно много романов и поэтому знали кое-что и об Африке, и об Индии, я о других далеких странах. Но о существовании реки Яны, и о том, что в низовьях Колымы живет такой народ – юкагиры, – они не слыхали, хотя и получили воспитание в русских семьях и русских учебных заведениях.
Впрочем, этого нельзя сказать о двух слушателях Седова. Один из них хозяин дома, старик Мордин. Он сибиряк, и прииски его расположены на Дальнем Востоке. Он-то знает отечественную географию, особенно восточных окраин. С Седовым он познакомился несколько лет назад в Николаевске на Амуре. Молодой офицер заинтересовал миллионера, возбудив в нем нечто вроде симпатии своей настойчивой волей. Седов посвятил Мордина в свои заветные планы. Но так как для осуществления планов энергичного моряка нужны были деньги, а деньги Мордин любил вкладывать лишь в такие предприятия, которые были хорошо обеспечены, то между Седовым и золотопромышленником происходили довольно резкие пререкания. Седов напоминал о таких отвлеченных понятиях, как честь, родина, долг перед отечеством, прогресс науки, а Мордин жаловался на какие-то драги, которые съедают всю наличность. Миллионер видел в Седове силу и не мог не сочувствовать его замыслам. Но деньгами он привык распоряжаться под влиянием иных эмоций.
Неподалеку от хозяина, в стороне от молодежи, сидел господин средних лет, известный в Петербурге журналист и музыкант. Он помещал свои фельетоны в «Новом Времени» и касался в них не только музыки, но и самых животрепещущих вопросов науки, промышленности, государственного устройства, а также нравственности. У него был свой стиль: можно было сказать, что он либерал среди черносотенцев. Это проявлялось в том, что он не валил все на евреев, как делал его собрат по «Новому Времени» всесильный Меньшиков. Он обходился без этого и имел своего читателя. Он ратовал за передовые идеи, подразумевая под этим завоевание Дарданельского пролива («щит на вратах Цареграда»), религиозное воспитание рабочих и тому подобное.
Он слушал Седова с живейшим интересом. У него было чутье, и он предвидел, что этот моряк еще заставит говорить о себе. Так же как и Мордин, он знал о проекте Седова. Его собственное отношение к замыслу штабс-капитана еще не определилось, вернее говоря, он еще не решил, можно ли состряпать из него фельетон, да не один, пожалуй, фельетон, а целую газетную кампанию – с письмами в редакцию и ответами на них, с призывом к читателю и с серией коротких сенсационных сообщений, подписываемых скромными, но и откровенными инициалами популярного фельетониста…
После кофе начались, как всегда, танцы. Дочь хозяина пела. Потом составились два кружка: одни удалились в кабинет Мордина для игры в стукалку, другие – молодежь – устраивать шарады.
И в полночь, на тротуаре, перед автомобилем золотопромышленника, в котором дамы и барышни отправлялись по домам, прощаясь с Верой Валерьяновной, Седов вдруг обнаружил, что весь вечер смотрел только в эти глаза – большие, темные, любопытные – и, кажется, влюбленные.
II
Прошло несколько месяцев.
– Я обязан предупредить вас, – говорит Седов и поднимается с кресла.
– Я хочу предупредить вас, Вера Валерьяновна, заранее предупредить о таком обстоятельстве моей жизни, которому свет может придать значение. Прежде чем вы скажете да или нет, прежде чем решите свою и мою судьбу, – выслушайте мое признание. Офицерский мундир может обмануть вас… Вы должны знать, что человек, который любит вас и просит вашей руки, происходит из иного, чем вы, сословия, родители мои – совеем простые люди…{4}
…В Приазовье, в Области войска донского, в многолюдной казацкой станице Новониколаевской, жили люди богато, дома их, крытые розовой фигурной черепицей, выбеленные мелом и разрисованные синькой, стояли среди кудрявых садочков, в которых весной поспевала веселая черешня, а летом – тяжелые груши и яблоки. Разрослась станица на черноземе, среди пшеничных полей, недалеко от морского берега, песчаного и плоского; на берегу казаки держали флотилию вместительных плоскодонных лодок и сети – каждая длиною в двести-триста сажен.
Поближе к берегу, подальше от чернозема, на сухой, песчаной земле, среди бесплодных акаций, выросших там и сям, вытянулись вдоль кривенькой улицы нескладные хатенки хутора Кривая Коса. Летнее море – белесое, как глаза, выцветшие на солнце; гневное осеннее море, с табунами волн, оставляющих на пологом берегу округлые, как облака, охапки пены; ледяные поля зимой, вечно перемещаемые и вновь образующиеся под влиянием невидимой, но неостановимой работы моря, – вот то, что всегда было видно из окошек кривокосских хат, то, что и ночью напоминало о себе запахом – соленым и чуть гнилостным – и шумом, ласковым или ворчливым.
Здесь Седов родился и жил в детстве.
Его отец был рыбаком, его звали Яков Евтеевич. На этом обрывается генеалогия рода Седовых, потому что в их семье не было ни наследственных имений, которые нужно было бы делить и беречь, ни переходящих к потомству званий, которыми следовало бы гордиться.
