Показательный процесс

Показательный процесс

Никто из приглашенных на день рождения Сталина (родственники, вожди и Берия) не замечал, что тучи сгущаются. В Кунцеве еще никогда не было таких веселых и шумных вечеринок. Клим Ворошилов блистал в новом белом маршальском мундире. Его безвкусно одетая жена завистливо поглядывала на платье Марии Сванидзе, купленное в Берлине. После ужина, как в добрые старые времена, начались песни и танцы. За столом звучали абхазские и украинские народные песни, веселые студенческие частушки. Сталин решил заказать пианино, чтобы на нем играл Жданов. В самый разгар веселья Постышев, один из руководителей Украины, начал танцевать медленный танец с… Молотовым. Эта необычная пара очень развеселила Иосифа Виссарионовича и других гостей. Пожалуй, в тот вечер на сталинских вечеринках впервые был исполнен медленный вальс в исполнении двух мужчин, который мы часто будем видеть в Кунцеве после войны.

Сталин, как всегда, стоял около граммофона и исполнял роль диск-жокея. В тот вечер он даже немного потанцевал. Конечно, это был не вальс Молотова и Постышева, не зажигательная лезгинка Микояна, который, казалось, взлетал к потолку, а что-то из русских народных танцев. Алеша и Мария Сванидзе сплясали модный в Европе фокстрот и пригласили именинника присоединиться, но он сказал, что бросил танцевать после смерти Нади. Танцы и веселье продолжались до четырех часов утра.

Весной 1936 года аресты старых сторонников Троцкого усилились. Надвигались новые репрессии. Тем, кто уже сидел в лагерях, выносили новые приговоры. Тех, кого посадили по обвинениям в терроризме, расстреливали. Мало кто тогда понимал, что это только подготовка к гвоздю программы вождя – громкому показательному судебному процессу, первому из знаменитых сталинских политических представлений.

Главным организатором был назначен Николай Ежов. Этот подающий надежды теоретик марксизма-ленинизма даже написал книгу о зиновьевцах. Нетрудно догадаться, что не обошлось без ошибок и что эти ошибки исправил лично Сталин. Генрих Ягода, генеральный комиссар государственной безопасности, относился к показательным процессам скептически. Он все еще оставался главным чекистом Советской России, но Ежов подсиживал его и постоянно плел против него интриги. Первый показательный процесс оказался для слабого Ежова очередным нелегким испытанием. Он вновь был на грани истощения. Каганович предложил отправить Ежова в двухмесячный отпуск и выделить на лечение и отдых три тысячи рублей. Сталин предложение Железного Лазаря поддержал.

Роли главных действующих лиц политического спектакля отвели Зиновьеву и Каменеву. Для того чтобы убедить их принять в нем участие, НКВД арестовал много старых друзей этих соратников Ленина. Сталин внимательно следил за допросами задержанных. Следователи из НКВД должны были во что бы то ни стало добиться признаний. Иосиф Виссарионович открыто требовал принятия жестких мер: «Залезьте на заключенного и не слезайте с него, пока он не признается».

Александр Орлов, высокопоставленный сотрудник НКВД, бежавший на Запад, прекрасно описал подготовку к процессу. Организационную работу проводил Ежов. Он обещал сохранить свидетелям жизнь, если они дадут показания против Зиновьева и Каменева, которые, как назло, отказывались сотрудничать. Сталин чуть ли не ежечасно звонил в НКВД и интересовался результатами.

– Как вы думаете, Каменев может сознаться? – спросил он у Миронова, одного из помощников Ягоды.

– Не знаю, – ответил Миронов.

– Не знаете? – угрожающе переспросил вождь. – А вы знаете, сколько весит наше государство со всеми фабриками и заводами, машинами, армией с ее вооружением и флотом? – Чекист решил, что собеседник шутит, но Сталин был серьезен. – Подумайте и ответьте, – сказал Сталин, пристально глядя на собеседника.

– Никто не знает точных цифр, Иосиф Виссарионович. Очень много, это из области астрономических чисел.

