19. Стежки
19. Стежки
Анни, Анни, отраженье блаженства земного… Лицо округлилось, глаза подзаплыли, смешная. Охает, ахает, ребенок бьет ее то под дых, то в бок.
Чувствуешь, – кладет она мою руку на свой живот, – по-моему, это нога… или голова?
Какие же мы глупые, мы глупее ребенка, он-то знает, где его голова, а где ноги, он-то знает, девочка он или мальчик.…
За окном метель, крупные хлопья шлепают по стеклу. Свет лампы направлен на пяльцы с вышивкой. Из вещности ткется вечность.
Новое ателье оснащено по последнему слову техники. Заветная шкатулка с красивыми тряпочками переехала на новую квартиру и стоит теперь не на полке с книгами, а на отдельном, для нее одной предназначенном месте, около швейной машинки. Такой машинки у нас отродясь не бывало. Никелированная, с красными приводными ремнями и красными колесами.
Я усаживаюсь рядом с Анни, подкалываю булавками лоскутки к серой бархатистой основе, подбираю нитки под цвет, пришиваю атласные жгутики и полоски канвы. Какое наслаждение делать то, что ничего не напоминает и ни с чем не ассоциируется… так, музыка из шитья, тряпья и стежков…
Франц завалил меня переплетами, а я тут наволочки вышиваю! Завтра опять письмо пришлет, про сроки.
А что он еще пишет?
Все про сыночка…
Я перегрызаю зубами нить, лень тянуться за ножницами, и раскровавливаю десну. Вытираю рот белой тряпкой, расправляю ее и пришиваю черной грубой ниткой к центральной части картины. Цах ве адом.
Ой, дай-ка обопрусь! – Анни встает и прижимается ко мне огромным животом. В глазах – слезы. Она легко плачет. Легко признается в любви. Она любит меня, любит Франца. По отдельности.
Из той самой коробки, где хранились письма Ульмана, она достает стопку конвертов, подписанных ровным почерком, как по линеечке, марки приклеены под углом в 90 градусов.
«Любимая Анниляйн! Обо мне рассказывать особо нечего. У Эммерль дела идут очень хорошо, она бесконечно счастлива и радуется нашему сыну. Его жизнь и все проявления пока что действительно чисто физической природы, и я никак не могу тебе их описать; хотя речь идет о питье и, скажем, каканье, эти действия, именно потому что составляют саму жизнь, несут в себе что-то бесконечно трогательное, это чудо, с которым ничто не может сравниться. Хочется все забросить и только и делать, что наблюдать его жизнь. Поскольку все утверждают, что он похож на меня, я никак не могу понять, почему он кажется мне таким обворожительным и поистине прелестным. Даже мельчайшие пропорции его тела и в особенности ручки и ножки, сказочные движения, первые осторожные реакции на свет…
Фридл здесь, в Берлине, я возил ее на несколько дней в Штеттин, это было прекрасно. Мне хотелось, чтобы она осталась там подольше, отдохнула и подлечилась как следует. В остальном у нее все идет намного лучше, что меня очень радует».
Нехорошо читать чужие письма. А свои, по прошествии лет ставшие чужими? Но какой же фантазер Франц! Он увез меня в Штеттин, чтобы я могла поработать в тишине. Посему он дрых напропалую, а когда проснулся, увидел на столе готовые эскизы. «Вот все в тебе есть: и красота, и талант. Чего недостает, так это аккуратности».
Когда Франца вызовут в тюрьму для дачи показаний, ему не придется кривить душой: «Фридл ничего не может подделать, она не способна провести две одинаковые линии». Хотя паспорта я подделывала мастерски.
Анни вздрогнула и открыла глаза: – Ой, я заснула… Прости. О чем мы говорили, я потеряла нить…
Подхватив руками живот, Анни уплыла за занавеску. Чиркнула спичка о коробок, зашумела вода в чайнике.
Завариваю крепкий чай, ой!
На подносе – элегантная баухаузовская посуда. Могла бы и я обзавестись таким добром, да куда его девать? Человеку нужен налаженный быт. Хоть что-то свое. Был бы у меня ребенок, я бы все для него устроила.
Если бы у меня был ребенок, я бы была побоевитей, я бы на него надеялась, он бы исправил мои просчеты, он был бы лучше меня.
Если бы…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.