Можно лишь догадываться, что Седовы происходили от тех русских мужиков, которые, спасаясь от крепостной неволи, голода и безземелья, бежали из центральных губерний, «шли в хохлы», на юг, в степную Украину и в казацкие области, где ждала их батрацкая неволя или бесправное существование «иногородних».
Когда ребенок впервые узнал необходимость трудиться ради хлеба, – он стал взрослым. От старших он воспринял способность к терпеливой работе от зари до зари, на берегу, под тяжелым солнцем, среди обсыхающих шаланд; с восьми лет он приобрел это умение жить изо дня в день с натруженными пальцами и ноющей спиной.
Беловолосый и круглоголовый, веснущатый, как берег, усыпанный галькой, крепконогий и увертливый, он воюет во главе ватаги кривокосских рыбальчат с юными станичниками, щеголяющими в отцовских форменных картузах и в перешитых шароварах с лампасами. Он подстерегает их у церкви перед выходом из приходской школы. Книги, которыми они отбивают удары нападающих, и ломти пшеничного хлеба, спрятанные за пазухой, – вот предметы его зависти и цель его набегов.
Его берут в море, и он помогает отцу в промысле, спит на куче снастей на корме в то время, как парус хлопает над ухом и мачта скрипит, а лунная дорога, которой он удивляется, проснувшись, ведет далеко через все море к таинственным и заманчивым странам.
В этих поездках он узнает, что такое опасность и как к ней следует относиться: рабочая деловитость рыбаков, сопротивляющихся гибели, которая в штормовую погоду ежеминутно подкатывается под хрупкое днище лодки, – рабочая эта деловитость в минуту опасности стала и для него единственно возможной формой поведения, и только много позже он узнал, что этому есть название – храбрость.
Виллем Баренц (1550–1597).
Десяти лет Он пережил приключение, едва не стоившее ему жизни. Это было зимой, когда Азовское море покрывается хрупкой и обманчивой коркой льда. Старшие были на подледном промысле, в нескольких верстах от берега. Трех мальчуганов, и в их числе Егорку Седова, послали из дому к рыбакам отнести полдник. Эти краюхи домашнего крутого хлеба и вареные картофелины в казанках только и спасли мальчиков. Ребята прошли большую часть пути, когда наткнулись на полынью, черным зигзагом рассекавшую ледяное поле. Повернули назад, пробежали шагов сто и убедились, что и от берега их отделило водой. То подул береговой ветер, быстро перемешавший, как карты на столе, едва скрепленные между собой ледяные поля. Льдина, на которой метались три мальчика, была сравнительно велика – пятнадцать-двадцать сажен в поперечнике. Иногда она краями упиралась в соседние льдины, но мальчики не решались покинуть свое поле, которое казалось им и плотнее и больше других. Лед несло в открытое море. Надвинувшийся вечер скоро запрятал в синем сумраке родные берега. Мальчики увидели себя среди моря, в темноте, на одинокой теперь уже льдине, и заплакали, сев в кружок.
Через три дня их нашла шаланда с соседнего хутора. Они были синими от холода и страха. К счастью, им почти не пришлось голодать. В запасе были еще три картофелины и три одинаковых шматка хлеба – остаток тех порций, на которые поделил всю еду Егорка Седов.
Когда их доставили в Кривую Косу, Егорка заметил, что мать его как-то похудела за эти дни, пока он пропадал. Впервые тогда он испытал нежную родительскую ласку и на всю жизнь запомнил ее.
Бедность и обычай, казалось, предопределили его судьбу. На одной стороне – могучие силы нужды, привычек и мужицкого здравого смысла, предписывающего великие законы осторожности и самосохранения. А на другой стороне – одна лишь сила: упорство любознательного подростка, пытливая жадность его сознания. Происходит борьба этих сил, неравная борьба, в которой воля мальчика закаляется и в конце концов побеждает.
Какими-то путями к нему пришло желание учиться в школе. Может быть, вначале это было стремление стать вровень со станичными ребятами, может быть, кто-нибудь из взрослых повлиял на мальчика.
Его не хотели отдавать в школу. Он требовал. Отец колотил его. Он просил у матери поддержки и слезами завоевал себе союзницу. В четырнадцать лет он достиг своего – начал учиться в приходской школе. Он пел на клиросе в церкви и за отличное учение получил от учителя красный кушак. Это ему нравилось: впервые пробудилось его честолюбие.
За два года он закончил трехклассную школу. Дальше учиться было нечему и незачем: ему было уже шестнадцать лет – это возраст работника. Отец сговорился с приказчиком генерала Иловайского, и юный Егор Седов начал батрачить в имении. Оно находилось довольно далеко от Кривой Косы, и родные, провожая Седова, прощались с ним надолго. Через восемь месяцев он возвратился домой – повзрослевший и непокорный: срок договора с Иловайским не окончился, Седов бросил имение и убежал.
– Каторга, – только и сказал он в объяснение своего поступка.
Отец смолчал, зная, какой Егор работник. А нужда в доме была велика.
– В студенты задумал?! – с угрозой спросил Яков Евтеевич, потому что слышал от самого учителя о том, что сыну его надо учиться дальше.