– Тогда ответьте мне, может ли один слабый человек бороться с этим астрономическим весом?

– Не может, – ответил Миронов.

– Ну что же, – Сталин кивнул. – Когда придете с докладом в следующий раз, в вашем портфеле должно лежать признание Каменева.

Несмотря на то что к главным обвиняемым не применялись меры физического воздействия, многочисленные угрозы следователей и бессонные ночи в конце концов сломали астматика Зиновьева и Каменева. О методах, при помощи которых добывались признания, красноречиво свидетельствует следующий факт. В самый разгар лета в их камерах неожиданно на всю мощность включили отопление. Ежов угрожал расстрелять сына Каменева, если тот будет продолжать упорствовать.

* * *

Пока следователи НКВД усиленно обрабатывали Зиновьева и Каменева, Максим Горький умирал от гриппа и очаговой пневмонии. К этому времени старый писатель лишился последних иллюзий и полностью разочаровался в советской действительности. Он понял, какую опасность представляют друзья-чекисты после того, как его сын Максим внезапно скончался от гриппа при очень таинственных обстоятельствах.

Через много лет Марта Пешкова, дочь Максима, вспоминала, что после смерти отца Ягода стал навещать Пешковых каждый день. По пути на Лубянку он обязательно заезжал в особняк пролетарского писателя выпить чашку кофе и пофлиртовать с матерью Марты. «Он был влюблен в Тимошу, – утверждала жена Алексея Толстого, – и хотел, чтобы она тоже любила его».

«Вы все еще не знаете меня, – угрожал Ягода расстроенной вдове. – Я могу сделать все что угодно». Писатель Александр Тихонов был уверен, что между Ягодой и Тимошей существовал роман. Марта же уверяет, что никакого романа не было. Когда к Горькому приезжал Сталин, Ягода, все еще любивший Тимошу, всегда задерживался. К тому времени он уже начал понимать, что над его головой сгущаются тучи. После ухода членов политбюро Ягода подробно расспрашивал секретаря Горького, что делали и о чем говорили вожди. Особенно его интересовало, что говорили о нем и Тимоше.

Сталин попросил Горького написать биографию вождя, но писатель отказался от поручения. Сама идея вызвала у него отвращение. Вместо этого он забрасывал вождя и политбюро безумными предложениями. Чего стоит хотя бы его идея поручить членам Союза писателей переписывать шедевры мировой литературы. Сталин все чаще задерживался с ответами, но продолжал извиняться за задержку. «Я ленив, как свинья, когда речь идет о письмах, – откровенно признавался он Горькому. – Как ваше самочувствие? Здоровы? Как работается? Мы с друзьями чувствуем себя отлично».

НКВД ловко обманывал Горького. Для того чтобы пролетарский писатель не узнал о новых допросах своего друга, Каменева, специально для Горького печатали номера «Правды», в которых ничего не говорилось о репрессиях. Сейчас уже и сам Максим Горький понимал, что находится фактически под домашним арестом. «Я окружен со всех сторон, – печально шептал он. – Я в западне!»

Состояние Горького резко ухудшилось. Писателя лечили лучшие советские доктора, но они были бессильны что-либо сделать. «Пусть приезжают, если успеют добраться», – ответил как-то Горький, которому как раз делали уколы, на просьбу руководителей разрешить навестить его.

Сталин, Молотов и Ворошилов тут же приехали. Они с удовлетворением увидели, что Горький отдыхает после инъекции камфоры. Вождь решил взять ход лечения в свои руки.

– Почему здесь так много людей? – сурово поинтересовался он. – Кто это вся в черном сидит около Алексея Максимовича? Что это за женщина? Она что, монахиня? Ей не хватает только свечи в руке. – Речь шла о баронессе Муре Будберг, любовнице Горького, которую он в свое время делил с британским фантастом Гербертом Уэллсом. – Немедленно выведите из комнаты всех посторонних, за исключением той женщины в белом халате, которая ухаживает за Горьким. Почему здесь такое похоронное настроение? В такой мрачной атмосфере может умереть и здоровый человек.