Егор пошел не учиться, а снова в работники, на этот раз не в имение уже, а в торговый склад, принадлежавший помещику Фролову. Беднота целой округи была в кабале у владельца этого склада, в котором продавалась рыболовная снасть, а также соль и другие товары, нужные рыбаку. Егор Седов катал бочки, таскал мешки, чинил сети и паруса, сторожил склад. Молодой работник нравился хозяину: он был не только силен, ловок, вынослив, а еще и грамотен, что случалось совсем уже редко. Ему положили на второй год службы огромное жалованье – десять рублей в месяц. Судьба юноши, так хорошо начинавшего, по кривокосским взглядам, была хорошо обеспечена. Уже и девушки хуторские заглядывались на Егора, когда в воскресенье он проходил по улице в картузе с лаковым козырьком и с веточкой мяты, лихо заткнутой, по местной моде, за ремешок.
На взгляд родителей, он был хороший работник и заботливый сын, отдававший в семью весь заработок. Соседи считали, что сын Якова Евтеевича вот вот вытянется в женихи и будет добрым хозяином. Сверстники любили Егора за веселый нрав.
Но лишь немногие знали, что жизнь Егора давно уже раздвоилась. Вечером, когда склад закрывали, в чулане молодого работника загоралась тайная свеча. Егор раскрывал книгу. Начиналась вторая жизнь, чудесным образом заключенная в узких строчках, со всеми страстями, на которые способна человеческая душа, и со всеми землями, морями и городами, которые может увидеть или вообразить человек. Так, изо дня в день – обыденное существование для хлеба, для людей и ни с кем не разделенная вторая жизнь, в которой он выступал то Робинзоном, то Суворовым, то Михайлой Ломоносовым, отважным пиратом или вождем дикого племени. Для более слабого характера эта раздвоенность могла бы стать роковой. Но молодой Седов не испытывал тоски или угнетенности духа. В нем поселилась уверенность, неизвестно на чем основанная, что рано или поздно он покинет Кривую Косу для каких-то необыкновенных дел и подвигов. Счастливая убежденность юношеского сознания!
Скоро эти мечты приняли характер более реальный. Егор свел дружбу со стариком – капитаном парусно-моторной шхуны, доставлявшей на склад Фролова соль и другие товары. Капитан видывал на своем веку виды, любил рассказывать всякие морские истории и рад был жадному любопытству молодого работника. Бывало, судно отстаивалось от непогоды по два-три дня, и тогда Егор Седов совсем переезжал в крохотную каюту капитана, пропахшую всеми запахами морского и холостяцкого быта. Посасывая свою коротенькую трубку, с наполовину отгрызенным мундштуком, капитан рассказывал о плаваниях в далекие страны, о стоянках в чужеземных портах, о штормах и кораблекрушениях, о матросских бунтах и контрабандных рейсах, о различных встречах на больших океанских дорогах, в тропиках и за Полярным кругом. Седов сидел на пустом ящике из-под мыла и слушал, не прерывая, не переводя дыхания. Время от времени капитан многозначительным жестом опрокидывал только что опустошенную бутылку пива, и Егор стрелой мчался на берег за новым запасом.
Однажды, прощаясь перед отплытием, капитан сказал работнику:
– Чтой-то я примечаю, не у своего места живешь ты, хлопец…
Егор ответил, что хочет стать моряком.
Капитан крякнул и веселыми глазами посмотрел на своего юного приятеля.
А в следующий раз, когда прибыл для склада новый груз соли, старик завел разговор, которого с волнением и надеждой ждал Седов. Он сказал, что можно исполнить задуманное, если быть двужильным, – и пытливо посмотрел на Седова. Тот утвердительно кивнул. Голодать, может быть? Седов кивнул. Работать, как сто чертей? Седов сказал:
– Это могу.
Тогда капитан назвал город и место, куда обратиться. Остальное, мол, соображай сам. На том и простились навсегда.
Однажды, в дождливый день ранней весны, в бойкий город Ростов На Дону вступил парень восемнадцати лет отроду. Вошел он в город с доброй палкой, чтобы отбиваться от собак, с хлебом и салом, запрятанными в котомку, где лежала еще запасная рубаха и паспорт, выкраденный у отца. Эти припасы да еще готовность к любым испытаниям – вот все, с чем явился молодой Седов на завоевание своей судьбы.
Ему повезло. Директор мореходного училища понял, что за человек стоит на пороге его кабинета с фуражкой в руках и с котомкой у ног. Седов очень верил тогда людям и поэтому рассказал все: и как добивался у родителей, чтобы пустили в школу, и как читал книги, и что сказал ему старик-капитан, и как бежал он из дому, пробираясь в Ростов от станицы к станице пешком и лишь иногда на тормозе товарного вагона.
– Хорошо, – сказал директор, – ты должен выдержать экзамен. Приходи послезавтра.
Экзамен он выдержал. Кое-чего не знал, но то, чему учили в школе, помнил, как собственное ими. С этого дня он стал не Егором уже, а Георгием.
– Занятия осенью, – сказал директор, – куда же ты теперь?
Седов поступил матросом на пароход «Труд», принадлежавший судовладельцу Кошкину. Капитаном был грек, по фамилии Муссура. «Труд» ходил в азовские и черноморские порты. На этом судне началась его мореходная карьера. Через много лет, вспоминая дни своей юности, он говорил, что родился под счастливой звездой. Работать летом матросом, а зимой на заработанные деньги жить и учиться – вот счастье, которое не всякому дается!
И он через три года, в 1898 году, окончил мореходное училище и написал первое после разлуки письмо родителям, в котором просил прощения за побег и сообщал с откровенной гордостью, что стоит на верной дороге, потому что имеет диплом штурмана.
Будущее, казалось ему, лежит перед ним привольной морской дорогой. Он уже не был тем мальчуганом, которому в вонючем чулане грезились океанские просторы и необыкновенные приключения. Но он смутно мечтал о каких-то больших делах, о подвигах – неизвестно где и для чего. И он надеялся, что плавания и звание штурмана откроют перед ним те цели, которых он всей душой ждал. Поэтому он не пал духом в те месяцы, после окончания училища, которые провел в Ростове в ожидании свободной вакансии. Костюм, купленный перед выпуском, пришлось снести на базар. Голодая, он поддерживал себя даровым хлебом надежды и сокрушался о несовершенстве человеческого организма, подобного машине, которую нельзя остановить, – всегда она требует топлива.
Потом он плавал капитаном по Черному и Средиземному морям. Он возил керосин из Батума на пароходе «Султан», потрепаном, как башмак бродяги.
Как раз, когда такая работа начала ему надоедать, случилось нечто, решившее судьбу молодого моряка по-новому.
Хозяин «Султана», турок, не без умысла доверил свою дряхлую посудину новоиспеченному штурману. Ему нужны были деньги, он хотел получить их в виде страховой премии за свой пароход, который годен был только на слом. Выл испытанный способ, оставалось лишь найти сговорчивого капитана. Седов, изголодавшийся в ожидании работы, казался турку подходящим для его целей. Однажды в море хозяин сказал прямо:
– Если посадите судно на камни, – получите десять процентов страховки.
Седов подумал, что хозяин шутит. Но тот достал из бумажника приготовленный вексель и помахал им перед носом капитана.
– «Султан» идет в Новороссийск, – сказал Седов и ушел в свою каюту.
Ночью хозяин пришел на мостик.
– Вы карту хорошо знаете, – сказал он, – кажется, это здесь.
Действительно судно проходило в эти минуты вблизи от подводных камней.
– Мы идем в Новороссийск, – ваш приказ, – отвечал Седов.
Турок снова зашептал так, чтобы рулевой не услышал, о страховой премии.
– Я сказал: на камни судно не поведу! – рявкнул Седов.
Хозяин скатился с мостика и больше уже не являлся.
Но зато в Новороссийске Седов получил расчет. Через месяц он прочитал в газете, что «Султан» сгорел, команда вся спаслась, а хозяину выдали страховые {5}.
В это время он готовился к новому решительному шагу, почти столь же значительному в его жизни, как бегство из дому. У него был план. Он не хотел возить керосин или соль по проторенным морским дорогам, и ему Не нравилась зависимость от торгашей-судовладельцев. У него были уже опыт и знания для того, чтобы понять, как далека действительность от его юношеских мечтаний о морокой жизни. Теперь он наметил для себя новую цель. «В этом мое призвание», сказал он себе, и, долго не колеблясь, начал работать, осуществляя задуманное.
Прежде всего он поехал в Севастополь. Явившись к военно-морскому начальству, записался добровольно или, как тогда говорили, – охотником в военный флот. Его зачислили в учебную команду. Диплом мореходного училища был принят во внимание. Седов был назначен на учебное судно «Березань» в качестве штурмана. Через полтора месяца он одолел первую часть своей программы: сдал экзамен на прапорщика запаса флота.
Немедленно после этого он отправился в Петербург. Впереди было самое трудное препятствие. Он хотел сдать экстерном экзамен за морской корпус, чтобы получить чин поручика. Для этого нужны были знания, намного превышавшие те, что он успел приобрести в приходской школе и в мореходном училище. Морокой корпус оканчивали его сверстники, с детства обучавшиеся у десятков учителей; они никогда не чинили сетей, не таскали мешков, не голодали, не тянули матросскую лямку на грузовых пароходах. Впервые ему предстояло встретиться и соревноваться с людьми этой породы, и он не хотел поражения.
Но даже самых больших знаний не было достаточно, если в паспорте у человека было записано: мещанин. Чин поручика – первый офицерский чин – мог быть получен лишь дворянином.
Как случилось, что Седова допустили к экзамену, – почти необъяснимо. Должно быть, помогла протекция, которую Седов нашел, кажется, через одного своего товарища по мореходному училищу, жившего в то время в Петербурге.
В октябре 1901 года он блестяще сдал экзамен за курс морского корпуса и 22-го числа того же месяца был произведен в поручики запаса флота по морской части.{6} Для полного завершения плана Седову оставалось сделать еще лишь один шаг. Но для этого потребовалось ровно полгода – шесты зимних месяцев в чужом неприветливом Петербурге, без работы, без денег, в полном одиночестве. Чиновники канцелярий морского министерства имели возможность за эту зиму изучить во всех подробностях внешность настойчивого просителя, молодого человека в штатском, желающего служить по гидрографии.