Сталин велел принести вина. Они чокнулись и обнялись. Через день вождь вновь решил навестить писателя, но ему сказали, что Горький слишком плохо себя чувствует и не может его принять.

«Алексей Михайлович, мы заезжали к вам в два часа утра, – написал Сталин. – Нам сказали, что у вас пульс был 82 удара в минуту. Доктора не пустили нас, мы подчинились. Все передают вам привет, огромный привет. Сталин». На этой же записке подписались и Молотов с Ворошиловым.

Горький начал кашлять кровью. 18 июня 1936 года он скончался от туберкулеза, пневмонии и сердечной недостаточности. Позже возникла версия, что писателя убили Ягода и врачи. Естественно, все они признались в убийстве. То, что Горький умер до того, как начался процесс над Каменевым и Зиновьевым, было как нельзя на руку Сталину. Неизвестно, как бы писатель повел себя, когда узнал бы о процессе над другом. Однако история болезни Горького, хранящаяся в архивах НКВД, свидетельствует о том, что умер писатель все же естественной смертью.

Ягода прятался в задних комнатах особняка Горького. Он старался не показываться на глаза вождя, потому что знал, что уже находится в опале. «Что здесь делает это жалкое создание? – грозно поинтересовался Иосиф Виссарионович, увидев чекиста. – Избавьтесь от него».

* * *

Наконец в июле 1936-го Зиновьев попросил, чтобы ему разрешили переговорить с Каменевым наедине. Затем они потребовали, чтобы их выслушали члены политбюро. Если партия гарантирует, что им сохранят жизнь, Зиновьев и Каменев готовы признаться. Ворошилов встретил это требование в штыки. Ему хотелось поскорее расправиться с этими «мерзавцами». Когда ему показали протоколы допросов, он написал Сталину, что «эти ужасные люди являются типичными представителями мелкой буржуазии с лицом Троцкого. Они – конченые люди. Для них нет места в нашей стране, нет места среди миллионов людей, готовых умереть за родину. Эти подонки должны быть ликвидированы. Мы должны быть уверены, что НКВД проведет чистку как надо». Красный маршал, казалось, искренне одобрял репрессии и физическое уничтожение бывшей оппозиции. 3 июля Сталин ответил на его гневное письмо: «Дорогой Клим, ты читал их признания? Как тебе нравятся эти буржуазные марионетки Троцкого? Они хотели уничтожить всех членов политбюро. Разве это не ужасно? Как же низко могут пасть люди. И. Ст.».

В сопровождении Ягоды и охраны этих двух сломленных людей привезли с Лубянки в Кремль, где они оба когда-то жили. Когда их ввели в комнату, в которой Каменев провел десятки заседаний политбюро, арестанты увидели, что их ждут только Сталин, Ворошилов и Ежов.

– Но где остальные члены политбюро? – удивился Зиновьев.

Сталин ответил, что политбюро поручило присутствовать на этой встрече им с Ворошиловым. Учитывая ту злобу, с которой Ворошилов относился к Зиновьеву и Каменеву, его включение в состав «комиссии» легко объяснимо. Но где же был Вячеслав Молотов? Он-то точно не возражал против расстрелов. Возможно, просто схитрил и не пришел, не желая лгать старым большевикам.

Каменев умолял политбюро гарантировать им жизнь.

– Гарантировать? – воскликнул Сталин, если верить описанию этой встречи в воспоминаниях невозвращенца Александра Орлова. – Какие здесь могут быть гарантии? Это просто смешно! Может, вы захотите составить официальный договор и заверить его в Лиге Наций? Похоже, Зиновьев и Каменев забыли, что они не на рынке, где торгуются за украденную лошадь, а в политбюро коммунистической партии большевиков! Если слова политбюро недостаточно, то я не вижу смысла в дальнейшем разговоре.

– Зиновьев и Каменев ведут себя так, будто они в том положении, когда могут ставить политбюро условия! – поддержал вождя Ворошилов. – Если у них еще осталась хоть крупица здравого смысла, они должны упасть на колени перед товарищем Сталиным.