22 апреля 1902 года поручик запаса флота Седов был «определен в службу с зачислением по адмиралтейству». Свершилось: он стал кадровым офицером, вошел в эту касту и будет носить кортик по будням, а по праздникам – палаш. Он наденет мундир с погонами, и матросы будут величать его: «ваше благородие», имея в виду его происхождение от благородных родителей. Батрак, рыбацкий сын и матрос – отныне он дворянин и находится на первой ступени офицерской иерархии. Но в этом ли была его главная цель?
Через три дня после зачисления «в службу» он уехал из Петербурга. В Архангельске бункеровалось судно «Пахтусов», и там ждали поручика Седова – помощника начальника гидрографической экспедиции.
Началась работа, которая была его призванием, целью его жизни.
На западе – перед государственной столицей, на востоке – вдоль полупустынных лесистых и тундровых земель сибирских окраин, на юге – по обе стороны Кавказского хребта и, наконец, на севере – от Мурмана до Чукотки – от норвежской границы до северо американской – всюду Россия омыта морями и океанами. Нет другой страны с водной границей такого протяжения. Балтийское море, Черное и Каспийское, Тихий океан с Беринговым, Камчатским, Охотским и Японским морями, Северный Ледовитый – с Баренцевым, Белым, Карским, Лаптевых и Восточно-Сибирским морями делают Россию великой морокой страной.
Памятник исследователю Новой Земли П. К. Пахтусову (1799–1835) в Кронштадте.
Седов хотел участвовать в работе, которую начали по собственному почину новгородские ушкуйники в XI веке на Севере и казацкие ватаги в XVII веке на Востоке, а продолжили поколения моряков-гидрографов, – первыми из них были геодезисты, обученные самим Петром. Но этот труд, кропотливый и опасный, требующий от человека и умения быть точным, и умения быть храбрым, требующий и методической постепенности, и творческого дерзновения, – этот труд, казалось, был только начат. Лениво и нехотя отзывалось царское правительство на естественное стремление русских людей к изучению и освоению морских пространств. После Великой северной экспедиции, осуществленной по гениальному замыслу Петра, когда, как писал в прошлом веке историк, «дух великого Петра еще жил с нами, его начертания были свежи в памяти, им образованное поколение было готово действовать», – после этой необыкновенной по масштабу экспедиции, правительство никогда и не пыталось повторить что-либо подобное для изучения русских морей. Одним удавалось склонить высокое начальство к поддержке, другие обходились без нее, а третьим царские чиновники попросту мешали. Но все же – от Ломоносова, чей проект Северного морского пути пытался осуществить Чичагов {7}, до Макарова {8}, построившего великолепный ледокольный корабль «Ермак» для исследования Ледовитого океана и писавшего с сарказмом, что «торосы победимы; непобедимо лишь людское суеверие…», – протянулся длинный ряд имен русских путешественников, посвятивших жизнь исследованию морей и берегов России.
Работа гидрографа прельстила Седова, – здесь он надеялся найти и выход для своей энергии, а главное – непрерывную смену обстановки, условий и задач. Кто знает, какие дерзкие замыслы и мечтания бродили в его сознании уже тогда, когда он тащился в медленном и грязном поезде из Петербурга в Архангельск, где ждали на гидрографическом судне «Пахтусов» помощника начальника экспедиции. Во всяком случае, он мог быть доволен собою: план выполнен наперекjр всем преградам…
III
В мае 1910 года Седов писал в письме к невесте: «Сейчас только что вернулся из Царского Села… Государь улыбнулся и выразил свое удовольствие… Со стороны мне сообщили, что можно надеяться на производство. Я же совершенно равнодушен ко всему этому, ибо есть более веские интересы. Готовлю усиленно новую экспедицию…»{9}
Это произошло так. Седов читал лекцию о своей экспедиции на Колыму в географическом обществе. Адмирал Нилов, близкий ко двору, присутствовал на лекции. Он рассказал о Седове царю, и через несколько дней Вилькицкому пришлось сопровождать штабс-капитана в царскосельский дворец. Седова предупредили, чтобы он был краток. Он вспомнил все, что видел и обдумал на Колыме, когда входил в кабинет верховного владыки государства, хозяина морей, рек, лесов и тундр. В черном парадном мундире до колен, с серебряным поясом и эполетами, с треуголкой в левой руке, штабс-капитан стоял навытяжку перед его величеством – невзрачным пехотным полковником, с тусклыми глазами, рассеянно перебирающим пуговицы на своем мундире. Штабс-капитан был более чем краток, – он оборвал свой рассказ на середине, пораженный скучающим и почти тоскливым взглядом верховного собеседника. Царь сказал с механической улыбкой:
_ – Спасибо. – И на этом оборвались и беседа, и все утопические надежды пылкого и наивного гидрографа.
Планы состояния льдов, карты и планы мензульных и глазомерных съемок экспедиции на Колыму были пронумерованы аккуратными архивариусами Главного гидрографического управления, они заняли место в указателе картографических материалов, составлявшемся с 1734 года.