Сталин объяснил, почему Зиновьев и Каменев не будут расстреляны. Во-первых, процесс будет не над ними, а на самом деле над Троцким. Во-вторых, если вождь не расстрелял их, когда они находились в оппозиции к партии, то зачем казнить сейчас, когда Зиновьев и Каменев помогают? И наконец, в-третьих. «Товарищи, похоже, забыли, что мы большевики, сторонники и последователи Владимира Ильича Ленина, – торжественно произнес Сталин, – и не хотим проливать кровь старых большевиков независимо от того, насколько серьезны их прошлые грехи…»

Уставшие от допросов и угроз Зиновьев и Каменев согласились признать вину при условии, что их не расстреляют, а их семьи не будут репрессированы.

– Об этом даже не стоит говорить, – закончил Сталин встречу. – Это и так очевидно.

Вождь принялся за очень важную работу. Ему предстояло написать сценарий процесса над Зиновьевым и Каменевым. Он старательно прописывал каждую мелочь, наслаждаясь своим, явно преувеличенным, талантом драматурга. Новые архивные документы свидетельствуют, что Сталин работал даже над выступлениями государственного обвинителя. Новый генеральный прокурор Андрей Вышинский старательно записывал разглагольствования вождя о том, какой должна быть его заключительная речь.

29 июля Сталин составил секретный циркуляр, в котором сообщал, что террористический левиафан под названием «Объединенный троцкистско-зиновьевский центр» пытался убить Сталина, Ворошилова, Кагановича, Кирова, Жданова и других большевистских вождей. Включение в список жертв «террористов», конечно, считалось большой честью, поскольку означало близость к вождю. Можно представить, с какой надеждой, словно школьники, которые мчатся к доске объявлений, чтобы убедиться, что их ввели в состав футбольной команды, партийные руководители читали этот список. Обращает на себя внимание отсутствие Молотова в перечне жертв. Многие историки объясняют это якобы его оппозицией репрессиям и Большому террору. Однако более вероятным представляется иное: у председателя Совета народных комиссаров СССР, скорее всего, в то время были разногласия со Сталиным по какому-то другому, наверняка мелкому вопросу. Известно, что Молотов неоднократно хвалился: «Я всегда поддерживал принимаемые меры». В архивах сохранился интересный документ, из которого следует, что причина отсутствия в списке жертв может крыться в критике Молотова со стороны Николая Ежова. НКВД арестовал няньку его дочери Светланы, немку по национальности. Молотов пожаловался Ягоде, но освобождения не добился. Ежов обвинял председателя Совнаркома в «недостойном поведении». 3 ноября Ежов прислал Молотову протоколы допросов, которые вполне можно считать предупреждением.

Перед началом процесса Николай Ежов, несомненно, был одним из самых приближенных соратников Сталина, о чем свидетельствуют ежедневные встречи. Ягоду же, выступавшего против политических процессов, вождь принял всего однажды. Сталин был недоволен работой наркома внутренних дел. «Вы работаете плохо, – сказал он. – НКВД поражен серьезной болезнью».

В конце концов Иосиф Виссарионович позвонил Ягоде и устроил разнос по телефону. Если нарком не возьмет себя в руки и не исправится, вождь угрожал «врезать ему по носу».

* * *

Первый из знаменитых показательных процессов начался 19 августа 1936 года в Октябрьском зале на втором этаже Дома Союзов. Собрались триста пятьдесят зрителей. В основном это были переодетые в штатское чекисты. Кроме них, конечно, присутствовали иностранные журналисты и дипломаты. На возвышении в центре находились трое судей во главе с Ульрихом. Их стулья, покрытые красной тканью, напоминали троны. Главной звездой этого театрального представления должен был быть генеральный прокурор Андрей Вышинский. Его речи, во время произнесения которых он брызгал от ярости слюной и говорил, как красноречивый педант, сделали его фигурой европейского масштаба.

Вышинский с помощниками сидел слева от зрителей. Обвиняемые, шестнадцать заросших и неряшливо одетых несчастных людей, – справа. Их охраняли солдаты НКВД, вооруженные винтовками с примкнутыми штыками.

За обвиняемыми виднелась дверь, которая вела в комнату, где стоял стол с бутербродами и закусками. В этой комнате сидел Генрих Ягода. Отсюда он мог в ходе процесса общаться с Вышинским и обвиняемыми.

Сталин, говорят, прятался на галерке, в маленькой комнате, расположенной в задней части зала. Многие якобы видели валившие оттуда клубы дыма трубки.

13 августа, то есть за шесть дней до начала процесса, Сталин еще раз встретился с Ежовым и уехал на поезде в Сочи. Таинственность и секретность пропитали всю советскую систему. Они были настолько глубокими, что понадобилось более шестидесяти лет, чтобы выяснить, что на самом деле Сталин во время процесса над Зиновьевым и его друзьями был далеко от Москвы. Правда, это не мешало вождю следить за всеми перипетиями этой юридической драмы так же внимательно, как если бы он выслушивал доклады помощников у себя в кабинете. Восемьдесят семь пакетов с печатями НКВД плюс стенограммы заседаний, не говоря уже об обычных кипах газет, сотнях записок и телеграмм, лежали на плетеном столе, который стоял на веранде дачи.

Каганович и Ежов обсуждали с вождем каждую деталь. В эти дни Ежов был явно сильнее своего недавнего покровителя. Об этом можно судить хотя бы по тому, что его подпись на телеграммах стояла перед подписью Железного Лазаря.

Великий кукловод управлял представлением издалека. Ежов и Каганович просто выполняли его указания и снабжали прессу нужной информацией. 17 августа они доложили Хозяину о том, как организовано освещение процесса в печати. «„Правда“ и „Известия“ будут каждый день уделять процессу первую страницу», – докладывали Ежов и Каганович.

На следующий день они получили от Хозяина телеграмму с приказом начать процесс 19-го числа. Подсудимым предъявили фантастические обвинения в совершении очень запутанных преступлений. Темный заговор возглавляли Троцкий, Зиновьев и Каменев. Они входили в «Объединенный троцкистско-зиновьевский центр». Им вменялись в вину убийство Кирова и неоднократные, к счастью, неудачные покушения на жизнь Сталина и других большевистских вождей. Никто не удосужился объяснить, почему они решили не трогать Молотова. Целых шесть дней обвиняемые с поразительной покорностью, так удивлявшей наблюдателей с Запада, признавались в этих и других не менее невероятных преступлениях.

Обвинение изъяснялось на языке, путаном и непонятном, как иероглифы. Его можно хоть как-то понять, если знать эзопов язык и помнить, что в закрытой вселенной большевиков, наполненной заговорами и борьбой зла против добра, терроризмом считалось любое сомнение в правильности решений и поступков Сталина. Отсюда следовало, что все политические оппоненты вождя были убийцами и террористами. Каждый раз, когда собиралось больше двух террористов, рождался заговор. В результате объединения «убийц» и «террористов» из разных фракций возник объединенный центр едва ли не космических масштабов. Процесс убедительно показывает страсть Сталина к театральности и размах большевистской паранойи, сложившейся после десятилетий жизни в подполье.

Сломленные люди сидели на скамье подсудимых и четко отвечали на вопросы обвинения. Генеральный прокурор Вышинский оказался достойным исполнителем воли и идей гениального кукловода. Он блестяще объединял гнев и негодование проповедника Викторианской эры с дьявольскими проклятиями сибирского шамана. Вышинский – невысокого роста щеголеватый мужчина в отлично сшитом костюме, белой рубашке и галстуке в клетку. Из-за стекол очков в роговой оправе проницательно смотрели яркие черные глазки. Рыжеватые волосы уже начали редеть. Западные наблюдатели считали, что этот человек с курносым носом и седыми усами больше похож не на генерального прокурора первого в мире государства рабочих и крестьян, а на процветающего брокера, который привык обедать в шикарных ресторанах и играть в гольф в Саннингдейле.