Но все же в 1911 году Седов испытал нечто похожее на гордость и удовлетворение: пароход «Колыма», первый в истории пароход, вошел в исследованное Седовым устье реки. О выполнении решительных преобразований, которые наметил Седов для Колымского края, пришлось пока забыть. Но приятно было, что труд не пропал совсем даром.
В конце июня Седов венчался с Верой Валерьяновной. В тот же день молодые выехали в Архангельск. В этом же поезде в третьем классе ехали семеро спутников-рабочих, а в багажном вагоне были ящики с инструментами для наблюдений и съемок, ящики с консервами и палатки.
Свадебное путешествие было переполнено хлопотами о снаряжении гидрографической экспедиции. За пять дней в Архангельске нужно было закупить провизию, строительные материалы, карбасы и теплую одежду, а также подыскать недостающих трех человек в команду. Кроме того, у астрономического столба на стенке дирекции порта Седов несколько раз определял время, чтобы привести в порядок свои хронометры и на местной метеорологической станции выводил поправки анероидов.
В полночь 21 июля пароход «Великая княгиня Ольга Константиновна» отплыл из Архангельска с участниками экспедиции на борту. Через три дня «Ольга» вошла в губу Крестовую на северном острове Новой Земли и бросила здесь якорь. Неприветливо встретила Новая Земля исследователей. Два дня дул десятибальный «сток» ветер с востока. Выгружаться на берег нельзя было. Седов записал в свою тетрадь, как выглядит губа Крестовая. Это описание сделано сжатым языком навигатора и составителя карт – оно точно, полно и в нем нет ничего лишнего. Стачала о том, что при подходе с моря к губе Крестовой открываются на заднем плане губы остроконечные вершины, покрытые вечным снегом и тесно друг к другу прилегающие, В ясную погоду они видны за пятьдесят с лишним миль. По мере приближения судна к берегу все более вырисовывается обрыв Таран, удивительно похожий на форштевень броненосца, – он обращен на северо-восток. «Южный берег губы, – писал Седов, – представляет собой возвышенную холмистую поверхность, спускающуюся отлогими уклонами к морю… Берег изрезан оврагами, по которым стекают в губу ручьи и падают водопады.
Северный берег так же скалист и утесист, но несколько ниже южного… Оба берега усеяны подводными и надводными камнями.
Восточная половина губы окружена со всех сторон цепью высоких остроконечных гор, покрытых вечным снегом и ледниками…» {10}
Еще в 1902 году на «Пахтусове» Седов ходил вдоль новоземельских берегов, производя съемку и описания.
И в следующее лето он плавал в этих водах и бродил с компасом по этим берегам. Война с Японией прекратила его участие в многолетней экспедиции для съемки берегов Ледовитого океана, предпринятой Главным гидрографическим управлением с целью подготовить навигацию Северным морским путем.
В 1904 году он, по добровольному желанию, был отправлен на Дальний Восток. Его назначили в Амурскую речную флотилию {11} в соединение так называемых номерных миноносок – устаревших и слабосильных. Сперва он был ревизором миноноски № 17, потом ревизором всего соединения и в конце концов – командиром миноноски № 48. Флотилия охраняла вход в Амур, так как было опасение, что японцы попытаются ввести в реку свои суда. Этого не случилось, и в боевых операциях Седов, можно сказать, не участвовал {12}.
После окончания войны Седов остался на Дальнем Востоке. В течение двух лет он был помощником распорядителя работ по постановке вех и баканов в Тихом океане. При первой возможности он бросил эту работу и возвратился в Петербург. Два плавания на «Пахтусове» навсегда привязали его к Северу. Он полюбил полярную природу и то ощущение, которое знакомо только лишь людям, бросающим якоря в прозрачную воду безыменных бухт, только тем, кто наносит на карту контуры побережий, кто регистрирует для сведения мореплавателей направление течений, характер льдов и расположение подводных камней. Он полюбил Север и его пустынное безмолвие, ню не потому, что любил одиночество, – напротив, он был простодушно общителен, – а потому, что по склонностям своим был пионером и всегда мечтал о заселении безлюдных островов, о постройке новых портов, о пароходах, которые пойдут по дорогам, вычерченным на новых картах его рукой.
Он любил полярные страны еще и потому, что с ними связал себя заветной мечтой, целью всей жизни, пока еще далекой.
На Новой Земле Седов провел в 1910 году все лето – до конца сентября. Перед гидрографической экспедицией для исследования губы Крестовой была поставлена непосредственная практическая цель.
Достаточно взглянуть на карту, чтобы понять, какое важное значение для плавания в Арктике имеют два больших вытянувшихся с северо-востока на юго-запад острова Новой Земли. Близ материка к ним примыкает третий остров – Вайгач. Все вместе является продолжением Уральского горного хребта и как бы преграждает путь мореплавателям из Баренцова моря дальше на восток, в Карское. Новоземельские острова промыты узким, извилистым Маточкиным Шаром (слово «шар», по одной версии, происходит от норвежского «skaer» – шхеры, а по другой – от русского «шарить»), от Вайгача Новая Земля отделена более широкими и короткими Карскими воротами и, наконец, между материком и островом Вайгач протекает небольшой пролив – Югорский Шар. Таким образом, проходов из Баренцова моря в Карское всего три, если не считать путь вокруг северовосточной оконечности Новой Земли. Этот последний очень затруднен, и за три столетия известны лишь три случая, когда мореплаватели огибали с севера Новую Землю. Виллем Баренц совершил это в 1596 году, олончанин Савва Лошкин – в 1760 году и норвежец Эдуард Иоганнесен {13} – в 1870 году.