Родился Андрей Януарьевич Вышинский в богатой и знатной польской семье в Одессе. Когда-то он попал в одну тюремную камеру со Сталиным. Он делил с будущим вождем содержимое продовольственных корзинок, которые приносили родители. Эта прозорливость, возможно, спасла Вышинскому жизнь. Несмотря на меньшевистское прошлое, он сделал завидную карьеру в партии большевиков. Отличительными чертами Вышинского были абсолютная покорность и страшная жестокость, граничившая с кровожадностью. В докладных записках и письмах, написанных Сталину в тридцатые годы, он постоянно предлагал расстреливать обвиняемых. Обычно он называл их «троцкистами, готовящими убийство Сталина». Чаще всего записки заканчивались словами: «Рекомендую высшую меру наказания, расстрел».

С одной стороны, пятидесятитрехлетний Андрей Вышинский был очень груб с подчиненными, с другой – был страшным подхалимом перед начальством. «Я уверен, что людей нужно держать в сильном напряжении», – любил повторять он и сам постоянно жил в напряжении. Вышинского мучили приступы экземы. Он существовал в постоянном страхе, который сам же и разжигал. Прокурор никогда не терял бдительности, был всегда готов дать отпор. Энергичный, амбициозный и очень умный Андрей Януарьевич Вышинский производил на иностранцев сильное впечатление. Он пугал их своими судебными манерами и злыми шутками. Это Вышинский, правда не сейчас, а через несколько лет назовет румынов не народом, а профессией. Он очень гордился репутацией смертельно опасного человека. Когда в 1947 году Вышинского представили в Лондоне принцессе Маргарет, он прошептал дипломату: «Пожалуйста, не забудьте сказать, что я был генеральным прокурором во время знаменитых московских процессов».

Ежов с Кагановичем, должно быть, много времени проводили в комнате для высокопоставленных гостей. Они каждый день докладывали Сталину о том, как идет процесс. «Зиновьев подтвердил слова Бакаева, что тот сообщал Зиновьеву, как идет подготовка к теракту против Кирова…»

Убедить иностранных журналистов в том, что это не спектакль, было нелегко. Сомнения усиливали грубые ошибки НКВД. На суде, к примеру, было заявлено, что сын Троцкого, Седов, отдавал приказы совершать убийства из гостиницы «Бристоль» в Дании. Однако было известно, что отель с таким названием был разрушен еще в 1917 году.

«Какого черта вам понадобилось упоминать эту гостиницу? – рассвирепел Сталин, узнав о промахе. – Нужно было сказать: железнодорожный вокзал. Вокзалы никто не разрушает».

В представлении участвовало значительно больше актеров, чем находилось на сцене. О многих ставших впоследствии знаменитыми «террористах» говорилось вскользь. Это создавало впечатление, что они выйдут на сцену на будущих процессах. Подсудимые активно сотрудничали с обвинением. Они заложили сначала нескольких военных, потом взялись за левых в лице Карла Радека и правых: Бухарина, Рыкова и Томского. Андрей Вышинский торжественно объявил, что прокуратура открывает дела против этих известных деятелей.

Находившиеся за сценой актеры играли свои роли по-разному. Карл Радек был талантливым журналистом и знаменитым международным революционером. Этот весельчак с бакенбардами носил очки с круглыми стеклами, щеголял в кожаных сапогах и шинели, курил трубку. В начале тридцатых он пользовался расположением Сталина и был его главным советником по отношениям с Германией. Журналисты так же, как писатели, всегда думали, что смогут спастись при помощи статей или книг. Сталин решил: «…Хотя это звучит и не очень убедительно, но я бы предложил отложить рассмотрение вопроса об аресте Радека на какое-то время, чтобы дать ему возможность опубликовать в „Известиях“ большую статью, подписанную его именем». Понятно, что в этой статье Радек должен был покаяться во всех грехах. Несмотря на кровожадность, Сталин не шел к репрессиям прямой дорогой. Иногда он мог давать старым друзьям временную передышку. Изредка попадались даже счастливчики, которым удавалось спастись.