Все попытки пройти из Европы на Дальний Восток Северным морским путем неизменно приводили путешественников к Новой Земле, у берегов которой в течение нескольких веков и оканчивались – иногда трагически – их предприятия. Объясняется это тем, что с запада Новая Земля омывается Баренцовым морем, подверженным влиянию Гольфстрема и потому – в большей части – свободным ото льда, а с востока – Карским морем, которое резко отличается от своего западного соседа суровостью ледового режима. Недаром географы и моряки называли Карское море «мешком льда» и «ледяным погребом».
В конце XIX века и в начале XX русское правительство должно было принять меры для закрепления Новой Земли за Россией. Норвежские промышленники все более часто посещали новоземельские острова, устраивали здесь свои склады и уничтожали промыслового зверя. Между тем Новая Земля – исконно русская территория. Уже в XV веке ходили На Новую Землю за моржовым зубом и рыбой – гольцом – предприимчивые первопоселенцы Печорского края. В следующем столетии русские плавали к этим островам чуть ли не каждый год. Знаменитый англичанин Стефан Борро, один из первых искателей короткого пути в Китай и Индию по северным морям, в 1556 году достиг Новой Земли. Он был первым иностранцем, видевшим Новую Землю. Но русских он здесь уже застал; они рассказали ему о своих плаваниях на восток, в устье Оби. И в XVII и в XVIII веках поморы совершали регулярные плавания к Новой Земле. Один из них, Савва Лошкин, на своей ладье обошел вокруг всей Новой Земли, чего до него не смогла сделать ни одна экспедиция, а после него было повторено лишь через сто с лишним лет. Другой помор, мезенец Федот Рахманин, двадцать шесть раз зимовал на Новой Земле – рекорд, никем не превзойденный.
По следам поморов в конце XVIII и в первой половине XIX века на Новую Землю идут славные русские моряки-исследователи. Первый из них – «штурман порутческого ранга» Федор Розмыслов. Его экспедиция была организована архангельским губернатором Головцыным совместно с купцом Барминым: первого интересовали сведения о проливе, разделяющем Новую Землю на два острова (тогда Маточкина Шара на картах еще не было), а второго – давнишние известия о том, что на Новой Земле есть серебро. Розмыслов на ветхой и дырявой кочмаре, предоставленной Барминым, прошел Маточкин Шар, составил карту этого пролива и вышел в Карское море. После зимовки он пытался плавать в Карском море, но должен был, «дабы с худым судном не привести всех к напрасной смерти, поворотить по способности ветра к проливу Маточкину Шару».
В 1821 году лейтенант Федор Литке начал серию своих плаваний к Новой Земле. Четырехкратное путешествие Литке в значительной мере обогатило научные знания об арктических островах.
Карта Новой Земли в книге Де-Фера, спутника Баренца (изд. 1598 г.).
Вслед за Литке работал на новоземельских берегах отважный Пахтусов, прапорщик корпуса флотских штурманов, а после него – прапорщики Циволько и Моисеев, окончившие, как и Пахтусов, корпус штурманов в Кронштадте, учиться в котором «шляхетским детям» было не велено еще императрицей Елизаветой. Это были мужественные моряки, простые люди, преданные отечеству и высоко ставящие чувство долга. Циволько погиб от цынги, Пахтусов умер через два месяца после возвращения из второй своей экспедиции.
За несколько столетий не раз делались попытки – ненцами и русскими – селиться на Новой Земле. Но без государственной помощи эти поселения были недолговечны. До последнего времени Новая Земля оставалась тем, чем была и в XV веке, – местом для охоты и промысла, случайным пристанищем потерпевших кораблекрушение, а также первой этапной станцией на все еще неосвоенном Великом северном морском пути из Европы в Тихий океан.
К последней трети прошлого века относятся первые мероприятия царского правительства для колонизации Новой Земли, вызванные усилившейся активностью норвежцев. Была построена спасательная станция в Малых Карманкулах, фельдшерский пункт и постоянные промысловые становища на южном острове, состоявшие из нескольких ненецких и русских семейств. Новое становище на северном острове в Крестовой губе было устроено в 1910 году. В связи с этим архангельский губернатор ходатайствовал о гидрографическом исследовании этого залива, в который должны были а дальнейшем регулярно заходить пароходы. Такова практическая цель экспедиции, в которую отправился штабс-капитан Седов летом 1910 года.
Седов составил подробную карту Крестовой губы, измерил ее глубины, определил удобный для пароходов фарватер. В его распоряжении имелась карта, сделанная за год до этого известным исследователем Русановым {14} по поручению архангельского губернатора. Он убедился в ее неточности и откровенно написал об этом в своем отчете. Карта Русанова, – писал он, – «грешит против истины. В очертании берега ее нет никакого сходства с действительностью, островов вместо пяти показано четыре, и все они лежат далеко не на своих местах. Высоты гор показаны весьма ошибочно…» По Русанову, ширина губы при входе восемь верст, дальше она суживается. Между тем, в действительности, при входе ширина восемь с половиной верст, а далее на восток еще больше.
Седов познакомился с Ольгинским поселком, детищем архангельской администрации. Здесь жило одиннадцать человек – четыре семейства из Шенкурского уезда и плотники, которые должны были вернуться в Архангельск. Место для становища выбрали неправильно – далеко от звериных лежбищ, дома построили неудобные – их трудно было обогреть. Еще не наступила первая зима, а в этом поселении четверо уже заболели цынгой. Не было топлива. Обещанный пароход с дровами и продовольствием для поселенцев не приходил, хотя был уже конец сентября, а еще 28 августа выпал снег и начались морозы. Если льды загородят вход в губу, неизбежна зимовка для участников экспедиции и плотников. Несмотря на это, Седов отдал ольгинцам часть экспедиционного продовольствия.
Он узнал от промышленников о драме, происшедшей в прошлом году на Новой Земле. Купец Масленников подрядил трех поморов и оставил их зимовать в Мелкой губе для промысла медведей, моржей, песцов и оленей. Он дал им ружья и капканы, а также немного продовольствия. Еду они должны были добывать главным образом охотой. К несчастью, год выдался для промысла неблагоприятный, и все три охотника к весне умерли в своей избе от цынги и голода.
Наконец, обещанный пароход приходит в Крестовую губу. Участники экспедиции, строительные рабочие, промышленники выбегают на берег. Они не сводят глаз с шлюпки, которая быстро подвигается по заливу к берегу. Все, естественно, ждут писем – за два с половиной месяца это первая оказия, прибывшая с Большой земли. Каждый знает: через минуту он получит ответ на все беспокойные мысли о родных – женах, детях, родителях.
Таков добрый обычай в этих местах – в первую очередь доставлять письма.
Шлюпка подплывает к берегу. Из нее выходит на берег Шидловский – архангельский вице-губернатор. Седов знаком с ним.
– Позвольте письма, – говорит он, торопливо здороваясь с прибывшим.
– Какие? – удивляется вице-губернатор. – А, письма… Но при чем я к письмам?
– Я говорю о письмах из России для нас всех.
– Послушайте, господин штабс-капитан, если вам нужны письма, вы могли сами съездить на пароход! – сердится Шидловский.
– Очень жаль, господин вице-губернатор, – отвечает Седов, – что вы не поняли, что нам гораздо приятнее видеть письма, чем вас!{15}
4 октября он покинул Крестовую губу. Он возвратился в Петербург, в квартиру в Кирпичном переулке, где все еще радовало новизной. Наступила обычная зима гидрографа, заполненная методической и неторопливой работой – составлением отчетов и подготовкой материалов для новой экспедиции. Вместе с этим пришло время докучливых канцелярских дрязг, уколов самолюбия, нервирующих стычек с начальством – словом, все то, чему недобрым предзнаменованием была встреча с вице-губернатором на холодном новоземельском берегу.
1911 год был для Седова одним из самых неприятных в жизни. Зимой он получил приказ составить проект гидрографической экспедиции в восточные моря Арктики. Потратив на это несколько месяцев, Седов сжился с мыслью, что весной он поедет на северо-восток и осуществит свой проект на деле. Так обычно в Гидрографическом управлении делалось: автор проекта экспедиции назначался ее начальником. Но совершенно неожиданно Вилькицкий решил по-иному. Поручения, дававшиеся офицерам Гидрографического управления, были Двух родов: такие, участие в которых сулило награды, и такие, которые ничего не сулили. Экспедиция, спроектированная Седовым, принадлежала к первому роду, и, естественно, были, кроме него, другие претенденты на командование ею. Неизвестно, какие рычаги родственных или дружеских связей были приведены в действие, но, во всяком случае, начальство приняло совершенно нелепое и вредное для дела решение: Седова от экспедиции отстранили, поручив ее офицеру, которого надо было вызывать из Владивостока. Кончилось это тем, что экспедиция вовсе не состоялась, – пока начальник ехал из Владивостока в Петербург и потом назад в Иркутск, началась весна, дороги в тайге уничтожило распутицей.
Седова же, вопреки желанию, отправили не на север, а на юг – картировать побережье Каспия. Прямой начальник Седова – Вилькицкий – считал полезным держать энергичного штабс-капитана некоторое время в тени. Колымская экспедиция сделала Седова слишком популярным для рядового офицера, да к тому же еще лишенного каких бы то ни было высоких связей или привилегий, даваемых происхождением. Седов как бы выходил из ранжира, по которому должны были строиться подчиненные генерал-лейтенанта Вилькицкого. Уже одно то, что о нем писали в газетах, – было невежливостью по отношению к начальству. А тут еще публичные доклады, о которых сообщают через голову начальства государю, в результате чего приходится сопровождать штабс-капитана в Царское.