22 августа подсудимые отказались от последнего слова. Они признавали свою вину. В Сочи полетела телеграмма на бланке политбюро. В ней Каганович, Орджоникидзе, Ворошилов, Чубарь и Ежов просили указаний, как быть дальше. «Апелляции были бы очень некстати», – ответил Сталин на следующий день в 11.10 вечера и подробно расписал, как сообщать в газетах о приговорах. Этот драматург человеческих душ в типичной для себя манере полагал, что приговор нуждается в «стилистической обработке». Через полчаса он написал еще одну телеграмму. Вождя тревожило, что к процессу могут относиться как к театральной постановке.

Сталинские мастера по плетению интриг умело разожгли в советском обществе гнев против террористов. Никита Хрущев, горячий сторонник показательных политических процессов и расстрелов, как-то вечером приехал в здание ЦК и оказался свидетелем интересной сцены. Лазарь Каганович и Серго Орджоникидзе, не стесняясь в выражениях, уговаривали Демьяна Бедного написать для «Правды» статью с требованием пролить кровь террористов. После того как Бедный прочитал свое творение вслух, в комнате наступило неловкое молчание.

– Нет, товарищ Бедный, это нам не подходит, – покачал головой Железный Лазарь. Серго тут же вышел из себя и начал кричать. Хрущев молчал, но тоже угрожающе смотрел на поэта.

– Я не могу! – пытался протестовать Демьян Бедный, но он сумел.

На следующий день «Правда» напечатала его произведение с многозначительным заголовком «Пощады нет!».

Поймали мы змею, и не одну змею.

Зиновьев! Каменев! На первую скамью!

Вам первым честь – припасть губами к смертной чаше!

Нет больше веры вам. Для нас уж вы мертвы.

Убивши Кирова, кого убили вы?

Стихотворение перекликалось с передовицей, которая гласила: «Расстрелять, как бешеных собак!»

Андрей Януарьевич Вышинский суммировал «настроения народа» в своем заключительном слове: «Эти бешеные псы капитализма пытались уничтожить лучшего представителя Советской страны – Кирова. Я требую, чтобы эти бешеные псы были расстреляны. Все до единого!» Сами «псы» патетически молили о пощаде и делали все новые и новые признания в надежде смягчить свою участь. Даже сейчас, спустя почти семьдесят лет, их трудно читать спокойно. Каменев закончил свое выступление, сел, потом опять вскочил и попросил не трогать его детей. «Независимо от того, каким будет мой приговор, я заранее считаю его справедливым, – заявил близкий соратник Ленина. – Не оглядывайтесь назад, – обратился он к своим сыновьям. – Идите вперед. Следуйте за Сталиным!»

Судьи удалились для вынесения вердикта. Конечно, никакого обсуждения не было и в помине. Приговор был известен давно. В 14.30 судьи вернулись в зал. Все подсудимые были приговорены к расстрелу. Один из несчастных, выслушав смертный приговор, закричал: «Да здравствует дело Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина!»

Вернувшись в тюрьму, перепуганные «террористы» вспомнили про обещание Сталина не расстреливать их и подали апелляцию. Они просили сохранить им жизнь. Зиновьев и Каменев в своих камерах с тревогой ждали ответа. В 20.48 в солнечный Сочи, где в то время отдыхал вождь, пришла очередная правительственная телеграмма. Каганович, Орджоникидзе, Ворошилов и Ежов сообщали, что осужденные подали апелляцию с просьбой о помиловании. «Политбюро предлагает отклонить апелляцию, – писали партийные руководители, – и этой же ночью привести приговор в исполнение». Сталин не ответил. Может, он упивался долгожданной местью. Может, ужинал и не хотел отрываться от еды. Конечно, он прекрасно понимал, что казнь двух ближайших товарищей Ленина означала гигантский шаг по направлению к его следующей колоссальной авантюре. Иосиф Виссарионович уже тогда, конечно, намечал развязать террор против самой партии, устроить кровавую резню, в которой погибнут даже его друзья и члены семьи. Сталин выжидал три долгих часа.